Теперь во главе госпиталя мы имеем Комиссара! Он литовец, большевик и, как мы слышали, довольно важная персона в РСДРП(б). Когда его назначили, у нас чуть не случились припадки, и мы с ужасом ждали его появления, полностью уверенные, что со всеми нами станется нечто страшное в виде травли и арестов. Но когда он наконец приехал, мы были приятно удивлены. Вместо длинноволосого, лохматого, грязного индивида, которого мы ожидали увидеть, вошёл спокойный, хорошо одетый, прекрасно воспитанный мужчина лет тридцати пяти, высокий, стройный, светловолосый, голубоглазый и обладающий самыми приятными манерами. В нём нет ни толики от террориста; напротив, трудно было бы отыскать более деликатного человека, и тот факт, что он большевик, кажется совершенно невероятным. Очевидно, он представитель лучшего их типа, идеалист, для которого коммунизм – это религия, а не просто ступенька для достижения эгоистичных целей. Нет, он определённо не приспособленец, как многие другие, следящие за переменами фортуны: вчера монархисты, сегодня большевики, завтра анархисты, а послезавтра снова монархисты – флюгеры, крутящиеся в зависимости от того, куда дует ветер. От боязни его появления не осталось и следа, и теперь мы очень рады, что он здесь, так как он, безусловно, защитит нас от вторжения местных Советов, солдатни, проверяющих и тому подобных напастей. Похоже, он находится в тесном контакте с Центральным исполнительным комитетом, судя по всему, обладая достаточной властью, чтобы оградить госпиталь от любой опасности. Сестра-хозяйка от него в восторге, поскольку он обращается с ней крайне почтительно (именно так, как, по её словам, в которых сквозит одобрение, молодому человеку следует обращаться с пожилой дамой), постоянно спрашивая её совета по вопросам, касающимся повседневной жизни госпиталя, и ничего не предпринимая, не выслушав сначала её мнения. Вообще он настоящее сокровище, этот наш Комиссар! Работая действительно усердно, он добивается прекрасных результатов. Например, даже наш рацион, благодаря его вмешательству, стал намного лучше, и мы не встаём из-за стола, оставаясь голодными, к чему уже привыкли за последние два месяца. "Троекратное ура нашему Комиссару!" – мысленно кричу я, сидя на чердаке на куче пыльной макулатуры и чихая при каждом движении, пока пишу это в своём дневнике.

Суббота, 23 февраля

Прошлой ночью одна из пациенток, у постели которой я дежурила, поведала мне душераздирающую историю. Это милая женщина в возрасте, которую недавно прооперировали, и, сильно мучаясь от болей, она нуждается в том, чтобы кто-то находился с ней рядом всю ночь, поскольку иначе она не может заснуть. Будучи человеком с поистине отважной душой, она вызывает во мне самые тёплые чувства. Я тоже ей нравлюсь, и поэтому она с удовольствием рассказывает мне длинные истории, из которых эта последняя – самая экстраординарная и повествующая о её единственном сыне, которого она обожает, – очень респектабельном профессоре математики средних лет, преданном своей работе и семье, верном гражданине своей страны и одном из добросердечнейших и безобиднейших людей в целом свете.

Итак, пару месяцев назад, когда он стоял на углу улицы, мирно куря и разговаривая со своим другом, он вдруг заметил длиннющую вереницу несчастных "буржуев", судя по всему, арестованных и препровождаемых в тюрьму отрядом красногвардейцев – наихудшего типа головорезов, которые гнали их по проезжей части. И пока он наблюдал за проходящей мимо процессией, с грустью размышляя о том, какая печальная судьба уготована бедным арестантам, вдруг на его собственные плечи легли две тяжёлые руки, и, прежде чем он успел что-то осознать, его швырнули с тротуара прямо в самую гущу конвоируемой толпы, а два солдата, сделавших это и схвативших его с обеих сторон за руки, стали орать ему в уши, угрожая самыми страшными карами, если он посмеет оказать хоть какое-то сопротивление. "Но как же так, за что, почему?" – это было всё, что он смог пробормотать, пока они волочили его, в то время как третий солдат пинал его сзади и иногда бил каким-то тяжёлым предметом, порой прямо в затылок. Растерянный, оглушённый, контуженный, он спотыкался, дважды падая лицом в грязь, тогда как его продолжали бить всё сильнее, пока он не стал молить о смерти.

Рисунок неизвестного русского художника "Арестованные 'буржуи' по пути в тюрьму" (1918-й год); был в числе вывезенных из России Хершелом Уокером из "Американской администрации по оказанию помощи" (АРА).

Должно быть, он тогда потерял сознание, потому что следующее, что он помнит, – это тюремные нары, где он лежал, истекая кровью, покрытый синяками и с ломотой по всему телу, в огромной камере, набитой дюжинами таких же бедолаг. И там его держали неделями, немытого, небритого, в рванье, кишащем вшами, полуголодного, не знающего, за что его посадили в тюрьму, и неспособного связаться с кем-либо на свободе. В итоге он серьёзно заболел и был переведён в тюремный лазарет, где впервые за много недель его отмыли, побрили, уложили в чистую постель и дали приличной пищи. И там же он вскоре разобрался, почему вообще попал в тюрьму, поскольку, как ни странно, один из санитаров лазарета случайно узнал все детали от своего друга, тюремного охранника.

Оказывается, в тот роковой день, когда бедный профессор стоял на тротуаре, наблюдая за идущими мимо узниками, один из них только что сбежал, и красногвардейцы, напуганные мыслью о том, что им удастся доставить тюремным властям всего 199 человек, тогда как им было доверено 200, и зная, что на их головы наверняка обрушатся большие неприятности, тут же решили, что единственное, что им остаётся, – это поймать какого-нибудь случайного прохожего и силой заставить его присоединиться к арестованным. Таким образом, сын моей пожилой пациентки оказался той самой невинной жертвой и ужасно страдал в течение двух месяцев, а его семья никак не могла узнать, где он находится, поскольку в тюремном реестре он значился под фамилией сбежавшего, а не под своей собственной. И это было причиной, по которой ему никто не верил, когда на перекличке, будучи объявленным под чужой фамилией, он неизменно протестовал, говоря, что совсем не "Иванов", а профессор N, известный математик и учёный. Члены его семьи много раз приходили в эту тюрьму, спрашивая, там ли он, и всегда получая один и тот же ответ: "Нет, профессор N в списке заключённых не значится", – что делало его ситуацию ещё более трагичной, поскольку никто не мог ни принести ему передачу, ни получить свидания, ни начать какие-то действия по его освобождению. Так он и томился под чужой фамилией, не в состоянии никого убедить, что оказался там по ошибке, и, видимо, потеряв всякую надежду доказать свою личность. Но всё же при помощи врача лазарета дело было улажено, и страдалец вышел на свободу после ужасного опыта, который он, вероятно, не забудет до конца своих дней.

Суббота, 2 марта

Я сильно беспокоюсь за родителей! В наши дни так трудно достать им правильные продукты, а то, что я приношу, вряд ли полезно для их немолодых желудков. Картофель, капуста, свёкла, чёрный хлеб и конина – это всё, что мне обычно удаётся найти, хотя я отчаянно пытаюсь отыскать хотя бы немного молока и яиц. Вчера я узнала о женщине, тайно продающей молоко по заоблачным ценам, но когда пришла к ней, то увидела столь дрянную жидкость, что её просто не имело смысла брать. Это было похоже на смесь воды и мела, и я побоялась, что её употребление скорее навредит здоровью моих бедных стариков, чем принесёт ему какую-то пользу.

Всего год пролетел с первого дня революции, и какие перемены, какие же невероятные перемены она принесла! Теперь мы уже граждане Советской Республики, у которых отобрали всё имущество, а потому мы бедны, как церковные мыши. Повсюду вокруг я наблюдаю отчаянную нужду и страдания. Единственное, что имеет смысл делать в данных обстоятельствах, – это работать, трудиться как можно усерднее, и я так рада, что мои медицинские курсы и больничные обязанности занимают бо́льшую часть времени, приводя меня к концу дня в такую усталость, что нет сил думать ни о чём, кроме постели и сна. Революция стала мне неинтересна. Всё, к чему она привела, – это бардак, голод, грязь и нищета, которые становится всё труднее переносить.

Когда я хожу по улицам и вижу выражение беспросветной скорби на лицах у всех, кроме солдат и большевиков, мне кажется, что нынче лишь Скорбь правит бал, а Радость ушла навеки. Я дошла до того, что стала ненавидеть выходить на улицу и смотреть в эти страждущие глаза, полные тоски, безысходности и беспредельного отчаяния. У любого, заглянувшего в них, первым делом возникает мысль: "О, как я могу помочь?" – но за ней тут же приходит осознание, что теперь ни одно человеческое существо больше не способно никому оказывать сколь-либо существенную помощь, что этот этап остался позади и, возможно, навсегда.

Воскресенье, 17 марта

Только церкви кажутся неизменными, и когда я вхожу в наш госпитальный храм или в грандиозный собор Александра Невского, который в эти дни посещаю всё чаще и чаще, возникает ощущение, что все мои проблемы оставлены за порогом, а внутри меня встречают покой и красота, утраченные повсеместно за этими стенами. Многие люди, очевидно, чувствуют то же самое, потому что церкви всегда заполнены до отказа, и прихожане терпеливо выстаивают очень долгие службы, не спеша расходиться по домам по их окончании. Похоже, что чем дольше идёт богослужение, тем сильнее оно им нравится, хотя всенощные порою длятся по двенадцать часов, начинаясь ранним вечером и завершаясь на рассвете Общим Покаянием с последующим Причастием, что снова напоминает мне о временах зарождения христианства. Митрополит, по-видимому, считает, что всем нам нужно быть готовыми к неожиданной смерти, могущей настигнуть нас в любой момент, и поэтому проводит такие всенощные службы просто великолепно, учитывая и тот факт, что его большой хор по праву считается одним из лучших в России. Там нет электрического света, и лишь свечи да лампады мягко горят перед святыми образами, а воздух тёпл и насыщен благоуханием. Проповеди Митрополита поистине вдохновенны, но самым главным является дивное, пронизывающее всё пространство собора чувство покоя. Дух старой России, казалось бы, уже умерший повсюду, всё ещё жив в церквях, где он, по-видимому, обрёл свой последний оплот. Трудно передать словами, сколь покойно слышать знакомые с детства молитвы и песнопения, видеть проникающие в душу глаза тех же старых Святых, глядящих на нас сверху из-под серебра и золота их украшенных драгоценными каменьями корон, внимать речам великого проповедника, наполненным мистической красотой этих волшебных минут. Мы стоим всю ночь напролёт, почти не садясь, и всё же, возвратившись домой, ощущаем себя нисколько не уставшими, а даже, напротив, более подготовленными к трудностям грядущего дня.

Четверг, 28 марта

Мне пришлось пережить кошмарные мгновенья. Я присутствовала при осквернении храма, и воспоминание об этом вызывает у меня дрожь и тошноту. Это произошло во время вчерашнего всенощного богослужения. Сначала собор был окружён, а затем сотни солдат ворвались внутрь, намеренно не снимая фуражек, разговаривая, смеясь, ругаясь, куря и смачно заплёвывая всё вокруг. Они протопали по проходу к алтарю, где Митрополит с двенадцатью своими помощниками – архиереями и архимандритами – совершал службу, и там, оттеснив их в сторону, стали тыкать штыками в золотое парчовое облачение престола (дабы, как они объяснили, проверить, не спрятано ли в нём огнестрельное оружие), затем стряхнули пепел своих папирос в чашу для Святого Причастия и, напоследок плюнув туда, сбросили её на пол, покидая алтарь и направляясь к выходу. Паства, парализованная ужасом, поначалу не двигалась с места. Однако внезапно весь её гнев вырвался на свободу, и толпа людей, обезумевших от возмущения, начала действовать. Через секунду солдаты были окружены, остановлены, и, вероятно, им грозило быть живьём разорванными на кусочки (несмотря на то, что те были вооружены, а прихожане – нет), если бы Митрополит, выйдя вперёд, не произнёс громовым голосом знаменитые слова Христа: "Простите им, ибо не ведают, что творят!" – затем добавив: "Отпустите их с миром и вернитесь на свои места, так как мы сейчас продолжим". Его, разумеется, послушались, и служба пошла своим чередом как ни в чём не бывало, хотя лично я дрожала с головы до ног и даже сейчас не в силах оправиться от потрясения.

Здесь дневник обрывается по причине того, что, желая перед отбытием из России собрать рукопись для её вывоза за границу, я в спешке пропустила довольно много тетрадей, спрятанных под старыми бумагами на чердаке, – тех, что содержали записи, охватывающие период примерно с год, с 30-го марта 1918-го по 24-ое января 1919-го. Эти тетради, должно быть, всё ещё там, если только они не были обнаружены и изъяты во время обыска после моего отъезда.

Весенние месяцы 1918-го года были в основном заполнены подготовкой к экзаменам, которые, как ни удивительно, большинству из нас удалось сдать, несмотря на то, что существование становилось всё более и более тяжёлым и учиться в условиях постоянного недоедания и холода было совсем непросто.

Летом же мы не поехали в Царское, а остались в Петрограде: родители дома, а я в госпитале. Лето выдалось унылым и без особых событий, но общая обстановка в стране становилась всё хуже и хуже.

Почти все, кого мы знали, в том году покинули Россию, но мы остались по следующим причинам: мои родители надеялись, что смогут сохранить свою городскую недвижимость и имущество, если будут продолжать спокойно жить дома в Петрограде; я же не хотела бросать их, а также стремилась и дальше развивать свои медицинские навыки, учась и работая в госпитале, да и любопытно было узнать, какие ещё последствия готовит нам Революция.

Холодная зима 1919-го

24 января

Наконец-то появилась надежда раздобыть хоть немного дров для госпиталя, так как наш Комиссар получил разрешение разобрать одну из деревянных построек на 7-ой Рождественской улице, использовав её в качестве топлива. Это большой каркасный дом, принадлежавший до сего дня ветхому купцу. Проще говоря, Совет повелел бедному старику за восемьдесят в течение суток покинуть своё жилище, в то же время любезно позволив тому переехать в две крошечные комнатки в здании по соседству.

Когда мы с Сестрой Марией прибежали, ликуя без задней мысли, дабы полюбоваться на "наш" дом, мы обнаружили, что его прежний владелец беспомощно и горько плачет, как могут плакать только очень старые люди, с явным трудом сгибаясь над огромным, почтенным сундуком, в тёмных глубинах которого полностью скрывалась его длинная седая борода, и складывая в него дрожащими руками свои причудливые древние пожитки. Мучимые угрызениями совести из-за своего дерзкого вторжения и в то же время переполненные жалостью мы стояли на пороге его комнаты, не в силах уйти, желая сказать что-нибудь доброе и в то же время совершенно не находя слов утешения. Но он, даже не взглянув на нас, продолжал собирать вещи и бессильно рыдать – само олицетворение отчаявшейся старости. Время от времени, в промежутках между рыданиями, сотрясавшими его измождённое тело, он бормотал нечто, чего мы не могли до конца разобрать, что-то об извергах, не позволивших ему умереть в доме, где он родился, – во всяком случае, там проскакивали слова на эту тему, и, прежде чем мы осознали, слёзы потекли и по нашим щекам. Лично мне было ужасно стыдно шмыгать при этом носом, поскольку мой платок остался дома.

"Послушай, – сказала мне Сестра Мария, – мы просто обязаны подбодрить старика. Давай сбегаем и принесём ему чаю с сахаром! Ах да, и ты могла бы подарить ему тот шарф, что вязала все эти месяцы". Итак, мы помчались в госпиталь, триумфально вернувшись менее чем через полчаса с двумя микроскопическими упаковками чая и сахара, шарфом и другими подарками от Сестёр. С трудом удерживая всё это в руках, мы вновь ворвались в комнату, но на этот раз крича во весь голос: "Смотрите, что у нас для Вас есть, смотрите!" – чем заставили его обернуться и уделить нам внимание. "Чай, сахар, шарф, свитер, тёплые штаны, табак, красивая подушка …" – перечисляли мы, засовывая ему в руки свёртки до тех пор, пока он не стал похож на Деда Мороза с кучей подарков. "И это ещё не всё, – задыхаясь, проговорила Сестра Мария. – Мы поможем Вам упаковать вещи и переехать, обставив затем Ваши новые комнаты столь чу́дно, что Вы точно будете в восторге. Туда мы тоже доставим Вам много новых сюрпризов – очень много! Просто подождите и увидите", – радостно закончила она, и тот внезапно разразился громким восторженным смехом.

Нам пришлось тут же заварить ему чай, так как, по его словам, он не пил его уже несколько недель, и пока мы занимались этим, он довольно качался в кресле, одетый в новый свитер, новый шарф, новые тапочки и шапочку. На его коленях лежали новые ватные штаны, а голова примостилась на вышитой розовой подушечке. Его глаза с обожанием смотрели на щепотку сахара и кусочек хлеба. Было видно, что за всю свою жизнь он привык к хорошим вещам и при нынешнем положении дел оказался столь же растерянным и беспомощным, как малое дитя.

На самом деле мы нашли старика ужасно милым и прекрасно провели время, хлопоча над ним. Завтра рано утром многие из наших студентов придут, дабы помочь ему собрать вещи и переехать. Его дом полон древних предметов, и одному Богу известно, как мы перетащим их в его новое жилище. Конечно, в основном это куча старого хлама, но есть и ценные артефакты, которые следует сохранить.

25 января

Мы перевезли нашего старого господина, столь замечательно обставив его новые комнаты, что это доставило нам огромное удовольствие – не меньшее, чем когда я в детстве обустраивала большой кукольный дом. Всё, что было ветхим и никчёмным, мы любезно раздали соседям (разумеется, с его разрешения), а лучшие вещи запихнули в его жилище, расположив их красиво и удобно. И как же он был доволен! Уверена, что он уже целую вечность так хорошо не проводил время. А как он возился, бубня что-то себе под нос и посмеиваясь, – так это просто прелесть! Весь госпиталь взял над ним шефство, и отныне он никогда больше не будет одиноким и покинутым, никогда! Я даже раз застала профессора X. сидящим и болтающим с ним, тогда как доктор Б. набивал ему трубку столь тщательно, будто выполнял какую-то очень деликатную операцию. Теперь мы можем со спокойной совестью снести ту старую халабуду, где он обитал ранее, и наконец привнести немного тепла в наши кельи. Получится примерно по половине вязанки дров на каждую. Будет чудесно снова оказаться в тепле!

До сих пор температура в наших комнатах была, как говорится, "что Бог подал", то есть почти такой же, как на улице. Если снаружи сравнительно тепло, то и внутри терпимо; если снаружи колотун, то и мы внутри жутко мёрзнем. А холод в помещении много хуже, чем на улице, поскольку, выходя наружу, человек, постоянно двигаясь, согревается, а вот сидеть в студёной комнате кошмарно, даже если на тебе шуба, шапка и валенки по колено. В большинстве комнат стены покрыты сырыми разводами, и никто больше не может спать, используя простыни, так как те всегда слишком холодные и влажные – дрожим, трясёмся и кашляем всю ночь напролёт, не в силах сомкнуть глаз. Так что теперь я, как и все остальные, сплю между двух шерстяных одеял, поскольку это единственный способ согреться. Старая Сестра Р. на ночь даже ставит стул на свою кровать поверх одеяла, чтобы как можно плотнее прижать его. Однако я не поняла, как этот стул ей помогает, поскольку сама пробовала делать так же (в наши дни принято следовать любому совету), обнаружив, что он представляет из себя не что иное, как неудобную помеху, не добавляющую, конечно, ни капли тепла.

Мыться в такой холод тоже почти невыносимо, и я подозреваю, что многие люди просто не делают этого, так как при внимательном рассмотрении их лица выглядят довольно чумазыми. Но в наши дни так трудно достать мыло, ставшее редчайшим предметом роскоши, и требуется натаскать с улицы несколько вёдер снега и льда, чтобы, затем растопив, получить нужное количество тёплой воды, и приходится терпеть невыразимые муки из-за очевидной необходимости снимать с себя все многослойные, фантастические одеяния революционного времени в ледяной, не отапливавшейся больше года комнате – всё это, несомненно, заставляет человека дважды подумать, прежде чем приступить к столь сложному процессу эффективного омовения.

Крошечные буржуйки (микроскопические железные печки размером с маленький детский барабан), которыми все теперь пользуются, – это поистине жалкие творения! Моя – не больше обычного котелка для готовки, и каждые несколько минут туда приходится подбрасывать мелкие щепки для растопки, почти не излучающие тепла при мгновенном сгорании. Мы все, должно быть, выглядим весьма карикатурно, когда обнимаем свои ужасные печурки, надеясь вопреки всему, что когда-нибудь случится чудо, которое заставит их хоть чуточку нагреться.

Кроме того, у нас есть "Примусы" – тоже гадкие штуки, хотя их мерзость иного рода, чем у буржуек. Пока они работают – всё в порядке, однако, к сожалению, у них есть неприятнейшая особенность – внезапный и беспричинный отказ заводиться, и тогда нам приходится, взяв их под мышку, тащиться по холоду к мастеру, специализирующемуся на их ремонте. Помимо того, что примусы столь капризны и ненадёжны, они ещё и жутко воняют, как работая, так и нет. Всегда можно совершенно определённо понять, что где-то поблизости находится примус, по неизменно сопровождающему его отвратительному запаху (что делает его похожим на козла). А когда в одной клетушке четыре примуса, как у большинства студентов, живущих по четверо, что ж, тогда её обитателям точно не позавидуешь. Промёрзшие помещения, сырость, буржуйки и примусы – такую жизнь трудно назвать приятной.

Немаловажен и вопрос освещения. Поскольку у нас нынче нет ни электричества, ни спиртовых или керосиновых ламп, ни даже свечей, мы вынуждены довольствоваться небольшими самодельными "лампадами", больше похожими на ночники, чем на что-либо иное, так как каждая состоит из стакана, наполненного маслом, в котором плавает фитиль. Масло страшно дорого, да и найти его не очень-то просто, поэтому мы обычно кучкуемся вокруг таких "лампад" довольно большими группами – во-первых, в целях экономии драгоценной жидкости, а во-вторых, чтобы согреваться, тесно прижавшись друг к другу и накрыв общим одеялом или пледом колени двух-трёх девушек и общей шалью – столько же спин. Свет "лампад" столь слаб, что невозможно ни читать, ни писать, ни шить. Единственное, что нам остаётся, – это разговаривать и играть в игры, чем мы в основном и занимаемся, помимо того, что изредка поём и чуть-чуть вяжем. Так мы и сидим в свободное от работы время долгими тёмными зимними днями и вечерами – группы бледнолицых, худющих, дрожащих девушек, одетых в тяжеленные шинели, натянутые на уши меховые шапки и высокие войлочные валенки, по большей части испещрённые дырами. Но как при этом ни накрывайся одеялами и шалями, нам никогда не бывает тепло. Каким-то образом зябкость и сырость нетопленных комнат пробирают, кажется, до самого мозга костей, и никаким потрескивающим печуркам или ревущим примусам не суждено выдать нам хоть капельку утешительного тепла.

Одна и та же картина, которая предстанет глазам стороннего наблюдателя, куда бы тот не решился заглянуть, безусловно, заслуживает описания. В центре мрачной, сырой клетушки, полной призрачных теней, стоит стол с новомодной "лампадой", отбрасывающей неширокий круг самого что ни на есть тусклого, дрожащего света. Около стола сидит кучка людей, каждый из которых, повернувшись полубоком, деловито пытается поддерживать огонь в своей личной печурке. Время от времени на столе ревёт примус, а затем по кругу начинают передавать очень жиденький чай или просто горячую воду, которыми принято запивать трапезу, состоящую из маленьких ломтиков "хлеба" (странной смеси мха и иных таинственных ингредиентов) и кусочков сушёной рыбы, называемой воблой, – в основном острых, мелких костей, покрытых солью. "Хлеб" и вобла породили новую болезнь, вызывающую крошечные язвочки в желудочно-кишечном тракте, – ведь люди проглатывают слишком много тоненьких осколков рыбных костей, а также микроскопических обломков коры, часто встречающихся в "хлебе". Эта новоявленная хворь получила весьма широкое распространение, и её симптомы легко диагностируются. Кроме того, повсюду гуляют цинга и анемия.

Весьма занимательно наблюдать, сколь по-разному влияет на людей голод: одни столь истощены, что представляют собой не что иное, как обтянутые кожей гремящие скелеты, тогда как другие распухают до такой степени, что выглядят жутко толстыми. Я принадлежу к последней категории. Мои щёки неимоверно пухлы, но если надавить на них пальцами, появляются мелкие вмятины, схожие с ямочками и сохраняющиеся очень долгое время. А кроме того, когда я наклоняюсь, мне кажется, что щёки тяжело тянет к земле, как будто они наполнены водой, что, должно быть, недалеко от истины, поскольку после того, как я выпрямляюсь, их обрюзгший вид поражает чрезвычайно. На улице же они приобретают какой-то странный цвет – вокруг розовой области кожа становится пугающе желтушной, – отчего выглядят ещё более неестественно. О, вне всяческих сомнений, мы все прекрасны на вид – просто "гении чистой красоты" из поэтического описания.

Но хуже всего приходится госпитальным пациентам, ведь, помимо того, что они больны, им так же холодно, как и нам, и они вынуждены давиться той же пищей, что и мы, независимо от того, убивает это их или нет. Положительно, им больше нечего есть, кроме вяленой воблы, селёдки, каши, картошки и столь ужасного "хлеба", а употребление всего этого приводит к фатальным последствиям. Они мрут, как мухи, и с этим ничего нельзя поделать. Неважно, чем они болеют, – "диета" для всех одна, и мы чувствуем себя преступниками, принося им подносы с такой гадостью и заставляя поесть! Операционные холодны, как лёд, и многие из пациентов, побывавших под скальпелем хирурга и подвергшихся воздействию стоящей там арктической температуры, заболевают пневмонией. Кроме того, поскольку у нас отсутствует электричество и какие-либо иные цивилизованные средства освещения, экстренные операции приходится проводить во мраке при свете редких свечей, которые нужно держать прямо над открытыми ранами, дабы хирурги могли видеть, что они делают, – свечей, которые вспыхивают, мерцают и капают! Лекарств крайне мало, инструменты не подлежат замене, поскольку не имеется никакого их резерва, хирургические повязки следует использовать с предельно возможной экономией. В целом это похоже на мир внезапно умершей цивилизации, где немногие оставшиеся в живых вынуждены шаг за шагом возвращаться к первобытному состоянию.

27 января

Многие люди едят конину, если им посчастливилось её раздобыть, но это та пища, к которой я не в состоянии притронуться, как бы я ни была голодна. Ужасный сладковатый запах конины сразу же вызывает у меня такую тошноту, что мне приходится покидать обеденную комнату всякий раз, когда там подают эту гадость. Вяленая рыба, картошка и пшено – таковы основные блюда моего не слишком разнообразного рациона, и хотя картошка с кашей по-своему питательны, однако проблема с ними в том, что чувство сытости длится совсем недолго. Сначала человек ощущает свой желудок чересчур раздутым, что не даёт ему испытывать приятный комфорт, а уже через час он снова голоден. Ох, голод поистине ужасен! Когда я иду по улицам и вижу этот отвратительный калейдоскоп неестественно обтянутых и неестественно раздутых лиц, я чувствую, что живу в кошмаре, который абсолютно невозможно описать. Многие прохожие столь слабы, что еле-еле бредут вдоль стен домов, держась за них руками, чтобы не упасть. Однако время от времени падают, оставаясь лежать или сидеть на тротуаре, пока не наберутся достаточно сил, дабы вновь подняться и продолжить своё мучительное продвижение. Им больше никто не помогает, поскольку подобные сцены происходят сплошь и рядом, став частью обыденности. И всё же, какими бы толстокожими мы ни становились, просто невозможно привыкнуть к жалобному плачу стариков и детей. Повсюду слышны их голодные стенания, от которых оторопь берёт. Иногда мне хочется стать слепой и глухой, лишь бы не видеть этих лиц и не слышать этих непередаваемых звуков страдания.

На улицах почти не осталось животных – наверное, всех их съели. Изредка увидишь измождённую лошадь – того сорта, что на знаменитом рисунке Дюрера везёт на себе Смерть, – огромный остов, где еле теплится жизнь, покрытый кожей, сквозь которую с ужасающей чёткостью проступают острые концы костей, часто прорезающие её, образуя страшнейшие раны.

Рисунок Альбрехта Дюрера "Смерть верхом на лошади"

Обычно эта несчастная, страдающая кляча тащит за собой огромную повозку с каким-то неимоверно тяжёлым грузом, которую в прежние времена даже две сильных, откормленных, великолепных особи породы "Клайдсдейл" вряд ли смогли бы везти без труда. Пока она, прикладывая сверхъестественные усилия, буквально ползёт вперёд, погонщик, топая рядом, в девяти случаях из десяти немилосердно бьёт её после каждого сделанного ею шага.

Однажды я увидела, как извозчик, чья колымага застряла в снегу, бил свою лошадь стальным прутом, одновременно щёлкая длинным кнутом по её вытаращенным от дикой боли глазам и ни разу при этом не промахнувшись. Прежде чем я осознала, что делаю, я уже находилась посреди улицы, крича: "Прекратите мучить животное!" – дёргая мужика одной рукой за тулуп и пытаясь другой изо всех сил колотить его по спине. Но он тут же сбил меня с ног, и прошло много-много времени, прежде чем я смогла подняться. Я лежала в сугробе, глядя в холодное серое небо, слушая кряхтенье изувеченной бедняжки, очевидно, напрягавшей каждый свой мускул, дабы вызволить телегу из снега, и вздрагивая от каждого удара стального прута, равномерно лупящего по её спине. Мимо проходили люди, но никто даже не взглянул в мою сторону, думая, вероятно (если кто-то вообще думал), что я либо мертва, либо умираю. Мне казалось, что я пролежала там целую вечность, так как постепенно стемнело, а затем стихли и битьё с проклятьями. Наконец, сев и оглядевшись вокруг, я поняла, что изверг ушёл, а его жертва, лежащая на том же самом месте, где её избивали, издохла! Этот человек причинил вред и мне – были боль в груди и странное ощущение удушья в горле, а на губах и на снегу вокруг остались следы крови. Как раз в тот момент, когда я уже собиралась уходить, к павшей внезапно подползли на четвереньках двое мужчин и, прежде чем я успела отвести взгляд, выхватили длинные ножи и начали разделывать мясо мёртвого животного. Хотя, возможно, оно ещё не было мертво, поскольку мне почудилось, что я видела, как дёрнулись его задние ноги … Слабая и дрожащая, я побрела прочь, держась как можно ближе к домам и опираясь руками о стены точно так же, как раньше на моих глазах это делали другие. Когда я наконец добралась до госпиталя, меня так сильно трясло, и я со своим окровавленным лицом и порванной одеждой представляла собой столь жалкое зрелище, что перепуганные Сёстры, буквально подняв меня на руки, отнесли в постель, где я и провела пару дней не в силах побороть ту дрожь, которая и сейчас остаётся в моих ладонях.