Именно Люба, а не он, нашла два года назад для мамы хорошего кардиолога. И именно она предупреждала его об опасности долгого употребления одного из прописанных лекарств, дигоксина, советовала делать перерывы. Тогда он не обратил внимания на ее слова, подумал: «Перестраховывается, ведь помогает же», – и тут же забыл, теперь ему предстояло об этом вспомнить…
Машинально отключив трубку, он так и сжимал ее в руке, никуда не откладывая. Когда услышал лязг замка – вышел в коридор вместе с ней. И лишь потянувшись взять у дочери шубку – заметил. Неловко положил на стул, едва не уронив. Стал усаживать на нее дочь, чтобы снять валенки…
– Что-то еще? – насторожилась жена.
– Нет, нет, ничего.
После того как поужинали и уложили ребенка, вместе зашли в ее комнату – надо было все собрать. Глаза резанула ее любимая вязаная кофта, небрежно переброшенная через спинку стула – как оставленная всего на пару минут.
В шкафу сразу нашли нужное – отдельно на полке лежали документы, отдельно белье и одежда, белый платок – все было заботливо подготовлено, положено на самом виду, подписано – чтобы не искали, не нервничали.
Среди документов обнаружилась сберкнижка. Он открыл ее, посмотрел на записи – все-таки копила! Откладывала каждый месяц, зачем-то выписывая отложенное еще и на отдельный листок. Показал последнюю сумму жене – та удивленно покачала головой: ничего себе, и когда успела?! Стало ясно, почему так уклончиво откликалась на предложения оформить на него доверенность и упорно продолжала каждый месяц сама ходить за пенсией в банк. Хотя последние два года ей это было совсем тяжело – еле возвращалась. Он списывал это на ее упрямство и нежелание быть в тягость, сердился, настаивал, и только теперь понял – не хотела, чтобы увидел сберкнижку и узнал. Хотела сделать подарок – самый последний. Хотя подарок сейчас так жег руку, что он положил книжку обратно. А вот небольшие наличные из другого конверта забрал – завтра могли понадобиться. Правда, чувствовал себя при этом почти мародером. Или не почти?..
На этой же полке, завернутый в белую бумагу, лежал ее фотопортрет на керамике – и его припасла. Судя по всему, еще тогда, почти тридцать лет назад, когда похоронили отца – такой же керамический овал находился на его памятнике. Да и сам памятник – прямоугольная цементная плита с вмурованной в нее мраморной доской – был сразу сделан на двоих: надпись об отце шла по доске справа, а слева оставалось место для еще одной надписи, над ним – пустое углубление для портрета.
Предусмотрела все и все, что могла, подготовила. Пыталась подготовить и его – не один раз об этом как бы к слову заговаривала, а когда он сердито обрывал: «Перестань!» – с легкой улыбкой произносила: «Да куда же я денусь?..»
По комнате двигались осторожно, словно боялись кого-то побеспокоить. И говорили негромко, почти шепотом. Все собрав, быстро переместились к себе – там и складывали. Жена еще раз прошлась по списку – ничего не забыли? Вроде нет…
Тут-то он и вспомнил про фотографию. Завтра она никак не могла понадобиться, лишь послезавтра, на поминках, но сидеть просто так было невыносимо – принялись искать. Сначала у себя в комнате, потом, проверив все возможные места, да и невозможные тоже – разве что книги не перетряхивали, на это бы точно ночь ушла, – перешли в коридор. Он осторожно, чтобы не шуметь, полез на антресоль – жена встала рядом и принимала. Чемодан, сумки, коробки, еще чемодан – чего там только не было… Не было как раз фотографии…
Оставалась ее комната. Хотя с чего бы фото могло там очутиться, если перекладывал его он? Это жена спросила. С большим сомнением. Имея в виду еще и другое: стоит ли ему опять туда заходить, может, на сегодня достаточно?
Он ее понял, однако остановиться не мог. Почему-то казалось очень важным найти именно сейчас, сегодня.
Пока жена стелила, доделывала что-то на кухне, умывалась – отыскал мамин альбом, стал листать, застревая то на одной фотографии, то на другой… Серьезная, улыбающаяся, позирующая, застигнутая врасплох… Молодая, не очень, пожилая, пожилая… С отцом, с ним, с подругами, на работе… Жизнь текла, становилась цветной… Опять с ним, с внуком, внучкой… Самые свежие в пакетах – альбом закончился, некуда было вставлять… Не думал, что будет так тяжело, и все же искал…
Не нашел.
Когда жена легла – полез в шкаф. Выгреб с одной полки конверты, бумаги, сложил на столе. Начал перебирать, аккуратно, в том же порядке, перекладывая. Закончив, вернул обратно, запустил руку на следующую. Вытащил папку – хорошо знакомую. Чего там – помнил наизусть: медицинская карта из поликлиники, кардиограммы, выписка из первой больницы, из второй… Вздрогнул, быстро засунул ее назад, но было поздно – перед глазами поплыл, разворачиваясь, вчерашний вечер…
Как ехал туда – успокоенный позавчерашней встречей и обрадованный. И дорога, да и место само, уже не казались такими уж мрачными. Как предупредил старшего, чтобы следил за мобильным – снова от нее позвонит. А в следующий раз, глядишь, и вдвоем можно будет навестить.
Как разделся и не сразу поднялся – потолкался у ларьков в вестибюле, выбирая, чего бы еще ей вкусного купить. А когда поднялся и зашел – увидел, что вновь стало хуже. Значительно хуже – так еще не было. Хотя вчера все выглядело почти хорошо: впервые за несколько последних дней она сама села, охотно, с аппетитом поела, живо отвечала, вообще говорила хорошо, незаторможенно, с детской непосредственностью похвасталась, что наконец-то был стул, немного побеседовала по телефону с внуками – он поочередно соединил, попросила привезти соку. Только название никак вспомнить не могла, говорила досадливо: «Ну такой вот, ну, листики, с листиками…» Он не понимал. Перечислил все, какие помнил – мотала головой, повторяла про листики. Лишь когда начал поить яблочным – узнала: «Этот!» И еще спросила: «Когда ты меня заберешь?» Он пообещал, что скоро, и на этот раз не соврал – уходил с уверенностью, что так оно и будет. С этой уверенностью и вошел.
Она лежала, отвернувшись к стене. Подумал: дремлет, коснулся плеча – горячая. Начал звать, тормошить – что-то вяло промычала в ответ. Похоже – не узнавала. Попробовал усадить – безвольно клонилась обратно. Наконец, удалось, подперев собой и одеялом с подушкой. Сидела, привалившись к нему, обмякшая, не открывая глаз. Попытался кормить – рот открывала, но не жевала. И не глотала. Он просил: «Ну поешь, пожалуйста» – в ответ чуть шевелила губами, и все. Не стала даже пить. Видно было, что всякое движение ей дается с огромным трудом. И хочется одного – чтобы оставили в покое. Когда уложил – вновь отвернулась к стене, скрючилась и затихла… Словно очень, очень устала… Смертельно устала – подумалось только сейчас. А тогда не подумалось ничего – был растерян, не мог ничего понять, побежал за дежурным врачом.
Тот ее осмотрел, сказал: «Да, жар, воспаление легких», велел медсестре поставить еще капельницы, а уходя, бросил ему со значением: «Надо готовиться».
Он услышал – и не услышал. Как отмел – нет, это про что-то другое!..
Долго сидел рядом, гладил истыканную неподвижную руку, куда медленно втекало что-то прозрачное из висящего на штативе пузырька, говорил, говорил, упрашивал… а потом… когда сестра пришла сменить капельницу, поднялся, беспомощно постоял… повернулся и ушел!
Почему он ушел, почему не остался?! Почему хотя бы не проводил? Каково ей было одной, там, в казенном месте, уходить?.. А может, и удержал бы, может, остановил?!.
Что – ничего не понял? Или не захотел понимать? Оставил в покое? Кого – ее или себя? Что это было – затмение или трусость?..
Или наивная вера, что все опять обойдется? Как обошлось два года назад…
Тогда она попала в больницу по «скорой».
Уже несколько лет они завели правило ежедневно созваниваться утром и вечером – проверять, все ли друг у друга в порядке. На самом деле – в порядке ли у нее. Вечером, перед тем как улечься, звонила всегда она, утром, поднявшись, должен был он. Иногда, увлекшись каким-нибудь фильмом или концертом по телевизору, она со своим звонком затягивала, но не забывала никогда. Он же порой забывал – и вспоминал лишь в середине дня на работе. А то и вообще не вспоминал – и она звонила ему сама, спрашивала насмешливо: «Ну что, опять забыл? – И тут же, не дожидаясь его оправданий, продолжала: – Отчитываюсь – у меня все нормально, жива».
В тот вечер он уткнулся в какой-то грохочущий боевик, и лишь когда торопливые титры сменились рекламой, обратил внимание на часы – ого, так она еще никогда не запаздывала! Набрал ей сам – гудки, гудки… длинные, равнодушные, отмеряющие не пойми что. Дал отбой, тут же набрал еще раз – вдруг ошибся. «Ну же, ну, возьми!» – не брала. Сам не заметил, как начал нервно дергать ногой. Зато заметила жена.
«Может, не слышит?» – предположила. Таким тоном, словно сама в это не верила.
Он набрал опять и, держа трубку у уха, стал собираться…
Как доехал – помнил смутно, кажется, много нарушал.
Дверь тихо открыл своим ключом – а вдруг все же забыла и спит – сразу увидел в комнате свет, позвал, зашел…
Она лежала на спине у дивана, вяло возила по полу руками. И лежала, видимо, давно. Глаза были открыты, но взгляд…
Он прямо в куртке бухнулся рядом на колени:
– Что с тобой, что?!
Теребил, поправлял халат и все повторял, спрашивал.
Наконец, добился почти неразборчивого:
– Сесть, не могу сесть… – И требовательного: – Помоги…
Вместо того чтобы сразу звонить в «скорую», начал ее поднимать-затягивать на диван. Она пыталась помочь, цеплялась за него, елозила ногами, но тело ее не слушалось, расползалось в его руках, выскальзывало, не давало никак ухватиться. Он пыхтел, поднимал, тянул, уже понимая, что теряет время, однако оставить ее вот так валяющейся на полу тоже не мог. Да и она с каким-то нечеловеческим упрямством продолжала командовать: «Давай… еще… ну, давай…» – будто уверена была, что это все исправит.
Наконец, кое-как затащив ее на диван – полусидя, полулежа, не вдоль, а поперек – он позвонил. Затем набрал и жене – сказал, что дело совсем плохо, надо в больницу.
– Не надо… не поеду… – тихо донеслось с дивана.
Принялся убеждать, потом твердо произнес:
– Врачи будут решать.
– Тогда в туалет, – сказала после долгой паузы. – Пойду… – Зашевелилась и стала сползать.
– Куда? Зачем? Перестань! – он растерялся.
– Давай, помоги… – сказала так властно, что он понял – спорить бесполезно, если не поможет, то она поползет…
По пути еще затребовала взять из ванной какую-то тряпочку, а на обратном, когда он еле ее выволок – сама подняться не могла, только говорила: «Не смотри» – настаивала, чтобы он завел и оставил ее перед раковиной – надо кое-что постирать.
Он уже почти кричал, переламывая это непонятное упрямство.
К приезду «скорой» как раз успели вернуться – теперь уложил ее нормально, вдоль.
Вошли два мужика в халатах – начали расспрашивать, мерить давление, снимать ЭКГ, дали выпить одно лекарство, другое, третье, сделали укол.
Он отвечал, переводил вопросы и ответы – мама по-прежнему плохо понимала и говорила, хотя взгляд стал чуть лучше, не таким мутным, яснее – и одновременно испуганнее, – бегал на кухню то за водой, то за блюдцем, то еще за чем-то, когда делали ЭКГ и укол – выходил, чтобы ее не смущать.
Мама все принимала, безропотно делала – упрямство улетучилось.
Бригада тихо переговаривалась, звонила по телефону, что-то передавала и, похоже, диагноз поставить никак не могла. Сняли еще кардиограмму, сделали второй укол… Вновь пошли расспросы: чем болеет, что пьет из лекарств?.. «Гипертония, мерцательная аритмия, вроде все», – в который раз повторял он. Старший хмурился – нет, не то…