Избранное

Совет молодому композитору

По поводу оперы Серова «Не так живи, как хочется»

 
Чтоб в музыке упрочиться,
О юный неофит,
Не так пиши, как хочется,
А как Серов велит!
 

29 ноября 1869

«Когда будете, дети, студентами…»

 
Когда будете, дети, студентами,
Не ломайте голов над моментами,
Над Гамлетами, Лирами, Кентами,
Над царями и над президентами,
Над морями и над континентами,
Не якшайтеся там с оппонентами,
Поступайте хитро с конкурентами.
А как кончите курс эминентами
И на службу пойдете с патентами –
Не глядите на службе доцентами
И не брезгайте, дети, презентами!
Окружайте себя контрагентами,
Говорите всегда комплиментами,
У начальников будьте клиентами,
Утешайте их жен инструментами,
Угощайте старух пеперментами –
Воздадут вам за это с процентами:
Обошьют вам мундир позументами,
Грудь украсят звездами и лентами!..
А когда доктора с орнамёнтами
Назовут вас, увы, пациентами
И уморят вас медикаментами…
Отпоет архиерей вас с регентами,
Хоронить понесут с ассистентами,
Обеспечат детей ваших рентами
(Чтоб им в опере быть абонентами)
И прикроют ваш прах монументами.
 

1860-е годы

Японский романс

 
Наша мать Япония,
Словно Македония
Древняя, цветет.
Мужеством, смирением
И долготерпением
Славен наш народ.
 
 
В целой Средней Азии
Славятся Аспазии
Нашей стороны…
В Индии и далее,
Даже и в Австралии
Всеми почтены.
 
 
Где большой рукав реки
Нила – гордость Африки, –
Наш гремит талант.
И его в Америке
Часто до истерики
Прославляет Грант.
 
 
А Европа бедная
Пьет, от страха бледная,
Наш же желтый чай.
Даже мандаринами,
Будто апельсинами,
Лакомится, чай.
 
 
Наша мать Япония,
Словно Македония
Древняя, цветет.
Воинство несметное,
С виду незаметное,
Край наш стережет.
 
 
До Торжка и Старицы
Славны наши старицы –
Жизнию святой,
Жены – сладострастием,
Вдовы – беспристрастием,
Девы – красотой.
 
 
Но не вечно счастие –
В светлый миг ненастия
Надо ожидать:
Весть пришла ужасная,
И страна несчастная
Мается опять.
 
 
Дремлющие воины
Вновь обеспокоены,
Морщатся от дел, –
Все пришли в смятение,
Всех без исключения
Ужас одолел:
 
 
Всё добро микадино
В сундуки укладено,
И микадо сам
К идолам из олова
Гнет покорно голову,
Курит фимиам.
 
 
Что ж все так смутилися,
Переполошилися
В нашей стороне?
– Генерала Сколкова,
Капитана Волкова…
Ждут в Сахалине.
 

1860-е годы

Юрлов и кумыс

Басня

 
  Один корнет, по имени Юрлов,
Внезапно заболел горячкою балетной.
    Сейчас созвали докторов, –
Те выслали его с поспешностью заметной
    По матушке по Волге вниз,
      Чтоб пить кумыс.
Юрлов отправился, лечился, поправлялся,
Но, так как вообще умеренностью он
      В питье не отличался
    И был на выпивку силен,
Он начал дуть кумыс ведром, и преогромным,
    И тут с моим корнетом томным
  Случилось страшное несчастье… Вдруг
      О, ужас! О, испуг!
  Чуть в жеребенка он не превратился:
Охотно ел овес, от женщин сторонился,
    Зато готов был падать ниц
Пред всякой сволочью из местных кобылиц.
Завыли маменьки, в слезах тонули жены,
    В цене возвысились попоны,
    И вид его ужасен был
      Для всех кобыл.
Твердили кучера: «Оказия какая!»
    И наконец начальник края,
    Призвав его, сказал: «Юрлов,
    Взгляни, от пьянства ты каков!
    И потому мы целым краем
    Тебя уехать умоляем.
    Конечно, гражданина долг
    Тебе велел бы ехать в полк,
Но так как лошадей у нас в полку не мало,
    То, чтоб не сделалось скандала,
Покуда не пройдет волнение в крови,
    В Москве немного поживи!»
    Юрлов послушался, явился
    В Москву – и тотчас же влюбился
    В дочь генерала одного,
С которым некогда был дружен дед его.
    Всё как по маслу шло сначала:
    Его Надина обожала,
    И чрез неделю, в мясоед,
    Жениться должен был корнет.
  Но вот что раз случилось с бедной Надей:
Чтобы участвовать в какой-то кавалькаде,
    Она уселася верхом
  И гарцевала на дворе своем.
    К отъезду было всё готово.
  Вдруг раздался протяжный свист Юрлова.
Блестя своим pince-nez{Пенсне (фр.). – Ред.}, подкрался он, как тать,
И страстно начал обнимать…
    Но не Надину, а кобылу…
    Легко понять, что после было.
    В испуге вскрикнул генерал:
    «Благодарю, не ожидал!»
Невеста в обморок легла среди дороги,
    А наш Юрлов давай Бог ноги!
Один фельетонист, в Москве вселявший страх,
Сидевший в этот час у дворника в гостях
  И видевший поступок этот странный,
  Состряпал фельетон о нем пространный
  И в Петербург Киркору отослал.
    Конечно, про такой скандал
  Узнала бы Европа очень скоро,
    Но тут, по счастью, на Киркбра
  Нахлынула беда со всех сторон.
      Во-первых, он
  Торжественно на площади столичной
    Три плюхи дал себе публично,
  А во-вторых, явилася статья,
  Где он клялся, божился всем на свете,
      Что про военных ни…
  Не станет он писать в своей газете.
    Вот почему про тот скандал
    Никто в Европе не узнал.
 
 
Читатель, если ты смышлен и малый ловкий,
  Из этой басни можешь заключить,
  Что иногда кумыс возможно пить,
    Но с чувством, с толком, с расстановкой.
А если, как Юрлов, начнешь лупить ведром,
  Тогда с удобством в отчий дом
    Вернешься шут шутом.
 

Конец 1860-х – начало 1870-х годов?

В. А. Вилламову

Ответ на послание

 
Напрасно дружеским обухом
Меня ты думаешь поднять…
Ну, можно ли с подобным брюхом
Стихи без устали писать?
Мне жить приятней неизвестным,
Я свой покой ценю как рай…
Не называй меня небесным
И у земли не отнимай!
 

Апрель 1870

«Почтенный Оливье, побрив меня, сказал…»

 
Почтенный Оливье, побрив меня, сказал:
    «Мне жаль моих французов бедных –
  В министры им меня Господь послал
И Трубникова дал наместо труб победных».
 

1870

В. А. Жедринскому

 
С тобой размеры изучая,
Я думал, каждому из нас
Судьба назначена иная:
Ты ярко блещешь, я угас.
 
 
Твои за жизнь напрасны страхи,
Пускайся крепче и бодрей,
То развернись, как амфибрахий,
То вдруг сожмися, как хорей.
 
 
Мои же дни темны и тихи.
В своей застрявши скорлупе,
И я плетуся, как пиррихий,
К чужой примазавшись стопе.
 

1871

Киев

Карлсбадская молитва

 
О Боже! Ты, который зришь
Нёс, прихожан сей церкви светской,
Молитву русскую услышь,
Хотя и в стороне немецкой!
Молитва будет та тепла,
Молю тебя не о Синоде…
Молю, чтоб главный бич в природе –
Холера – далее ушла.
Молю, чтоб судьи мировые,
Забыв обычаи былые
И на свидетеля не злясь
За то, что граф он или князь,
Свой суд по совести творили…
Чтоб даже, спрятав лишний гром,
И генерала не казнили
За то, что чин такой на нем.
Чтоб семинарий нигилисты
И канцелярий коммунисты –
Маратов модная семья –
Скорее дождались отставки,
Чтоб на Руси Феликса Пья
Напоминали разве пьявки…
Чтобы журнальный Оффенбах,
Катков – столь чтимый всей Москвою,
Забывши к немцам прежний страх,
Не трепетал пред колбасою!
Чтобы в течение зимы,
Пленясь победою германской,
В солдаты не попали мы
По силе грамоты дворянской…
К пенатам возвратясь своим,
Чтоб каждый был здоров и статен
И чтоб отечественный дым
Нам был действительно приятен.
 

Июнь 1871

По поводу назначения М. Н. Лонгинова управляющим по делам печати

 
Ниспослан некий вождь на пишущую братью,
Быв губернатором немного лет в Орле…
Актера я знавал… Он тоже был Варле…
Но управлять ему не довелось печатью.
 

1871

По поводу юбилея Петра Первого

 
Двести лет тому назад
Соизволил царь родиться…
Раз, приехавши в Карлсбад,
Вздумал шпруделя напиться.
Двадцать восемь кружек в ряд
В глотку царственную влились…
Вот как русские лечились
Двести лет тому назад.
 
 
Много натворив чудес,
Он процарствовал счастливо..
«Борода не curgemass»{Не по-придворному (нем.). – Ред.} –
Раз решил за кружкой пива.
С треском бороды летят…
Пытки, казни… Все в смятенье!..
Так вводилось просвещенье
Двести лет тому назад!
 
 
А сегодня в храм святой,
Незлопамятны, смиренны,
Валят русские толпой
И, коленопреклоненны,
Все в слезах, благодарят
Вседержителя благого,
Что послал царя такого
Двести лет тому назад.
 

30 мая 1872

Карлсбад

Злопамятность духовенства

 
Петр Первый не любил попов. Построив Питер,
    Он патриарха сократил…
Чрез двести лет ему Кустодиев-пресвитер
    Своею речью всё отмстил.
 

30 мая 1872

Проповеднику

 
По всевышней воле Бога
Был твой спич довольно пуст.
Говорил хотя ты много,
Всё же ты не Златоуст.
 

30 мая 1872

Карлсбад

С. Я. Веригиной

 
Напрасно молоком лечиться ты желаешь,
  Поверь, леченье нелегко:
Покуда ты себе питье приготовляешь,
От взгляда твоего прокиснет молоко…
 

Май или июнь 1872

Молитва больных

 
От взора твоего пусть киснет шоколад,
Пусть меркнет день, пусть околеет пудель,
Мы молим об одном – не езди ты в Карлсбад,
Боимся убо мы, чтоб не иссякнул шпрудель.
 

Май или июнь 1872

Спор

 
Как-то раз пред сонмом важным
  Всех Богемских гор
Был со Шпруделем отважным
  У Мюльбрунна спор.
«Не пройдет, смотри, и века, –
  Говорит Мюльбрунн, –
Как нам всем от человека
  Будет карачун.
Богатея год от году
  Нашим же добром,
Немец вылижет всю воду
  Пополам с жидом.
Уж и так к нам страху мало
  Чувствует народ:
Где орел парил, бывало,
  Нынче динстман прет!
Где кипел ты, так прекрасен,
  Сядет спекулянт,
Берегися: ох опасен
  Этот фатерланд».
– «Ну, бояться я не буду, –
  Шпрудель отвечал. –
Посмотри, как разом всюду
  Немец измельчал.
Из билетов лотерейных
  Сшив себе колпак,
В пререканиях семейных
  Дремлет австрияк.
Юн летами, сердцем старец,
  Важен и блудлив,
Сном глубоким спит баварец,
  Вагнера забыв.
Есть одно у немцев имя,
  Имя то – Берлин, –
Надо всеми он над ними
  Полный господин;
Но и там в чаду канкана
  Бранный клич затих…
Лавры Вёрта и Седана
  Усыпляют их.
Пруссаку, хоть он всесилен,
  Дальше не пойти:
Может ведь durch Gottes willen{Боже мой (нем.). – Ред}
  Всё произойти…
А кругом, пылая мщеньем
  И казной легки,
Бродят вечным привиденьем
  Прежние князьки;
Остальные боязливо
  Спят, покой ценя…
Нет, не немцу с кружкой пива
  Покорить меня!»
– «Не хвались еще заране, –
  Возразил Мюльбрунн, –
Там, на севере, в тумане…
  Посмотри, хвастун!»
Тайно вестию печальной
  Шпрудель был смущен
И, плеснув, на север дальний
  Взоры кинул он.
И тогда в недоуменье
  Смотрит, полный дум,
Видит странное движенье,
  Слышит звон и шум:
От Саратова от града
  По чугунке в ряд
Вплоть до самого Карлсбада
  Поезда летят.
Устраняя все препоны,
  Быстры, как стрела,
Стройно катятся вагоны,
  Коим нет числа.
В каждом по два адъютанта,
  Флаги и шатры,
Для служанок «Элефанта»
  Ценные дары.
Маркитантки, офицеры
  Сели по чинам,
Разных наций кавалеры,
  Губернатор сам.
И, зубря устав военный,
  Зазубрив мечи,
Из Зубриловки почтенной
  Едут усачи…
И, испытанный трудами
  Жизни кочевой,
Их ведет, грозя очами,
  Генерал седой…
И, томим зловещей думой,
  Полный черных снов,
Шпрудель стал считать угрюмо –
  И не счел врагов.
«Может быть, свершится чудо,
  Стану высыхать… –
Прошептал он. – А покуда
  Дам себя я знать!»
И, кипя в налитой кружке,
  Грозен и велик,
Он ганноверской старушке
  Обварил язык.
 

14 июля 1872

«„Жизнь пережить – не поле перейти!“…»

 
  «Жизнь пережить – не поле перейти!»
Да, правда: жизнь скучна и каждый день скучнее;
Но грустно до того сознания дойти,
Что поле перейти мне все-таки труднее!
 

Певец во стане русских композиторов

 
Антракт. В театре тишина,
  Ни вызовов, ни гула,
Вся зала в сон погружена,
  И часть певцов заснула.
Вот я зачем спешил домой,
  Покинув Рим счастливый!
На что тут годен голос мой:
  Одни речитативы!
Но петь в отчизне долг велит…
  О Шашина родная!
Какое сердце не дрожит,
  Тебя воспоминая!
 
 
Хвала вам, чада новых лет,
  Родной страны Орфеи,
Что мните через менуэт
  Распространять идеи!
Кого я вижу? Это ты ль,
  О муж великий, Стасов,
Постигший византийский стиль,
  Знаток иконостасов?
Ты – музыкальный генерал,
  Муж слова и совета,
Но сам отнюдь не сочинял…
  Хвала тебе за это!
 
 
Ты, Корсаков, в ведомостях
  Прославленный маэстро,
Ты впрямь Садко: во всех садках
  Начальник ты оркестра!{Намек на то, что Корсаков был назначен начальником всех морских оркестров.}
Ты, Мусоргский, посредством нот
  Расскажешь всё на свете:
Как петли шьют, как гриб растет,
  Как в детской плачут дети.
Ты Годунова доконал –
  И поделом злодею!
Зачем младенца умерщвлял?
  Винить тебя не смею!
 
 
Но кто сей Цезарь, сей Кюи?
  Он стал фельетонистом,
Он мечет грозные статьи
  На радость гимназистам.
Он, как Ратклиф, наводит страх,
  Ничто ему Бетховен,
И даже престарелый Бах
  Бывал пред ним виновен.
И к русским мало в нем любви:
  О, сколько им побитых!
Зачем, Эдвардс, твой меч в крови
  Сограждан знаменитых?
Ты, Афанасьев, молодец,
  И Кашперов наш «грозный…»,
И Фитингоф, Мазепы льстец, –
  Вам дань хвалы серьезной!
О Сантис, ты попал впросак:
  Здесь опера не чудо,
В страну, где действовал Ермак,
  Тебе б уйти не худо!
О Бородин, тебя страна
  Внесла в свои скрижали:
Недаром день Бородина
  Мы тризной поминали!
 
 
О Рубинштейн! Ты подчас
  Задать способен жару:
Боюсь, твой Демон сгубит нас,
  Как уж сгубил Тамару!
Не голос будет наш страдать,
  А больше поясница:
Легко ль по воздуху летать?{При постановке «Демона» говорили, что А. Г. Рубинштейн хотел, чтобы Демон всё время летал на воздухе.}
  Ведь баритон не птица!
Но ты века переживешь,
  Враги твои – дубины;
Нам это доказал Ларош,
  Создатель «Кармозины»!
 
 
И ты, Чайковский! Говорят,
  Что оперу ты ставишь,
В которой вовсе невпопад
  Нас в кузне петь заставишь!
Погибнет в ней певца талант,
  Оглохнем мы от гула:
Добро б «кузнечик-музыкант»,
  А то – «Кузнец Вакула»!
Не обездоль нас, Петр Ильич,
  Ведь нас прогонят взашей:
Дохода нет у нас «опричь»
  Того, что в глотке нашей!
 
 
Пока же, други, исполать
  Воскликнем дружно снова,
И снова будем мирно спать
  Под звуки «Годунова».
Один ты бодрствуешь за всех,
  Наш капитан-исправник,
По темпу немец, родом чех,
  Душою росс – Направник!
Подвластны все тебе, герой:
  Контральто, бас, сопрано,
Смычок, рожок, труба, гобой.
  Ура! Опоковано!
 

1875

«Стремяся в Рыбницу душою…»

 
Стремяся в Рыбницу душою,
Но сомневаясь, там ли Вы,
Я – в Киеве одной ногою,
Другой – хватаю до Москвы.
 
 
И в этой позе, столь мне новой,
Не знаю, что мне предпринять:
Свершить набег на Пирожково
Иль пирожки Масью{Кондитер в Киеве.} глотать.
 
 
О, сжальтесь, сжальтесь надо мною
И напишите, как мне быть:
Когда не только мне душою,
Но телом в Рыбницу прибыть?
 

Начало 1870-х годов?

«Твердят, что новь родит сторицей…»

 
Твердят, что новь родит сторицей,
Но, видно, стары семена
Иль пересохли за границей:
В романе «НОВЬ» – полынь одна!
 

1877?

М. Д. Жедринской

 
Всю ночь над домом, сном объятым,
Свирепо ветер завывал,
Гроза ревела… Я не спал
И грома бешеным раскатам
С ожесточением внимал.
 
 
Но гнев разнузданной стихии
Не устрашал души моей:
Вчера познали мы ясней,
Что есть опасности иные,
Что глупость молнии страшней!
 
 
Покорен благостным законам
И не жесток природы строй…
Что значит бури грозный вой
Перед безмозглым Ларионом
И столь же глупой пристяжной?!
 

25 июня 1879

Эпиграмма

 
Тимашев мне – ni froid, ni chaud{Ни холодно ни жарко (фр.). – Ред.},
Я в ум его не верю слепо:
Он, правда, лепит хорошо,
Но министерствует нелепо.
 

1870-е годы

По случаю падения князя Суворова с лошади в Ницце

 
Как сражены мы этим слухом,
Наш Италийский генерал:
Там, где твой дед не падал духом,
Ты даже с лошади упал…
 

1870-е годы?

К назначению В. К. Плеве

 
Знать, в господнем гневе
Суждено быть тако:
В Петербурге – Плеве,
А в Москве – Плевако!
 

Между 1881 и 1884

Ал. В. Панаевой

 
Отец ваш объяснял нам тайны мирозданья,
  Не мудрено, что с ними он знаком:
Он создал целый мир чудес и обаянья,
  Вы этот мир… Что толку нам в другом?
Счастливец! Этот мир без помощи науки
  Он наблюдал и видел много раз,
Как под влиянием любви иль тайной муки
Электры сыпались из ваших милых глаз…
  Когда же запоете вы, толпами
Стихии отдадут себя в покорный плен,
    И даже я воскресну – вами
    Одушевленный «барожен»!
 

10 апреля 1882

Надпись на своем портрете

 
Взглянув на этот отощавший профиль,
  Ты можешь с гордостью сказать:
«Недаром я водил его гулять
И отнимал за завтраком картофель».
 

22 марта 1884

«Поведай нам, счастливый Кони…»

 
Поведай нам, счастливый Кони,
Зачем судебные так кони
Тебя наверх выносят быстро –
Один прыжок ведь до министра!
Скажи, ужель в такой карьере
Обязан ты прекрасной «вере»?
Парис таинственной Елены,
Счастливый путь… Российской сцены
Запас чудес велик, как видно, –
Кому смешно, кому обидно,
Но под луной ничто не ново,
И все довольны на Садовой.
 

Февраль 1885

Послание графу А. Н. Граббе

во время его кругосветного плавания на великокняжеской яхте «Тамара»

 
Княжна Тамара, дочь Гудала,
Лишившись рано жениха,
Простой монахинею стала,
Но не спаслася от греха.
К ней по причине неизвестной
Явился демон – враг небес –
И пред грузинкою прелестной
Рассыпался как мелкий бес.
Она боролась, уступая,
И пала, выбившись из сил…
За это ангел двери рая
Пред ней любезно растворил.
 
 
Не такова твоя «Тамара»:
С запасом воли и труда
Она вокруг земного шара
Идет бесстрастна и горда;
Живет средь бурь, среди тумана
И, русской чести верный страж,
Несет чрез бездны океана
Свой симпатичный экипаж.
Британский демон злобой черной
Не нанесет ущерба ей
И речью льстивой и притворной
Не усыпит ее очей.
Ей рай отчизны часто снится,
И в этот рай – душой светла –
Она по праву возвратится
И непорочна, и цела.
 

12 декабря 1890

В Париже был скандал огромный…

 
В Париже был скандал огромный:
В отставку подал Кабинет,
А в Петербурге кризис скромный:
Отставлен только Гюббенет.
Там ждут серьезную развязку,
У нас же – мирный фестивал:
Путейцы дали пышный бал,
И даже экзекутор пляску
Святого Витте проплясал.
 

1892

П. Чайковскому («К отъезду музыканта-друга…»)

 
К отъезду музыканта-друга
Мой стих минорный тон берет,
И нашей старой дружбы фуга,
Всё развиваяся, растет…
 
 
Мы увертюру жизни бурной
Сыграли вместе до конца,
Грядущей славы марш бравурный
Нам рано волновал сердца, –
 
 
В свои мы верили таланты,
Делились массой чувств, идей…
И был ты вроде доминанты
В аккордах юности моей.
 
 
Увы, та песня отзвучала,
Иным я звукам отдался,
Я детонировал немало
И с диссонансами сжился, –
 
 
Давно без счастья и без дела
Дары небес я растерял,
Мне жизнь, как гамма, надоела,
И близок, близок мой финал…
 
 
Но ты – когда для жизни вечной
Меня зароют под землей, –
Ты в нотах памяти сердечной
Не ставь бекара предо мной.
 

1893

«Удивляюсь Андрею Катенину…»

 
Удивляюсь Андрею Катенину:
По капризу ли женину
Иль душевного ради спасения
Он такого искал помещения?
Хоть устанут на лестнице ноженьки,
А всё как-то поближе им к Боженьке,
А то, может, бедняжечки – нищие?..
Нет, питаются вкусною пищею
И в Орле покупают имение
Тем не менее.
 

Поэмы

Из поэмы «Последний романтик»

1

 
Малыгин родился в глуши степной,
На бледный север вовсе не похожей,
Разнообразной, пестрой и живой.
Отца не знал он, матери он тоже
Лишился рано… но едва-едва,
Как дивный сон, как звук волшебной сказки,
Он помнил чьи-то пламенные ласки
И нежные любимые слова.
Он помнил, что неведомая сила
Его к какой-то женщине влекла,
Что вечером она его крестила,
И голову к нему на грудь клонила,
И долго оторваться не могла;
И что однажды, в тихий вечер мая,
Когда в расцвете нежилась весна,
Она лежала, глаз не открывая,
Как мрамор неподвижна и бледна;
Он помнил, как дьячки псалтырь читали,
Как плакал он и как в тот грозный час
Под окнами цветы благоухали,
Жужжа из окон пчелы вылетали
И чья-то песня громкая неслась.
Потом он жил у старой, строгой тетки,
Пред образом святителя Петра
Молившейся с утра и до утра
И с важностью перебиравшей четки.
И мальчик стал неловок, нелюдим,
Акафисты читал ей ежедневно,
И, чуть запнется, слышит, как над ним
Уж раздается тетки голос гневный:
«Да что ты, Миша, всё глядишь в окно?»
И Миша, точно, глаз отвесть от сада
Не мог. В саду темнело уж давно,
В окно лилась вечерняя прохлада,
Последний луч заката догорал,
За речкою излучистой краснея…
И, кончив чтенье, тотчас убегал
Он из дому. Широкая аллея
Тянулась вдаль. Оттуда старый дом
Еще казался старей и мрачнее,
Там каждый кустик был ему знаком
И длинные ракиты улыбались
Еще с верхушек… Он дохнуть не смел
И, весь дрожа от радости, глядел,
Как в синем небе звезды загорались…
……………
……………
……………
……………
 

1860

2

Chanson A Boire{Застольная песня (фр.) – Ред.}

 
Если измена тебя поразила,
Если тоскуешь ты, плача, любя,
Если в борьбе истощается сила,
Если обида терзает тебя,
  Сердце ли рвется,
  Ноет ли грудь, –
  Пей, пока пьется,
  Всё позабудь!
 
 
Выпьешь, зайскрится сила во взоре,
Бури, нужда и борьба нипочем…
Старые раны, вчерашнее горе –
Всё обойдется, зальется вином.
  Жизнь пронесется
  Лучше, скорей,
  Пей, пока пьется,
  Сил не жалей!
 
 
Если ж любим ты и счастлив мечтою,
Годы беспечности мигом пройдут,
В темной могиле, под рыхлой землею
Мысли, и чувства, и ласки замрут.
  Жизнь пронесется
  Счастья быстрей…
  Пей, пока пьется,
  Пей веселей!
 
 
Что нам все радости, что наслажденья?
Долго на свете им жить не дано…
Дай нам забвенья, о, только забвенья,
Легкой дремой отумань нас, вино!
  Сердце ль смеется,
  Ноет ли грудь, –
  Пей, пока пьется,
  Всё позабудь!
 

1858

Из поэмы «Село Колотовка»

1

 
На родине моей картины величавой
  Искать напрасно будет взор.
Ни пышных городов, покрытых громкой славой,
  Ни цепи живописных гор, –
Нет, только хижины, овраги да осины
  Среди желтеющей травы…
И стелются кругом унылые равнины,
  Необозримы… и мертвы.
 
 
На родине моей не светит просвещенье
  Лучами мирными нигде,
Коснеют, мучатся и гибнут поколенья
  В бессмысленной вражде, –
Все грезы юности, водя сурово бровью,
  Поносит старый сибарит,
А сын на труд отца, добытый часто кровью,
  С насмешкою глядит.
 
 
На родине моей для женщины печально
  Проходят лучшие года,
Весь век живет она рабынею опальной
  Под гнетом тяжкого труда;
Богата – ну так будь ты куклою пустою,
  Бедна – мученьям нет конца…
И рано старятся под жизнью трудовою
  Черты прелестного лица.
 
 
На родине моей не слышно громких песен,
  Ликующих стихов, –
Как древний Вавилон, наш край угрюм и тесен
  Для звуков пламенных певцов.
С погостов да из хат несется песня наша,
  Нуждою Сложена,
И льется через край наполненная чаша,
  Тоскою жгучею полна.
 
 
На родине моей невесело живется
  С нуждой и горем пополам;
Умрем – и ничего от нас не остается
  На пользу будущим векам.
Всю жизнь одни мечты о счастии, о воле
  Среди тупых забот…
И бедны те мечты, как бедно наше поле,
  Как беден наш народ.
 

2

 
Огонек в полусгнившей избенке
Посреди потемневших полей,
Да плетень полусгнивший в сторонке,
Да визгливые стоны грачей, –
Что вы мне так нежданно предстали
В этот час одинокий ночной,
Что вы сердце привычное сжали
Безысходною старой тоской?
Еле дышат усталые кони,
Жмет колеса сыпучий песок,
Словно жду я какой-то погони,
Словно путь мой тяжел и далек!
Огонек в полусгнившей избенке,
Ты мне кажешься плачем больным
По родимой моей по сторонке,
По бездольным по братьям моим.
И зачем я так жадно тоскую,
И зачем мне дорога тяжка?
Видно, въелася в землю родную
Ты, родная кручина-тоска!
Тобой вспахана наша землица,
Тобой строены хата и дом,
Тебя с рожью усталая жница
Подрезает тяжелым серпом;
Ты гнетешь богатырскую силу,
Ты всю жизнь на дороге сидишь,
Вместе с заступом роешь могилу,
Из могилы упреком глядишь.
С молоком ты играешь в ребенке,
С поцелуем ты к юноше льнешь…
Огонек в полусгнившей избенке,
Старых ран не буди, не тревожь!
 

3

 
За огоньком другой и третий,
И потянулись избы в ряд…
Собаки воют, плачут дети,
Лучины дымные горят.
Ну, трогай шибче! За рекою
Мне церковь старая видна.
Крестов и насыпей толпою
Она кругом обложена.
……………
……………
 

4, 5, 6

 
……………
……………
 

7

 
Отчего в одиноком мечтанье,
В шуме дня и в ночной тишине,
Ты, погибшее рано созданье,
Стало часто являться ко мне?
Вот как дело печальное было:
Вздумал свадьбу состроить сосед,
Целый день накануне варила
Кухня яства на званый обед.
Ровно в полдень сошлись, повенчали,
И невеста была весела.
Только тетки тайком замечали,
Что бледна она что-то была.
Гости все налицо, разодеты.
Время. Свадебный стынет обед…
Да невеста запряталась где-то.
Ищут, кличут, – нигде ее нет.
Вдруг мальчишка-садовник вбегает,
Босоногий, с лопатой в руке,
И, от страха дрожа, объявляет,
Что «утопла невеста в реке».
Суматоха… Кричат во всю глотку:
«Люди, девушки, в реку, спасать!»
Кто про невод кричит, кто про лодку,
И не знают, с чего им начать.
Через час наконец отыскали,
Принесли, положили на стол.
Тут записка нашлась, и в печали
Безысходной хозяин прочел:
«Вот, papa и maman, на прощанье
Вам последнее слово мое:
Я исполнила ваше желанье,
Так исполню ж теперь и свое!»
Изумлялися все чрезвычайно
И причину сыскать не могли.
И доныне та страшная тайна
Спит безмолвная в недрах земли.
Погрустили родные прилично,
И утешился скоро жених,
И, к людскому страданью привычный,
Позабыл бы давно я о них.
Но зачем же в безмолвном мечтанье,
В шуме дня и в ночной тишине,
Ты, погйбшее рано созданье,
Так упорно являешься мне?
Ты лежишь на столе как живая…
На лице изумленье и страх,
И улыбка скривилась немая
На твоих побелевших губах.
И сплетаются травы речные
В волосах и в венчальном венке,
И чернеют следы роковые
На холодной, на бледной руке…
……………
……………
 

1864