Октябрь 1917-го
Воскресенье, 1 октября (14 октября)
Прошлой ночью в наш дачный дом залез грабитель, выкрав всю провизию, которую смог найти в кладовой, и "серебро" тоже. Но поскольку мы были достаточно мудры, чтобы не брать с собой из Петрограда никакого настоящего серебра, а лишь мельхиоровый "Фраже́"28, то должна признаться, что сей грабёж не слишком-то нас и расстроил. Воришка, очевидно, желал быть принятым, по крайней мере, за анархиста, а потому оставил на обеденном столе лист бумаги с неуклюже выполненным наброском в виде черепа и скрещенных костей, нарисованным чёрным карандашом и сопровождённым надписью: "Это предупреждение!". Однако мы уже привыкли ко всяким странным происшествиям, поэтому нас не так легко запугать. На даче нет никаких ценных вещей – так какой смысл беспокоиться?
Четверг, 5 октября (18 октября)
Из-за важных заданий, которые мне поручили выполнить в диспансере, я была вынуждена остаться на несколько дней в городе и могла отлучаться к Маззи лишь на пару часов либо днём, либо вечером. Генерал находился вместе с ней вплоть до моего возвращения.
Погода волшебная, и парк в Царском, одетый в изумительно разноцветный наряд, который не под силу изуродовать даже солдатам-вандалам, абсолютно прекрасен. Сегодня я встретила по-настоящему талантливого молодого живописца, увлечённо работавшего у пруда, и купила для Маззи несколько его акварелей, изображающих различные уголки парка, в качестве сувенира на память о нашем необыкновенном лете в Царском.
Суббота, 7 октября (20 октября)
Немецкий флот в Балтийском море вёл себя необычайно активно, вызвав у горожан большое беспокойство. Случись ему войти в Финский залив, что бы в ответ предприняли наши моряки – сражались бы или просто болтали бы в своих многочисленных комитетах, принимая идиотские резолюции до тех пор, пока враг не захватит Петроград?
Понедельник, 9 октября (22 октября)
Ещё один скороспелый грибной нарост под названием "Временный Совет Республики", который, как предполагается, должен стать предтечей Учредительного собрания, внезапно ожил, и Керенский открыл его заседание очередной пламенной речью. Бедняга! Похоже, единственное, чем он занят, – это создание всё новых и новых форм управления, для чего он пускает в ход всё своё красноречие в отчаянных попытках добиться успеха. Однако по какой-то причине эти убогие образования никогда не могут продвинуться дальше начальных этапов, вскоре проявляя тревожные признаки слабости и недуга, за которыми неизменно следует бесславная кончина. Все эти недолговечные Временные правительства, Совещания, Съезды и Советы напоминают нелепую игрушку под названием "Умирающая тёща", увиденную мной в детстве на деревенской ярмарке, – небольшой резиновый шарик в виде старой карги, который для начала нужно было как можно сильнее надуть, однако делая это так, чтобы он не лопнул. а затем постепенно выпускать из него воздух, заставляя фигурку медленно съёживаться и скрипуче пищать самым жалобным образом, пока от неё не останется ничего, кроме сморщенного куска цветной резины. Эта игрушка пользовалась невероятным успехом, и молодые крестьяне (возможно, сплошь почтительные зятья) покупали её в таких количествах, что пространство вокруг было наполнено резкими звуками "умирающих тёщ", сопровождающимися нечестивым смехом бессердечных юношей. "Так тебе, старая ведьма, пищи, пищи!" – ликующе кричали они, вероятно, злобно видя мысленным взором, как эдакая мерзость происходит с их собственными тёщами из плоти и крови! Вот так и с Временными правительствами, Совещаниями и прочим подобным – начинается всё с раздувания, а заканчивается ничем, кроме затихающего жалобного писка.
Четверг, 12 октября (25 октября)
Много обсуждений о том, кто будет представлять нашу страну на Конференции союзников в Париже. Естественно, каждая партия спит и видит, чтобы от России туда поехал именно её делегат, а это значит, что предстоит череда ожесточённых споров до тех пор, пока сей вопрос не будет решён. Большевики, судя по всему, с каждым днём набирают силу, и ходят слухи, что настроения в гарнизоне становятся всё более большевистскими. Сейчас в общественных местах всё чаще слышатся реплики о передаче всей власти Советам, тогда как имена Керенского и других министров упоминаются с явной насмешкой и презрением. Как крайне правые, так и крайне левые ненавидят Керенского, и нам стало известно о надежде, зреющей в стане правых, что большевики совершат переворот, разом избавившись и от него, и от его последователей, а затем, когда вся грязная работа будет выполнена, они сами выйдут на сцену, в свою очередь расправившись с большевиками и расчистив путь для монархии, которая будет защищена "железным правительством". Очевидно, что теперешнее состояние Керенского нельзя назвать синекурой! Всё, на что он способен, – это отражать идущие со всех сторон атаки, изо всех сил стараясь продержаться до созыва Учредительного собрания. Вероятно, у него не осталось никаких иллюзий, и он будет только рад уйти в отставку, продолжая играть в политике менее заметную роль и не находясь всё время в центре враждебного внимания всех тех, кто желает ему смерти.
Суббота, 14 октября (27 октября)
Вчера я читала свой дневник Маззи, и та сказала, что если бы он попал в руки людей, не знающих возраста автора, то они решили бы, что его писала пожилая женщина. "Но ты всегда была ментально старше своих лет, – добавила она, – ещё с тех времён, когда являлась смешной старомодной крохой. Я полагаю, причина в том, что ты преимущественно росла в окружении взрослых людей и без сверстников, с которыми можно было бы играть". И я думаю, что она права! Иногда я и правда чувствую себя в душе очень, очень старой, несмотря на то, что моё тело изумительно молодо.
Понедельник, 16 октября (29 октября)
В эти дни обстановка на улицах отвратительна – под этим я подразумеваю, что там снова безошибочно угадывается "атмосфера назревающих проблем", неизменно предшествующая очередному революционному взрыву. Взад-вперёд с весьма важным и взволнованным видом снуют солдаты, опять появились грузовики с горами наваленных друг на друга таинственных ящиков, мимо с невероятным шумом и цоканьем бешеным галопом проносятся отряды военных всадников, а также – в качестве самого верного признака надвигающейся катастрофы – персонал нашего госпиталя снова впал в состояние брожения. О том, что большевики начинают действовать, можно с лёгкостью судить по очевидной симпатии населения ко всем их воззваниям. Не так давно, после июльского бунта, они были в глубокой опале, их ненавидели и преследовали, вынуждая скрываться. Но позже, после инцидента с Корниловым, серьёзно дискредитировавшего Временное правительство, большевики постепенно появились снова, медленно, но верно возвращая утраченные позиции, пока 6-го сентября не стали полноправными хозяевами Петросовета. И с тех пор их сила вместе с их популярностью чрезвычайно возросла, что очевидным образом отражается во многих мелочах повседневной жизни.
Воскресенье, 22 октября (4 ноября)
В правительстве снова неприятности – военный министр ушёл в отставку, считая, что Россия должна подписать сепаратный мир. Отличным же военным министром он оказался! А тем временем Троцкий открыто произносит неистовейшие речи, призывая толпы к грабежам и убийствам, тогда как Керенский, стоя в стороне, ничего не предпринимает по этому поводу.
Понедельник, 23 октября (5 ноября)
Австрия предложила России сепаратный мир. Я полагаю, что именно этого и добивался "великий" военный министр Верховский! Сейчас каждый час приносит свежие проблемы. Правительство опять приказало военным юнкерам нести охрану во всех важных точках города, что явно свидетельствует об ожидании в скором времени новых нападений.
Вторник, 24 октября (6 ноября)
Мы опять столкнулись с ужаснейшим кризисом – в этом больше нет никаких сомнений. Большевики готовы в любую минуту начать новое восстание, и представляется совершенно непонятным, почему правительство не арестовывает их лидеров. Сейчас именно тот момент, когда Временному Совету Республики следовало бы молниеносно реагировать, но мы слышали, что его члены яростно ссорятся и не могут прийти к согласию ни по одному вопросу. Как это ни называй – хоть Советом, хоть Съездом, хоть Совещанием – нет никакого толку, а лишь ссоры и драки, тогда как страна рушится на глазах.
Сегодня я совершила непростительную глупость и в результате чувствую себя совсем нехорошо. В парке мне ужасно захотелось пить, и я, завидев солдата, продающего клюквенную воду, купила у него стаканчик и выпила его залпом. Когда я проглотила данную жидкость, меня сразу поразил её странный вкус. Теперь я испытываю во всём теле неприятные, подчас болезненные ощущения. Быть может, этот монстр радостно продавал яд, приготовленный специально для ненавистных "буржуев" – в любом случае, мой организм определённо невзлюбил его напиток.
Среда, 25 октября (7 ноября)
Меня всю ночь тошнило, и я чувствую отвратительную слабость. Доктор говорит, что, вне всяких сомнений, дело в выпитой мной воде, и мне следует соблюдать постельный режим в компании большого количества выписанных им лекарств. А потому я сижу в кровати, подпёртая со всех сторон подушками, как настоящий инвалид, пытаясь писать, хотя это стоит немалых усилий. Дабы подбодрить меня, Татьяна поведала все новости, которые ей удалось собрать сегодня утром. Прежде всего, по её словам, "многие магазины не работают, даже закрыв ставни из-за серьёзных беспорядков на улицах". И она не смогла найти, где купить кофе, так что ей пришлось немного позаимствовать у соседей, поскольку врач предписал мне пить его побольше, дополняя также бокалом вина.
Только что домой с кучей потрясающих вестей вернулась Маззи. Она узнала, что Правительство и Совет Республики вступили в открытый конфликт: Совет обвиняет Правительство в реакционности, тогда как Правительство пеняет Совету на слишком мягкое отношение к большевикам. Ну, и времечко же они выбрали для этого! Особенно когда большевистские лидеры засели, здравы и невредимы, в своей новой, похожей на крепость штаб-квартире в Смольном институте и, вероятно, смеются до упаду над ссорой между ними!
Позже в тот же день
Восстание действительно началось, и вот новости на данный момент: большевистские войска захватывают все ключевые объекты Петрограда; несколько кораблей Балтийского флота вошли в Неву, и их моряки открыто присоединились к восстанию; казаки, на которых правительство возлагало такие большие надежды, объявили нейтралитет и не будут сражаться ни за одну из сторон; правительство находится в Зимнем дворце под защитой лишь юнкеров и знаменитого женского батальона смерти (интересно, там ли мои волжские девочки?). Один из министров уже арестован на улице большевиками и доставлен в Смольный. Поговаривают, что среди офицеров из стана правых тоже существует заговор с целью ареста Керенского, свержения Временного правительства и Совета Республики, а затем ведения борьбы с большевиками до победного конца – то есть до тех пор, пока не будет уничтожен последний из них! И подумать только, что именно в такое время меня угораздило заболеть!
Четверг, 26 октября (8 ноября)
Временное правительство свергнуто, Керенский бежал, и всё в руках большевиков – телеграф, телефон, железные дороги и иные важные места, включая даже большую радиостанцию здесь, в Царском. Прошлой ночью Зимний дворец был обстрелян с Невы военными кораблями и в результате капитулировал. Все министры арестованы и доставлены в крепость! Женский батальон, вероятно, находится в руках большевистских солдат, если только ему не посчастливилось быть уничтоженным ночной бомбардировкой29. Царское заполнено восставшими, и, вдобавок ко всему, я чувствую себя настолько плохо, что едва могу держать карандаш. Боли, жар, тошнота – доктор утверждает, что я, несомненно, была отравлена.
Болезнь и грабёж
Воскресенье, 19 ноября (2 декабря)
Наконец-то я могу опять вести свой дневник. Я скучала по нему, и хотя Маззи внесла туда несколько записей, но вместо того, чтобы фиксировать политические новости, она в основном рассказывала о моей ужасной болезни. О, эти последние недели в Царском – забуду ли я их когда-нибудь? Пребывая в полубессознательном состоянии, мучимая высокой температурой и болью, я, словно в кошмарном сне, слышала взрывы бомб, треск пулемётов, свист пуль, крики на улице и разговоры шёпотом у моей постели. Белые фигуры, склонявшиеся надо мной, руки, нежно прикасавшиеся ко мне, горячие слёзы, падавшие на мой лоб, и тихое бормотание молитв – всё это я видела, чувствовала и слышала, хотя и не могла ни произнести хоть словечко, ни пошевелиться. Позже, когда исчезли жар и боль, и я полностью пришла в сознание, я вдруг поняла, чего лишилась, и насколько из-за этого несчастна. Просто ужасно, что в результате болезни я совершенно пропустила такое важное историческое событие, как эта вторая Революция. Из всех невзгод это было худшее, что могло со мной случиться, и я никогда не перестану жалеть об этом, никогда! Битва между войсками Керенского и большевиками, переход Царского то к одной стороне, то к другой, уличные бои и вызванные бомбёжкой большие пожары, темнота, нехватка продовольствия, поражение и бегство Керенского и, как результат, безоговорочная победа большевиков – я всё это пропустила, абсолютно всё! Но пока я жива, я буду помнить тот странный кошмар, в котором мимо меня, погружённой в кромешную тьму на своём болезненном одре, многозвучно проносилась Революция. Это стало диковинным духовным переживанием, вероятно, ничуть не менее ценным, чем наблюдать за Революцией обычным способом. Во всяком случае, эта мысль утешает меня.
Ещё одним удивительным опытом стало то, что я пережила на станции в Царском, когда мои носилки в ожидании прибытия поезда были опущены санитарами на платформу. Моё лицо частично накрыли, дабы защитить от яркого света и пыли, поэтому я не могла видеть, что происходило сверху, получив, однако, возможность скашивать глаза в сторону, и то, что представлялось моему взору, казалось необычным и странным. Ноги, ноги, несусветное количество ног, больших и маленьких, хорошо или плохо обутых, бегущих, идущих, волочащихся и стоящих – они сменяли друг друга, как в калейдоскопе, как в кошмаре, но уже совсем другого рода. Зачарованная, я внимательно разглядывала их, как вдруг пара огромных тяжёлых мужских сапог приблизилась к моим носилкам, и в следующее мгновение чья-то рука грубо сорвала с моей головы покрывало. Надо мной со свирепым выражением лица и взглядом, полным подозрения, склонился солдат. "Она точно больна? – прорычал он. – А вдруг вы просто её тайком вывозите?" Маззи тихонько вскрикнула, но её тут же перебил спокойный голос Сестры-хозяйки: "Посмотрите сами, товарищ, – вы же можете отличить больного человека от здорового?" И снова это безжалостное лицо склонилось надо мной – на секунду его нос почти коснулся моего – а затем мужчина выпрямился. "Всё в порядке, – сказал он. – Она больна. Накройте её", – и пока они делали это, я краем глаза наблюдала за его удаляющимися массивными сапогами. Затем с грохотом подъехал поезд, безжалостно сотрясая мои стоящие на платформе носилки, и сопровождавший его воздушный вихрь, слегка приподняв покрывало, вновь открыл мне боковой обзор. "Вот, теперь я вижу ноги поезда" – подумала я, глядя на огромные колёса паровоза, казавшиеся даже больше обычного с того места, где я лежала. С этого ракурса всё выглядело необычно, как искажённое отражение в кривом зеркале. Когда же мимо меня медленно поползли колёса вагонов, я вдруг вспомнила Анну Каренину, смотревшую в отчаянии на точно такие же колёса, рассчитывая свой прыжок перед тем, как броситься вперёд. Лёжа там, я смогла настолько ясно представить себе эту сцену, что закружилась голова и меня замутило, поэтому я поспешила закрыть глаза, вздохнув с облегчением лишь тогда, когда поднятые с земли носилки наконец-то поплыли, плавно покачиваясь, ко входу в вагон. В ту ночь у меня снова поднялась температура, и я проболела ещё два дня. Теперь всё позади, и я очень скоро встану на ноги. Приятно вернуться в свою привычную госпитальную комнату.
Вторник, 21 ноября (4 декабря)
Этим утром ко мне в комнату зашла Сестра-хозяйка и, будучи крайне взволнованной, настоятельно попросила меня прекратить вести свой дневник, так как это стало слишком опасно из-за постоянных обысков. Оказалось, что солдаты уже неоднократно побывали в госпитале, каждый раз унося с собой все обнаруженные личные письма и бумаги в надежде раскрыть какой-нибудь тайный контрреволюционный заговор. И в нескольких случаях были найдены и отобраны дневники, а их владельцам было строго приказано больше этим не заниматься под страхом тюремного заключения или даже смерти. Звучит абсурдно, но тем не менее это правда, хотя, вероятно, солдаты, произносившие подобные угрозы, делали это для красного словца и наверняка получили бы строгий выговор от своего начальства, если бы оно узнало. Так или иначе, я должна прекратить писать и должна спрятать в каком-нибудь надёжном месте всё то, что уже было написано, если только я не хочу рискнуть потерять это – а я, разумеется, не хочу. Однако же я не могу совсем не писать, поэтому иду на компромисс: я спрячу дневник и буду дописывать к нему новые куски лишь время от времени, вместо того чтобы постоянно держать его при себе. Что же касается тайника, то, пожалуй, лучше чердака, где хранятся старые заплесневелые больничные записи, ничего и не придумаешь. Я разделю дневник на несколько частей, поместив их между некоторыми особо древними записями – возможно, четвертьвековой давности – то есть бумагами, в которые ни одному проверяющему не придёт в голову сунуться. Затем изредка буду пробираться на чердак, добавляя в коллекцию свеженаписанное. Я даже не скажу Сестре-хозяйке, где находятся мои тетрадки, дабы она не испытала неловкости, если их обнаружат. Никто, кроме меня, не должен знать, где они спрятаны, и тот, кто найдёт их и прочтёт эти строки, должен уяснить, что следующее утверждение абсолютно верно: я единственный человек, кто знает, где спрятан дневник, и, соответственно, вся ответственность лежит на мне. Если кто и должен быть наказан за него, то только я и никто другой. А пока я надеюсь, что никаких обысков до того момента, когда я смогу встать с постели и забраться на чердак, не случится.
Сестра-хозяйка говорит, что скоро к нам в госпиталь назначат комиссара, который будет выступать в качестве посредника между нами и политическими властями. Она считает, что в каком-то смысле будет облегчением иметь такого посредника, разумеется, при условии, что этот человек окажется порядочен и справедлив.
Также нам предстоит переизбрать членов Комитета Сестёр, который, дабы полностью соответствовать новым веяниям, должен отныне именоваться не Комитетом, а Советом. Как водится, изменения в госпитале понемногу копируют Большую Революцию, и потому всё, происходящее в большом мире, отражается здесь, как в капле воды.
Троцкий сейчас просит о перемирии, чтобы все воюющие державы получили возможность обсудить ситуацию "алямиа́бль"30, тогда как Ленин обращается к магометанам Востока, призывая их присоединиться к борьбе России против капитализма. Представляю, как это понравится англичанам, учитывая количество подданных-мусульман, имеющихся у них в Индии!
Воскресенье, 26 ноября (9 декабря)
Всё, мой дневник надёжно укрыт от чужих глаз. Вчера я залезла на чердак и спрятала рукопись, как собака прячет кость. Выбрав славную кучу особенно затхлых и заплесневелых старых бумаг, я тщательно распихала своё "сокровище" между ними. Теперь я чувствую себя гораздо комфортнее. И сделано всё было весьма вовремя, поскольку прошлой ночью у нас опять случился обыск. Около одиннадцати часов госпиталь окружили солдаты, после чего началась крайне тщательная проверка всего и вся. Сестра-хозяйка водила поисковиков из комнаты в комнату, спокойно дожидаясь, пока те не перероют шкафы, ящики, сундуки и чемоданы – всё, что попадалось им под руку и имело замок и ключ. Они опять изъяли большое количество писем и бумаг, которые по какой-то причине не были уничтожены Сёстрами, забрав даже фотографии, дабы, по их словам, отыскать запечатлённых там людей и выяснить, не являются ли те контрреволюционерами. Мой фотоальбом постигла та же участь, хотя и под деловито выданную мне в том расписку. Интересно, доведётся ли когда-нибудь увидеть снова эти дорогие сердцу снимки, несмотря на то, что мне сказали прийти за ними через три недели, пообещав всё вернуть. В расписке говорится: "От гражданки Ирины К. С. был получен альбом, содержащий двадцать восемь фотографий". Я умоляла их оставить мне карточку моего умершего сыночка, объясняя, что та является единственной в своем роде и что вряд ли изображение ребёнка, который давно мёртв, может им хоть как-то помочь в поиске контрреволюционеров, но они не обратили на мои мольбы никакого внимания, изъяв и её тоже. Затем они задали вопрос о винном погребе и были крайне разочарованы, обнаружив там всего несколько бутылок, предназначавшихся для лечебных целей. Они не могли поверить, что в госпитале отсутствует большое хранилище спирта, потратив кучу времени на лихорадочные поиски. Оказывается, два дня назад огромная толпа солдат ворвалась в Зимний дворец, устроив налёт на подвал, жутко напившись и совершив всевозможные бесчинства. С тех пор они рыщут по всему городу в поисках кладовых со спиртным. Обыск закончился в пять часов утра, и мы все были измотаны, так как никто не мог лечь спать. На этот раз они пощадили палаты с больными, но сказали, что скоро вернутся, дабы тщательно досмотреть и их тоже.
Воскресенье, 3 декабря (16 декабря)
Большевики провели в Брест-Литовске мирные переговоры с германцами. Их позорная делегация под руководством бесславного человека по фамилии Иоффе вчера подписала перемирие, которое продлится до пятнадцатого января – ровно один месяц. Итак, теперь, в качестве кульминации всех наших горестей, новые хозяева России принудили её, несчастную мученицу, явиться предательницей союзников, что, возможно, станет сильнейшим ударом для покрытой славой нации. Похоже, нам не суждено избежать ни позора, ни унижения.
Четверг, 7 декабря (20 декабря)
Появились хулиганы, которые по ночам посреди улицы грабят людей, так что никто нынче не может чувствовать себя в безопасности после наступления темноты. Налётчики раздевают своих жертв, забирая даже рубахи и убивая тех, кто оказывает хоть малейшее сопротивление. Сестра Надежда поведала нам, что вчера напали на её старого дядю, и тот, будучи совершенно голым, еле добрёл до дому, чудом не замёрзнув насмерть из-за собачьего холода. Сегодня у него развилась пневмония, и он находится при смерти.
Утром я получила небольшую записку от моего старого друга, профессора Саратовского университета. Её доставила девушка, проделавшая ради этого долгий путь из Саратова. Он сообщает, что, хотя Керенский официально дал разрешение на перевоз библиотеки из Троицкого в Саратов, университет по ряду причин не смог им воспользоваться. Поначалу было очень много бюрократической волокиты и нескончаемой переписки с железнодорожными чиновниками, сопровождавшейся всевозможными задержками и осложнениями, потом грянул гром второй революции, теперь же местные власти в Троицком категорически отказываются выпускать библиотеку из усадьбы. Университет даже послал в Троицкое разведчика, дабы разузнать, есть ли хоть какая-то надежда заполучить библиотеку, однако тот на днях вернулся с вестью, что всё усадебное имущество находится в руках сброда, не позволяющего никому даже приблизиться. Кроме того, мне дошло письмо с описанием происходящего в поместье от одного из старых слуг. Он пишет, что в доме живут матросы, правда, не объясняя, как они могли там оказаться. Те украли всё, до чего смогли дотянуться – мебель, картины, фарфор, бельё – всё! Разумеется, первым делом был совершён налёт на винный погреб, и это было сделано наитщательнейшим образом. От дома вот уже несколько дней отъезжают огромные грузовики, гружённые всевозможным скарбом, но куда они держат путь, ему не известно. Благодаря усилиям верных слуг какие-то вещи всё же были спасены и доставлены в Орёл, где отныне и будут храниться, – пастельный портрет Маззи в розовом платье, моя бронзовая статуэтка работы Павла Трубецкого и ещё парочка реликвий, но как же этого мало! Самое время вспомнить слова: "Не собирайте себе сокровищ на земле …" – и попытаться поверить, что всё, связанное с этим миром, – всего лишь "суета сует". Но когда я размышляю о Троицком, пытаясь убедить себя, что моя любовь к трёхсотлетнему родовому гнезду – это такая же "суета", я почему-то никак не могу в это искренне поверить и совершенно не ощущаю, что поступаю неправильно, тоскуя по нему и скорбя о его потере. Ибо нет никаких сомнений, что оно потеряно для нас, если только большевики не будут свергнуты и частная собственность не восстановлена. Одним из самых первых декретов, принятых Советами после захвата власти, был "Декрет о земле", объявлявший, что "право частной собственности на землю, леса, реки и озёра отменяется навсегда". В тот день (26-го октября, если мне не изменяет память) вся земля, являвшаяся до этого "помещичьей собственностью", стала принадлежать государству, а бывшие землевладельцы потеряли все права продавать или раздавать свои поместья, а также передавать их по наследству. Таким образом, Троицкое больше нам не принадлежит! Род владел им на протяжении трёх веков – ведь ровно триста лет минуло с тех пор, как оно было даровано в 1617-ом году нашему предку, Борису Михайловичу Скарятину31, – и в течение этого времени там рождались, жили и умирали многие поколения Скарятиных, а теперь оно больше не наше!
Пятница, 15 декабря (28 декабря)
Воистину с каждым днём мы становимся всё более и более похожими на Иова! По-видимому, нас лишат всех мирских благ, и ещё повезёт, если нам оставят хотя бы кучку навоза, на которой можно посидеть. Я не знаю, почему в эти дни моё мышление стало столь библейским, но это, без сомнения, так: Екклесиаст, Иов, кто следующий? А если серьёзно, то вчера вслед за землёй Советы национализировали и банки, конфисковав весь размещённый в них частный капитал. Я поспешила в Государственный банк (ныне окрещённый Народным), и нахальный молодой человек, которого я никогда раньше там не видела, уведомил меня, что я больше не буду получать проценты, так как мои вклады конфискованы в пользу народного государства. Какой чудный сюрприз и какой милый способ сообщить потрясающую новость! А теперь давайте разберёмся (или, как говорил мой учитель французского: "Рекапи́тюлён!"32): сначала они забрали землю, леса, реки, озёра, загородные дома со всем, что в них было, фермы, скот, сельское хозяйство и т.д. (что бы это "и т.д. " ни означало), теперь же они оттяпали банки и частный капитал – следовательно, больше никаких доходов ни от земли, ни от капитала, что практически делает нас всех нищими. Пока что неплохо! А что дальше? Ну, я полагаю, следующими будут городские дома (имея в виду частные), затем все личные вещи, а напоследок, когда больше нечего будет национализировать и конфисковывать, будут отняты и наши жизни в качестве окончательной платы за великий и непростительный грех нашего Класса – грех эксплуатации Народа на протяжении более тысячи лет.