Тяжёлый поезд дёрнулся, покачнулся и медленно тронулся от Балтийского вокзала. Высунувшись из окна купе, в котором мне суждено было ехать, я лихорадочно махала небольшой кучке друзей, пришедших проводить меня, и когда их оставшиеся на платформе фигуры начали удаляться всё дальше и дальше. слёзы ручьём потекли по моему лицу.

"До свидания, до свидания! Я когда-нибудь вернусь! Обязательно!" – кричала я, высовываясь всё сильнее, размахивая обеими руками, посылая воздушные поцелуи и громко всхлипывая. Я знала, что они меня уже не слышат, но в тот момент, покидая Россию и, вполне вероятно, навеки, чувствовала потребность выкрикивать изо всех сил, что однажды я непременно приеду назад! Ни голод, ни преследования, ни тюремное заключение – ничто не могло сравниться с терзаниями от сознательного отъезда из своей собственной страны, осмысленного самоизгнания.

"Эй, ты!" – раздался позади меня мужской голос, и, обернувшись, я увидела, что на меня сердито смотрит проводник поезда. "Что с тобой такое? – продолжил он, и мерзкая ухмылка исказила его черты. – Ты считаешь, что можешь так себя вести в моём поезде? Запомни, времена изменились, и тут теперь нет места вашей буржуазной сентиментальности".

"Я навсегда покидаю Родину!", – воскликнула я, но тот перебил меня, проорав: "И это же прекрасно – чем быстрее мы избавимся от вас, буржуев, тем лучше, но я, хоть убей, не могу понять, почему тебе позволили сбежать. Тюрьма – вот самое подходящее место для всех вас!" И тут я рассвирепела.

"Да как вы вообще смеете критиковать действия вышестоящих должностных лиц? – парировала я. – Если они позволили мне покинуть Россию – на это нашлась веская причина, и вы не имеете права высказывать какое бы то ни было мнение. И более того, – добавила я, так как в моей голове возникла блестящая мысль, – я думаю, что вы контрреволюционер, и на первой же станции отправлю в ЦИК телеграмму с жалобой на ваше поведение, сообщив, что вы оскорбили пассажира, покидающего страну легально, с разрешения советского правительства."

Это неожиданное заявление заставило мужчину замолчать, и он несколько секунд пристально глядел на меня, очевидно, пытаясь понять, говорю ли я всерьёз или нет, в то время как я, не мигая, смотрела на него в ответ. "Ладно, ладно!" – наконец бросил он, попятившись и бормоча что-то себе под нос.

Дрожа с головы до ног, я откинулась на спинку сиденья, совершенно измученная всем тем, через что мне пришлось пройти за последние месяцы. Я всё ещё была чрезвычайно слаба после своей долгой болезни, и малейшее напряжение абсолютно меня изматывало. Чувствуя головокружение и тошноту, я прикрыла глаза, и тогда сцены из прошлого стали смутно всплывать в моём сознании. Смерть моих отца и матери – настоящих жертв Революции, неопределённость жизни, когда в течение пяти лет я ни дня не была уверена, наступит ли "завтра", постоянный голод, отвратительная нищета, нескончаемое чувство истощения и полного отсутствия сил, а напоследок тюремное заключение и страшные минуты абсолютной уверенности, что нынче же меня ожидает расстрел. А затем, к счастью, недуг, спасший мне жизнь, поскольку, заболев пневмонией, я попала из тюремной камеры в лазарет, где доктор Голдер из АРА нашёл меня и упросил большевиков дать мне свободу и от тюрьмы, и от страны, сказав, что в любом случае я, вероятно, очень скоро умру в эмиграции.

И вот она я, всё ещё расшатанная после тюрьмы и хвори, сижу в поезде, увозящем меня в изгнание, и у меня во всём свете не осталось ничего, кроме старой поношенной одежды, которая на мне надета, маленького узелка с едой, всего одной смены нижнего белья, советского паспорта на выезд из страны и пятидесяти долларов, выданных мне АРА. Как же ужасно было уезжать! Ведь я бесспорно предпочла бы эмиграции невообразимую жизнь и даже смерть в России, если бы не непрерывные настоятельные уговоры доктора Голдера, пытавшегося заполучить моё согласие на отъезд. Он думал, что действует из лучших побуждений, но был ли он прав? Теперь я сильно сомневалась в этом. Что ждало меня в будущем на чужбине, немощную и без гроша в кармане, ведь пятидесяти долларов надолго не хватит. Найду ли я работу за границей, и сможет ли моя сестра в Англии поддерживать меня, пока этого не случится? Вот какие мысли проносились в моей голове, пока я сидела в углу купе, тогда как поезд разгонялся всё быстрее и быстрее, а колёса стучали всё громче и громче: "Ты уезжаешь навсегда, ты уезжаешь навсегда, ты уезжаешь навсегда!"

Внезапно кто-то мягко коснулся меня, и, открыв глаза, я увидела лицо склонившейся надо мной молодой женщины – доброе лицо с большими тёмными глазами, полными жалости.

"Вам снились плохие сны, – тихо сказала та. – Вы стонали во сне, и я подумала, что лучше Вас разбудить. Не хотите ли горячего чаю? – предложила она, вкладывая кружку в мою ладонь и бормоча, – попейте, Голубушка, это пойдёт Вам на пользу".

Участие этого совершенно незнакомого человека и тепло чая тут же заставили меня почувствовать себя лучше и, развеяв мои болезненные сны наяву, вернули к реальной жизни.

Нас было восемь попутчиц в купе, рассчитанном на четырёх пассажиров, и мне повезло, что я сидела в углу, где только с одной стороны меня сдавливала соседка, вместо того чтобы оказаться зажатой между двумя. Ласковая молодая женщина сидела напротив меня и, очевидно, была добрым гением вечеринки, поддерживая лёгкое течение успокаивающей беседы и в то же время продолжая передавать жестяные кружки, наполненные жидким чаем, который она заварила в видавшем виды эмалированном чайнике, сильно потрескавшемся и помятом. Поскольку разговор не шёл ни о чём конкретном и мои попутчицы были довольно неинтересны, я вскоре провалилась в глубокий сон. Неожиданно сильный тычок в рёбра вырвал меня оттуда, и, резко сев, я увидела, что мой старый враг, кондуктор, вновь пристально смотрит на меня.

"Ты ошиблась купе, гражданочка, – прорычал он. – Быстро убирайся отсюда, или я вышвырну тебя вон …"

"И я тотчас же отправлю эту телеграмму о вас – хотите проверить?" – вскричала я в ответ. Но на этот раз мои слова не произвели должного эффекта.

"И какую же телеграмму ты можешь послать, ты, графиня?" – издевательски процедил он.

Однако я стояла на своём, хотя и была несколько озадачена тем, что он узнал о моём титуле, и сделала это по возможности максимально убедительно: "Я пошлю сразу три – одно Зиновьеву, одно Соколову и одно Аснису!"

И снова он, огорошенный моими словами, заколебался, а через пару мгновений, смачно сплюнув и пробормотав на мой счёт нелестные вещи, вылетел из купе, хлопнув за собой дверью. Я торжествующе огляделась, в то время как мои спутницы уставились на меня в изумлении.

"О, так Вы большевичка?" – укоризненно пробормотала добрая молодая женщина, тогда как другая, до этого упорно державшаяся отстранённо по отношению ко всем нам, вдруг одобрительно мне улыбнулась. "Ага, значит, вы большевичка?" – тоже спросила она, хотя совершенно другим тоном, как бы говоря: "Добро пожаловать, товарищ, добро пожаловать!"

"Ничего подобного, – возмущённо ответила я обеим. – Но у меня есть разрешение на выезд из страны, а потому я, конечно же, не позволю кондуктору оскорблять меня".

Едва эти слова слетели с моих губ, как мой враг вернулся в сопровождении другого мужчины и, указав на меня грязным пальцем, прорычал: "А ну-ка, пойдём!"

"Куда это?" – спросила я со всем достоинством, на которое была способна. Но прежде чем я успела добавить ещё хоть слово, он схватил меня за плечо и, рывком подняв с моего места и вытащив в коридор, втолкнул в другое купе.

"А теперь оставайся здесь, ты, 'телеграфиня', и чтобы я больше от тебя ни одного писка не слышал", – радостно провозгласил он, опять хлопнув дверью при выходе. И я оказалась в помещении, в котором находилось даже не восемь человек, а десять. В ту минуту, когда я появилась, раздался ропот протеста.

"Нас здесь и так уже десять, куда нам ещё одну?" – воскликнули они хором.

"Но этот человек меня сюда втолкнул; я тоже не хочу быть с вами", – парировала я, раздражённая тем, сколь недружелюбно они меня приняли.

"Послушайте, – сказала решительная женщина немалых размеров, – нам всё равно, кто вас сюда привёл, но вам, дамочка, придётся уйти", – после чего, также схватив меня за плечи, вытолкнула в коридор.

"Зачем ты вышла оттуда? – взревел проводник, угрожающе надвигаясь на меня. – Разве я не велел тебе ехать в том купе?"

"Но они не желают, чтобы я там оставалась", – запротестовала я, крайне расстроившись из-за того, что никто, похоже, не хотел путешествовать со мной в одной компании.

"Не желают тебя? Что ж, меня это не удивляет, – позлорадствовал он, видимо, весьма довольный моей непопулярностью. – Тем не менее ты сейчас же туда возвращаешься". Я дёрнула за ручку двери – та была заперта. "Ну, – прогремел он, – в чём дело? Поторопись!"

"Я не могу, – яростно закричала я. – Они меня не пускают". Этот аргумент оказался действенным, поскольку он, мгновенно перестав злиться на меня и направив свой гнев в иное русло, начал материть десятерых пассажиров купе, пиная дверь, которую они явно удерживали изо всех своих десятикратных сил, колотя в неё кулаками и выкрикивая самые страшные оскорбления. Но они не сдавались!

"Именем советской власти я приказываю вам открыть эту чёртову дверь!" – наконец прорычал он, в то время как я, стоя позади него и затаив дыхание, наблюдала за исходом битвы. Его последние слова подействовали как по мановению волшебной палочки. Дверь немедленно открылась, и в ту же секунду меня снова поспешно втолкнули в злосчастное купе, где моё присутствие было столь нежелательным.

"Вот ты и тут и тут ты останешься, – решительно заявил мой мучитель, вытирая лоб и тяжело дыша. – Вы все уже причинили достаточно неприятностей, и чем меньше вас будет видно и слышно, тем лучше", – угрожающе добавил он, зыркнув в сторону остальных и поворачиваясь, чтобы уйти.

"И теперь, когда вы здесь, где вы, скажите на милость, собираетесь сидеть? – спросил с неприкрытым сарказмом очень худой мужчина. – Конечно, мы рады, что вы есть у нас, но я очень боюсь, что вам придётся стоять".

"Ладно, я постою", – устало вздохнула я, прислоняясь к двери и закрывая глаза. Я вновь почувствовала слабость и головокружение, и мне стало безразлично, что произойдёт дальше.

"Так она же больна!" – услышала я чьё-то восклицание.

"Точно", – подтвердил другой голос.

"Ох, бедняжка!" – посочувствовал третий.

Внезапно отношение ко мне этих десятерых кардинально изменилось. Кто-то осторожно взял меня на руки и уложил на сиденье, кто-то положил мне на лоб мокрый носовой платок, кто-то растёр мои руки. Надо мной пронёсся торопливый тихий шепоток.

"Накройте её".

"Дайте ей воды".

"Нет, лучше какой-нибудь еды – она голодна".

"Не говорите глупостей! Как она будет есть, она же умирает".

"Врача, позовите врача! Есть он в этом поезде?"

Я смутно помню и другие перешёптывания – настоящий яростный маленький консилиум с кучей советов и аргументов прямо у меня над головой.

"Она умрёт".

"Нет, не умрёт".

"Да, умрёт".

"Нет, не должна".

"Тише, она может вас слышать".

"Положите ей под голову подушку".

"Нет, уберите подушку".

"Пусть она лежит на спине".

"Нет, сейчас же поверните её набок!"

Затем внезапно бесцельное трепыхание прекратилось, и новый компетентный голос и две компетентные руки взяли ситуацию под свой контроль.

"Пожалуйста, отойдите, – авторитетно заявил этот голос. – Через пять минут с ней всё будет в порядке. Это обычная слабость после долгого недуга. Ведь очевидно, что она была сильно больна".

После этого – пустота, а затем – приятное ощущение тепла и уюта, за которым следует осознание, что я лежу, вытянувшись во весь рост, с роскошью мягкой подушки под головой и толстого шерстяного одеяла, укутавшего меня.

"Я опять вижу сон", – решила я, но, открыв глаза, уткнулась взглядом в склонившуюся надо мной добрую молодую женщину из первого купе. "Зачем Вы здесь? Без Вас нас и так одиннадцать человек", – с тревогой прошептала я, боясь, что её вот-вот тоже прогонят. Однако та, покачав головой и улыбнувшись, прошептала в ответ: "Нет, всё хорошо – Вы снова с нами в первом купе, и мы рады этому, Голубушка. Спите, спите". Как же чу́дно вытянуться, находиться в тепле, осознавать, что кто-то заботится о тебе, – все эти мысли быстро пронеслись в моей голове, и я вновь крепко заснула.

"Ба, да она опять здесь, где ей не место! Как она сюда попала?" – прорвался сквозь мои сладкие сны знакомый голос проводника, тогда как его знакомая рука привычно встряхнула, схватив меня за плечо.

"Я не имею понятия, как я сюда попала. Должно быть, кто-то меня принёс", – извиняющимся тоном ответила я. Однако тот мне не поверил.

"Ты лжёшь, 'телеграфиня', и я прослежу, чтобы тебя за это наказали должным образом", – крикнул он, дёргая меня, чтобы заставить встать, и разбудив произведённым шумом остальных моих спутниц.

"Послушай, товарищ, – заговорила вдруг дама-большевичка. – Я начинаю уставать от всей этой чепухи. Разве ты не видишь, что она больна? Ну, так и оставь её в покое, а сам ступай отсюда, слышишь? Меня зовут товарищ Т., и если тебе нужно о чём-то поспорить, то мы с тобой поспорим утром, а сейчас дай нам поспать! Спокойной ночи!" – и энергично хлопнув его по спине, она и вправду избавилась от зануды, принеся долгожданный покой в наше купе.

Наш тяжёлый состав, собранный из товарных вагонов, за исключением лишь одного пассажирского, в котором мы и ехали, продвигался очень медленно, постоянно останавливаясь на всех станциях, так что нам потребовалось бесконечно долгое время, чтобы добраться до границы. И здесь наш единственный пассажирский вагон отцепили от поезда, отогнали на боковой путь и заперли на несколько часов, пока, по-видимому, выполнялись какие-то формальности. Лишь пассажирам-большевикам разрешили выйти до того, как замкнулись двери, а мы, "ссыльные" – в общей сложности 19 человек – вынуждены были терпеливо сидеть, словно под арестом, и ждать, пока нас не выпустят.

В конце концов нас посреди ночи разбудил наш проводник, которого, похоже, оставили караулить, и приказал спешно одеться и выметаться. Дрожа от холода и усталости, мы подчинились и, спустившись по ступенькам вагона, оказались на небольшой, продуваемой всеми ветрами платформе, где наш главнокомандующий в сопровождении десяти солдат, внушительно вооружённых с головы до пят, выкрикивал наши имена и заставлял вставать в шеренгу, когда мы отвечали. Довольный тем, что все были на месте, он заорал: "Вперёд! Марш!" – и мы пошли через грязное поле в направлении длинного и низкого бревенчатого сруба, оказавшегося таможней. Не имея никакого багажа, кроме моего скромного узелка со сменой белья и едой, и ничего припрятанного под одеждой, я двигалась довольно бодро, бросая сочувствующие взгляды на своих товарищей по изгнанию, тащивших объёмные сумки и увесистые свёртки, и гадая, какой будет судьба их имущества.

По прибытии на таможню нас, женщин, отделив от мужчин, привели в тесную комнату, где служительницы, раздев нас и не оставив ни единого лоскутка на теле, тщательно обыскали каждый предмет одежды, вспарывая подкладки и делая прорези в подошвах обуви, дабы убедиться, что мы не спрятали там ничего нелегального. По той же причине они разломали весь хлеб, картофель и даже куски мыла, которые мы привезли с собой.

После часа этой непрерывной разрушительной работы комната, в которой мы находились, была в самом идеальном беспорядке, который я когда-либо видела в своей жизни, – будто дюжину игривых щенков выпустили на волю и те отлично провели время! Чтобы довершить наш дискомфорт, в этой комнате было ужасно сыро и холодно. И в какой-то момент чихнула я, потом – кто-то позади меня, а после – девушка рядом со мной, и вскоре мы все уже чихали хором. Тогда главная раздевальщица, неодобрительно зыркнув на нас, пробурчала своим помощницам: "Разве мы не утончённые дамы, коль чихаем в такой милой тёплой комнате, как эта?" Но мы продолжили чихать, и она, вдруг потеряв всякое терпение, топнула ногой и пронзительно закричала: "Прекратите!" – а затем, поскольку мы не подчинились, двинулась к нам, уперев в бока руки.

"Я действительно не могу перестать, – жалобно сказала девушка рядом со мной. – Кроме того, у меня нет носового платка, ведь он в кармане моего пальто".

"Вы и мой забрали", "и мой", "и мой", – жалобно поддакивали все мы, продолжая чихать и шмыгать носом.

"Вы когда-нибудь видели столь глупых созданий? – огорчённым голосом обратилась начальница к своим подчинённым. – Неудивительно, что власти высылают их из страны – никакого толку от этой кучки дур, согласны?"

К этому времени наша одежда была скрупулёзно обыскана и испорчена, и нам разрешили её забрать. Разрезанные подошвы моих ботинок, которые и так были не слишком прочными до этой таможенной операции, печально защёлкали, как только я стала покидать комнату, подкладка моей шляпки свисала на одно ухо, а кайма юбки шлёпала по щиколоткам.

"Вы смотритесь ужас как забавно", – хихикнула единственная, совсем юная девушка в нашей узкой компании, следуя за мной в другое помещение, где досматривали наш багаж.

"А как насчёт Вас? – раздражённо бросила я. – Посмотрите на свои туфли, и на пальто, и на муфту! Что ж, если кто и представляет из себя потешное зрелище, так это Вы!"

"Дамы, дамы, – вставила элегантная участница нашего приключения которой пока ещё удавалось выглядеть изящно, несмотря на то, что её одеяния подверглись тому же издевательству. – Не ссорьтесь, умоляю!"

Внезапно я увидела, что страусовое перо на её шляпке полностью распустилось, а подошва левого ботинка решительно отделилась от основной части. По какой-то причине эта картина значительно меня приободрила, и я довольно мило улыбнулась даме, хотя, возможно, и с лёгким оттенком превосходства – ибо разве я не видела что-то, чего она, бедняжка, ещё не успела заметить?

В коридоре мы встретили мужчин, выглядевших столь же потрёпанными, как и наша женская группа, но гораздо более разъярёнными. Очевидно, они не разглядели юмористической стороны эпизода и восприняли всё излишне серьёзно и трагично.

"Разве это не забавно?" – обратилась я шёпотом к господину X., скрипачу, случайно оказавшемуся рядом со мной.

"Забавно? – возмущённо перебил он меня. – Я не вижу в этом абсолютно ничего забавного. Да если бы Вы только видели, что они умудрились сотворить с моими брюками, Вы бы тоже не нашли в происшедшем ни толики забавного!"

К сожалению, его слова о брюках непроизвольно вызвали у меня приступы хохота, к большому неудовольствию выдающегося музыканта. И тут внезапно я услышала, как меня окликнули по имени, и в то же время несколько услужливых рук подтолкнули сзади к длинному столу, где детально осматривался наш багаж. Между двумя огромными чемоданами я узрела свой собственный крошечный узелок, уже полностью развёрнутый и с разбросанным вокруг него содержимым: парой сваренных вкрутую яиц, парой картофелин и куском мыла – всё это было раздавлено в кашу. Моё нижнее бельё лежало небольшой кучкой рядом с уничтоженной провизией, а чуть дальше – миниатюрный красный бархатный мешочек, в котором я везла горсть русской земли, выкопанной перед отъездом и призванной напоминать мне на чужбине о покинутой Родине. Подойдя к столу, я заметила, что один из проверявших деловито просеивал эту землю через сито.

"Зачем вы это делаете? – с тревогой спросила я, опасаясь, что он рассыплет часть драгоценного для моего сердца грунта. – Будьте осторожны".

"Я пытаюсь выяснить, что вы припрятали в этой земле, – ответил он. – Вы наверняка что-то с ней перемешали – возможно, золото или алмазы, так как никто, будучи в здравом уме, не стал бы глупо таскать с собой сухие комки заурядной почвы".

"Но я и правда достаточно глупа, чтобы делать это, – воскликнула я. – Всё именно так, как вы изволили сказать, – это заурядная русская земля, которую я везу с собой за границу. Если я там и умру, то её положат со мной в могилу".

"По-моему, это звучит как несусветная чушь, – подозрительно сказал мужчина. – Однако я не смог найти там ничего предосудительного, так что, полагаю, не будет проблемой, если вы оставите землю себе, хотя, возможно, мне стоило бы её выбросить".

"Ох, нет, нет – не делайте этого, – взмолилась я. – В ней ничего не спрятано, и она действительно очень много для меня значит".

"Ну, хорошо, хорошо, – вполне добродушно согласился он, – забирайте вашу 'землю', гражданка, но пообещайте, что построите на ней прекрасный большой дом". И, очень довольный своей шуткой, он широко ухмыльнулся, весьма аккуратно ссыпав землю обратно в маленький бархатный мешочек.

"Хм, а это что такое?" – спросил вдруг мужчина рядом с ним, показывая мне только что переданный ему раздевавшей нас ранее служительницей листок бумаги, по-видимому, найденный в моём кармане. Там было несколько стихотворных строк, написанных одним из студентов-медиков моего госпиталя, которые я, судя по всему, давно носила при себе, даже не помня об их существовании.

"Это поэзия", – глупо ответила я, чем сильно его разозлила.

"Я узнаю́ поэзию, когда её вижу, так что спасибо вам за разъяснение очевидного, гражданка. Но что я хочу знать, так это есть ли в ней скрытый смысл или нет. Это может быть закодированное послание, и тогда нам придётся его расшифровать. Товарищ Семён, – обратился он к одному из вооружённых солдат, – арестуйте эту женщину, покамест я не скажу её отпустить".

Как громом поражённая, я в ужасе чуть не упала на пол, когда солдат подошёл ко мне с винтовкой в руке. Подумать только, что я оказалась такой дурой, чтобы, уезжая из страны, оставить в кармане листок бессмысленных стихов и быть арестованной за это! Как я вообще смогу доказать, что это не зашифрованное сообщение? В моём сознании промелькнули видения того, как меня отправят обратно в Россию, арестуют и снова посадят в тюрьму. И что бы сказал доктор Голдер, узнав об этом после всех сложностей, связанных с оформлением моего выезда? Мои попутчики ошеломлённо уставились на меня, когда группа проверявших, склонившись над листочком, принялась всерьёз его "расшифровывать". Я была так зла на себя, что не понимала, смеяться мне или плакать. Из-за меня всё задерживалось, и потому в мою сторону бросались гневные взгляды и сердитый шёпот достигал моих ушей. А на заднем плане маячило торжествующее лицо проводника поезда, явно радовавшегося моему затруднительному положению.

"Я с самого начала знал, что с ней будут одни проблемы, – слышала я его голос. – С того момента, как мы выехали, и до этой самой минуты она была не чем иным, как помехой, абсолютной помехой".

В конце концов после некоторой паузы, показавшейся мне вечностью, проверявшие, перестав корпеть над моей бумагой, выпрямились.

"Мы пока не можем определить, значит это что-нибудь или нет, – степенно заявил один из них. – Если бы значило, то гражданку пришлось бы отправить обратно и посадить в тюрьму, но поскольку мы не нашли ничего, доказывающего её вину, и у нас есть справка доктора, в которой говорится, что она действительно больна, мы дадим ей презумпцию невиновности, позволив продолжить путешествие. Однако мы оставим бумагу здесь, так как считаем, что ни в коем случае нельзя отдавать её обратно".

Я едва не закричала от радости! Пусть оставят себе хоть всю поэзию в мире, лишь бы не отправили меня обратно в застенки.

Ещё через несколько минут нас всех отпустили, разрешив проследовать дальше, и мы в окружении солдат и с проводником поезда, возглавлявшим процессию, направились к пограничному переходу. А там нас встретил иностранный патруль и отвёл уже на свою таможню. Наш российский военный эскорт отбыл, и остался только кондуктор, настороженно поглядывавший на всех и особенно на меня – свою главную антипатию. Пока таможенники проверяли документы, нам предложили угоститься чаем и приличной едой в большой, тёплой и чистой столовой. Так как неприятное путешествие осталось позади и после хорошего перекуса пришло отрадное чувство насыщения, мы все существенно приободрились и, сидя за длинным столом, потягивали чай и мило беседовали. В атмосфере всеобщей расслабленности от того, что граница благополучно пройдена, меня, похоже, простили за задержку, вызванную подозрительным стихотворением, и даже слегка поддразнивали в доброжелательной и любезной манере, будто желая выразить своё сожаление о том, что тогда сердились на меня, а также показать, что позорный эпизод уже почти забыт.

Вскоре появился иностранный офицер, а за ним следовал наш кондуктор, который, когда его взгляд остановился на мне, почему-то зловеще улыбнулся.

"Ну, теперь-то я вне его досягаемости, и он уже не сможет устроить мне какую-то пакость", – успокаивая себя, подумала я, хотя выражение его лица несколько меня встревожило.

"Тихо!" – прокричал офицер. Мы подчинились.

"Девятнадцать российских граждан сегодня достигли границы, и, изучив их паспорта, я пришёл сообщить, что те в полном порядке и, следовательно, всем разрешён въезд в нашу страну". Здесь он сделал минутную паузу, пока мы поздравительно улыбались друг другу. "Всем, кроме одного! – продолжил он угрожающе. – Поскольку паспорт этого пассажира не в порядке и его придётся отправить обратно в Россию. Таким образом, из девятнадцати российских граждан восемнадцать смогут продолжить своё путешествие, в то время как один должен будет вернуться".

"Но почему? Кто это?" – воскликнули мы растерянно и испуганно.

"Почему? Потому что виза в его паспорте просрочена ровно на один день и, следовательно, больше не действует. Пассажир должен был пересечь границу вчера".

"Но кто это, кто?" – отчаянно настаивали мы.

Но тот лишь раздражающе нарочито улыбнулся и прошептал несколько слов кондуктору, который прямо-таки сиял. После, казалось, вечного зловещего молчания офицер вновь повернулся к нам и, указав на меня пальцем, выразительно заявил: "Вот она, беспечная гражданка Келлер-Скарятина, которой, к сожалению, придётся немедленно вернуться в Россию".

"Я приду за тобой через несколько минут", – весело добавил проводник поезда, явно пребывая в наилучшем расположении духа. Затем они оба вышли из комнаты, оставив меня в оцепенении.

Через пару секунд мои спутники окружили меня, громко выражая своё сочувствие, которое было действительно вполне искренним теперь, когда им самим больше не грозили никакие связанные со мной неприятности.

"Ах Вы, бедняжка!" – воскликнула элегантная дама, деликатно обнимая меня.

"О, как же ужасно!" – вскричала юная девушка.

"Ничего, я уверена, что они не посадят Вас в тюрьму", – утешительно сказала добрая темноглазая молодая женщина из первого купе.

Мужчины молчали, но по выражению их лиц я могла понять, что все они тоже по-настоящему за меня переживали.

"Не могли бы мы поговорить с Вами наедине?" – вдруг услышала я обращённый ко мне вопрос скрипача. Тот совещался со своей женой в углу столовой и сделал мне знак присоединиться.

"Сколько у вас денег?" – спросили они, когда я подошла.

"Пятьдесят долларов, выданных мне АРА".

"Американскими банкнотами?"

"Да".

"Это замечательно! – воскликнул скрипач. – Просто великолепно! Теперь послушайте меня и делайте, как я скажу. Вы идёте и разговариваете с этим офицером наедине в его кабинете, умоляя его позволить Вам продолжить путешествие. Когда он откажет, просто положите доллар на его стол самым непринужденным образом, а затем покиньте комнату. Держу пари на что угодно, что после этого он Вас пропустит."

"Ох, но это же взятка! – с сомнением сказала я. – Она только может его ещё больше разозлить и усугубить мою ситуацию".

"Просто поверьте! – парировал мой новый друг, тогда как его жена кивала головой в подтверждение его слов. – Этот человек и кондуктор, очевидно, действуют заодно, участвуя в какой-то мошеннической схеме и, судя по всему, задерживая по одному пассажиру из каждой проезжающей здесь группы. Кондуктор, должно быть, знал, что у вас есть с собой немного американских денег, и поделился этим с офицером. А доллар тут нынче означает тысячи, и я абсолютно убеждён, что Вас пропустят. В любом случае Вам нечего терять, так как они в ближайшее время намерены отправить Вас обратно в Россию. И поэтому делайте, как я говорю, и потом, когда мы свидимся снова, непременно скажете мне спасибо".

"Пожалуйста, пожалуйста, сделайте так, как Вам говорит мой муж, – умоляла его жена. – Он действительно очень мудрый человек, и я всегда доверяю его суждениям в серьёзных вопросах".

Я всё ещё колебалась. Ведь было и так довольно плохо, что меня отправляли обратно после всех тех невзгод, с которыми мне пришлось столкнуться, но, как мне казалось, стало бы ещё хуже, если бы меня арестовали за взяточничество. Однако скрипач с женой подталкивали меня к выходу из столовой, и, очутившись в коридоре, я неожиданно обрела смелость, решив, что стоит рискнуть. А чтобы не успеть передумать, я буквально помчалась к двери с надписью "Офис" и постучалась.

"Войдите", – ответил мужской голос, и в следующий же миг я оказалась наедине с тем офицером. "Чего вы хотите?" – хрипло спросил он.

"Пожалуйста, о, пожалуйста, не могли бы Вы позволить мне продолжить поездку? – взмолилась я, почти обезумев от волнения. – Мне пришлось получить тридцать девять различных разрешений на выезд из России, и все они в полном порядке, все, кроме визы, которая, как Вы говорите, просрочена на один день. Я действительно этого не заметила, и мне очень жаль, что такое произошло. Но ради всех остальных тридцати восьми бумаг, с которыми всё в порядке, не могли бы Вы разрешить мне поехать дальше? О, пожалуйста, пожалуйста! – заклинала я. – Видите ли, – продолжила я, поскольку он сидел, молча уставившись на меня, – если я уеду назад, то к тому времени, как я исправлю дату в визе, остальные тридцать восемь разрешений уже точно будут просрочены, и тогда мне потребуются месяцы, дабы получить новые. Я очень долго болела и пока ещё крайне слаба".

"Какое мне дело до ваших болезней и разрешений? – сердито воскликнул он. – Всё, что я знаю, – когда вы пересекаете мою границу, ваши бумаги должны быть в полном порядке, и я не могу вас пропустить, если хотя бы один недействителен. Убирайтесь вон и будьте готовы через пятнадцать минут следовать обратно за своим проводником".

Уничтоженная и жалкая, я покинула его кабинет. Однако там, в коридоре, стояли мои друзья, с нетерпением ожидая результатов моих переговоров.

"Ну, что? – спросили они в один голос. – Вы сделали это?"

"Нет, я не смогла, он был так зол. Он бы не стал меня слушать", – всхлипывала я.