Теметерон. Понтиада

Это наша «канатка», это наш фуникулёр!

Два зимних месяца пролетают быстро. Зимой ведь много дел. То надо готовиться к празднику «23 февраля» – Дню Советской Армии и Военно-Морского флота, то к «8 Марта» – Международному Женскому дню. Интересно, а другие народы знают, что тётя Роза Люксембург один день в году подарила женщинам? В Гваделупе, например, точно знают. А ещё, у греков весной есть свой праздник, но о нём всем рассказывать нельзя, его знают и празднуют только греки. Это очень интересно, тайна делает праздник особенным, ещё особенней, чем Новый год, и зовётся он «День Освобождения Греции». Мери мне сказала, именно 25 марта 1821 года началось «восстание греческого народа, которое положило начало освобождению Греции от четырех векового османского владычества». Мы в школе по истории проходили про татаро – монгольское иго и про то, как Русь платила игу этому дань, а про Грецию в школе нам рассказывали только про античную, как будто Греция с античности началась и в современную Грецию перепрыгнула. Ах, да, ещё говорили, во времена Второй Мировой войны греки боролись против фашистов. И всё. Построили Акрополь и воевали с фашистами. Я знаю, почему так. У нас в СССР не принято отмечать праздники капиталистических держав, даже если это и война за освобождение. Вот была бы Греция, как Болгария или Польша социалистической, тогда можно было отметить какой-нибудь «День Братской Болгарии и воина Алёши». Хоть Болгария и воевала на стороне фашистов, сейчас-то она одумалась и, в отличие от Греции – социалистическая, вроде как на «нашей» стороне. Греция же наоборот – воевала против фашистов, но не одумалась, социалистической стать не захотела, буржуи там мучают рабочих; она – член НАТО, и это, по мнению Министерства Образования и нашего Горсовета, её отрицательное качество. Мой папа – член Партии Большевиков. Хотя он и грек, страна оказала ему высокое доверие, и приняла в Партию. Если на папиной работе узнают, как на самом деле он относится к Греции, в смысле, если узнают, что Греция ему нравится, его из Партии могут исключить, даже несмотря на то, что есть военные фильмы о греческих коммунистах и греческом подполье. И из партии могут исключить и с «работы снять». Греция отказалась идти путём Ильича, отказалась, как СССР строить коммунизм, в этом её грубейшая ошибка и этим всё сказано. А так была бы сейчас нашей шестнадцатой союзной республикой, кому от этого плохо? Поэтому, лучше никому о праздновании «Дня Освобождения» не рассказывать, отмечать тихо и про себя. Только «тихо» всё равно не получается, все готовятся заранее, суетятся и самое главное, устраивают как будто «свадьбу». То есть, просто так наряжают «жениха» и «невесту», сажают их за накрытый стол в самой глубине банкетного зала или ресторана, а все остальные, кто пришёл, типа «приглашённые на свадьбу гости». Если придут из КГБ и спросят: «Что тут у вас происходит?», мы ответим: «Свадьба! Разве вы не видите?!» И всё будет нормально. Да уже сто раз так делали, и всегда всё было нормально. Вот и в прошлом году, и в позапрошлом. И в поза-поза… ах, нет… тогда Сашка был очень маленьким, и мы не ходили. Ну, вот, ко Дню Освобождения Греции все готовятся, шьют новые платья, в магазинах то ничего приличного не купишь, тем более, на меня. Мне заказывают одежду у портних, потому что из готовой магазинной ничего не лезет, а другие заказывают, чтоб было красиво. У портнихи тёти Пиники столько заказов, прямо с ума сойти, и надо записываться за несколько месяцев вперёд.

Так холода и зима за всеми праздниками незаметно и пробегают.

Первыми в Тбилиси всегда зацветают абрикосы. Мы живём не в самом центре города, поэтому их у нас во дворе целая куча. Меньше, чем виноградных беседок, но тоже много. Считается, абрикосы цветут белым, но это не так. Лепестки прикрепляются к веточке розовым стебельком, поэтому и сами цветы кажутся розовыми, и стоит у нас полный двор таких розовых деревьев. Чуть позже зацветает вишня. Её тоже много. Она цветёт бело – зелёным. В июле, когда веточки усыпают бордовые шарики, по деревьям рассаживаются дети и едят шарики прямо со стебелька, и никто их за это не ругает. Кому ругать то? Вишни в каждом дворе общие!

Май – пахнет розами и адреналином, май – это школьные экзамены.

Даже не знаю, люблю я май или нет. Наверное, напополам. Не люблю за повинность учить «экзаменационные билеты», вспоминать давно забытый, пройденный или вовсе не прочитанный школьный материал, чего-то зубрить, писать мелким почерком шпаргалки на огрызках бумажек и думать, думать не о самой теме, а о том, как потом эту шпаргалку на свет вытащить, чтоб с экзамена не выставили? Зато люблю май за прощание со школой на целое лето, за море цветов, за сотни роз, колокольчиков, лилий, сирени. Это очень красивые, перемешанные букеты, они все пахнут, и от них кружится голова. Последний Звонок, торжественная школьная линейка, девчонки с белыми огромными бантами в волосах, мальчишки прямо такие расфуфыренные в пиджаках и галстуках, как женихи. Всё это заканчивается и… лето!

Моё любимое и совершенно замечательное лето!

Летом мы всей семьёй ездим в нашу деревню в горы. У всех людей есть своя деревня. Все живут в городе, но в города они приезжают потом. Вначале в деревнях рождаются их родители, деды и все остальные, они сами и едут в город, как будто в городах нет родильных домов. Ну, не знаю, тут я, наверное, путаю. Так вот, наша деревня называется «Орама». Она так высоко в горах, что солнце не успевает вечером закатиться, как следует, а надо уже обратно на небо выкатываться! Наша деревня, конечно, самая красивая в мире и стоит на четырёх родниках, а один родник бьёт прямо в середине церкви. В церковь тоже ходить нехорошо. В Тбилиси вообще нельзя, там пионеры и комсомольцы – активисты следят за порядком, и если тебя поймают в церкви, опозорят перед всей школьной линейкой и поведут к директору, а здесь, в деревне, никто не видит, или не обращает на нас внимания специально. В церкви постоянно сидят чьи-то бабушки, дедушки сидят снаружи в тени. Когда солнце перекатывается и тень уходит, дедушки пересаживаются под другую стену. Раньше, когда я была маленькая, в Орама не успевал кто-то приехать, как к нему сразу бежали гости, те, что приехали даже вещи распаковывать не успевали, это так интересно было всем смотреть, кто как вырос, и у кого появились усы или сиси. Многие родители тогда оставляли детей бабушкам и дедушкам и снова возвращались в город, но зато дети оставались в деревне аж до самой осени. Если в деревне праздник, родители снова приезжали на несколько дней обратно. Тогда все деревенские собирались вместе, украшали ворота дворов цветами, девчонки плели веночки и надевали их себе на голову. Ах! Какими мы сами себе казались красивыми! Мальчишки вообще ничего не умеют, они просто дразнились и бегали быстрее обычного. Музыканты играли на меил (музыкальный инструмент), все пели и танцевали наши греческие танцы. Мне больше всего нравилось, когда бил даул. Его звук напоминает стук в унисон моего и деды сердец, когда я садилась к нему на колени – дум-дум-дум…

Но в этом году всё будет не так, всё, с самой зимы и теперь уж до конца. Это мой последний школьный год. В этом году я получу бумажку со страшным названием «Аттестат зрелости», свидетельствующую о моей «зрелости» и пригодности для поступления в Тбилисский Государственный университет. «Другой дороги в твоей жизни нет!» – Так сказала мама. – Говорят, при поступлении огромный конкурс.

– Ты должна работать, работать и работать над собой, – это тоже говорит мама, случайно или специально перефразировав высказывание великого Ленина, который завещал «учиться, учиться и учиться». Мама считает, то Ленин чего-то не договорил или сам недопонял. Мама вообще любит всё менять, как сама хочет. Наверное, сказала «работать» специально, чтоб мне было страшней. А страшнее быть не может, мне и так давно страшно. Тбилисский Государственный университет похож на гигантского дракона с огромной пастью, который проглатывает самых лучших, молодых и красивых юношей и девушек, засасывая их в свою глотку, похожую на высокие, массивные двери. И там они исчезают, эти юноши и девушки, и в деревню к себе они, конечно же, не возвращаются. Не вернусь туда и я, потому, как буду отдана на съедение дракону под названием «вступительные экзамены». Да и чего в Ораму ехать то? Все мои ровесники и друзья тоже выросли. Теперь вообще мало кто летом ездит в нашу деревню. Деда – папин папа после смерти бабушки жил несколько лет один в деревенском доме и смотрел за хозяйством, но и он уже давно переселился к нам. Приехал однажды погостить, и папа уговорил его остаться. До сих пор удивляюсь, как папе удалось его убедить? Хотя… Боюсь казаться самонадеянной, но может быть, деда не уехал из-за меня?

Деда очень скучает по деревне. Очень. Первое время вообще не хотел входить в квартиру, сидел во дворе допоздна. Потом начал мастерить, строить, сажать, поставил высоченную беседку и «пустил» на неё виноград. Деда каждую весну аккуратно подрезает тонкие, ненужные веточки, делает винограду «прививки», и тогда на одной лозе выспевают сразу два сорта винограда, и гроздья висят совсем разного цвета; приносит черенки, сажает их и опрыскивает потом ярко-бирюзовым медным купоросом. Купорос очень, очень красивого цвета, глаз оторвать невозможно, но потом деда его портит, добавляет туда мел, и купорос из бирюзового становится противным.

Мысли о лете и предстоящих экзаменах портят моё каждодневное существование, не дают покоя. Я живу в ожидании чего-то тяжёлого и неприятного.

– Такие убогие, прямо я не знаю… Даже телевизор не смотрят! – Голос мамы возвращает меня из Орамы и виноградников обратно на кухню с газовой плитой и булькающей кастрюлей.

– А как им смотреть, если света опять нет? – Я не хотела ввязываться в разговор. Мои беседы с мамой редко не заканчиваются скандалом.

– А тебе какое дело?! – Она перестаёт мешать обед и резко оборачивается ко мне, – не тебя спрашивают и не с тобой разговаривают! – В голосе мамы я слышу радость. Она очень хочет с кем-нибудь поболтать. Мама общительная.

– А кого спрашивают? – Ну всё, раз ввязалась, теперь держись, – дома же никого нет, кроме меня, – надо попытаться хотя бы увести разговор в нейтральное русло, – кстати, а где Арис? – Я делаю движение, будто хочу заглянуть в комнату, – у него же уроки давно закончились. У нас самих последних двух уроков не было, а он ещё раньше со школы ушёл

– Укоротись, знаешь! – Мамина рука в кастрюле замирает.

Кажется мне «повезло». Это надолго.

– Тебе какое дело? – Мама так быстро умеет входить в раж, просто позавидовать можно – что ты меня всё время клюёшь и клюёшь?! При чём здесь Аристотель?! Ты за собой смотри. Я вот посмотрю на твои успехи в школе. Ты не забыла, что завтра вторник, папа снова придёт в школу и выпишет все твои оценки! Сейчас ты у нас на повестке дня! Ты в выпускном классе, а не твой брат! Если твой аттестат будет – тьфу, – мама с видимым удовольствием плюёт на пол, – не видать тебе университета как своих ушей!

Ах, эти «чёрные вторники», когда папа на самом деле приходит в школу, берёт школьный журнал и выписывает все мои оценки за неделю, и беседует с учителями, которые на меня «жалуются». Я живу от вторника до вторника, от прихода папы в школу до следующего его прихода.

Была не была! Раз мама всё равно завелась, мне терять нечего:

– Я толстая и меня с любыми оценками не возьмут ни в театральный, ни на журналистику.

Мама, абсолютно потеряв интерес к плите, поворачивается ко мне всем корпусом. Она упирает руки в боки, ноги на ширину плеч.

– Ах, какая потеря! И, слава Богу, что тебя не возьмут! Тоже мне – нашла специальность – журналистка и уличная! А, точнее, уличная журналистка. Даже знакомым стыдно сказать, – мама переходит на писк, как бы разговаривая с невидимыми знакомыми, интересующимися моей особой, – знаете, моя дочка будет журналисткой, вечно из дома уходящей и болтающейся неизвестно где и неизвестно с кем. Или ещё лучше, вы знаете – моя дочка артистка! Это же уму непостижимо! Я, конечно, сразу умру, дети маленькие по твоей вине останутся сиротами, зато ты живи, живи дальше как живёшь – тебя вообще никуда не возьмут. Ах, нет, – мама делает паузу, словно задумавшись, – в ПТУ тебя возьмут. Станешь швеёй – мотористкой на второсортной фабрике, одним словом, останешься за бортом и будешь улицы убирать. А-а-ах! Как хорошо, что мы с отцом в другой школе работаем, а то ведь каждый день, каждый Божий день все бы смеялись нам в лицо!

Нет, это выслушивать в очередной раз невозможно. Вот заняться всем вокруг нечем, кроме как «смеяться ей с папой в лицо». Надо побыстрей уматывать отсюда, пока не начались слёзы, крики и прочие составные наших с мамой душевных бесед.

– Мне пора уходить, – я не вру, мне на самом деле пора. Проскальзываю к шкафу, чтоб переодеться.

– А куда это ты собралась? У тебя всё в порядке, что ты уходишь?

– Нельзя не пойти! – Мой голос предательски дрожит, – у нас от школы комсомольское задание – собрать как можно больше макулатуры всем классом.

– Не смей кричать на мать, – мама не находит, что ответить, но с «криком» она вообще невпопад.

– Да когда я кричала? Не кричала я… Всё, мам, я пошла? – Сдерживаюсь из последних сил.

– Иди сюда, покажись! Афродита, я сказала, покажись!

Вхожу «показаться».

Я в широких спортивных штанах и школьном форменном платье поверх штанов, на ногах кеды. Свои светлые длинные волосы собрала в причёску «конский хвост» на самой макушке. Внизу делать «хвост» нельзя, мама не разрешает, можно только на макушке.

Мама пристально меня рассматривает. Мне холодно под её взглядом и грустно.

– Повернись, сзади посмотрю. Тебя же нельзя не проверить. Ты своим поведением привлекаешь к себе внимание и в любой момент готова нас опозорить.

– Да я и так привлекаю внимание, без всякого своего поведения.

– Конечно! Ты – видная девочка, тебе все завидуют.

Как мама умеет напустить в голос металл? Титан… не пробьёшь, не объяснишь.

– Ладно, чёрт с тобой, иди, собирай макулатуру, потом поговорим, – осмотр окончен, к выходу из дому я допущена…

– Но смотри, я тебя предупреждаю – если ты в течение недели хоть одну «четвёрку» в школе получишь, ни на какое «Двадцать Пятое марта» ты не пойдёшь. Все пойдут, а ты не пойдёшь.

– Мама! – Я в шоке, – нельзя говорить вслух «Двадцать Пятое марта», ты же сама запретила! Надо говорить «свадьба»! Ну что за человек?! Сама нам запрещает, и сама же делает!

– Ты прекрасно поняла, что я имею в виду! Хочешь «свадьба» назови, хочешь «слёт юных Василис!» Вообще, надоели вы мне все со своей конспирацией. Хотите «День Освобождения Греции» отмечать, ну отмечайте. Что вы заумные вещи придумываете!?

– Так помнишь, рассказывали, один раз даже милиция приехала! Тогда хотели попробовать День Освобождения отметить открыто, как настоящие греки во всём мире делают, а всех разогнали, помнишь? Милиция же сказала, что Греция – капиталистическая страна, вражеская, поэтому никакие капиталистические праздники отмечать в СССР нельзя. В этом году снова будет «свадьба». Интересно, кто будет «женихом»? Позапрошлогодний жених по-настоящему женился, теперь ищут нового, а «невеста»…

Ох! Сказала и сама испугалась. Мне лучше было уходить сразу, как мама отпустила, зачем я это слово вслух произнесла?!

Мама тут же ухватывается за тему:

– Невеста?! Ищут невесту? Надеюсь, не ты ею будешь?! А то у тебя только одна мысль в голове крутится – как поскорее замуж убраться.

– Ну, мама!

– Что «мама»!? Ты мне не «нукай»! А то…

По квартире стелется едкий запах горелого обеда. Мама со стоном бросается к плите. Она сдёргивает с огня кастрюлю, из которой валит сизый дым. Мама мечется, не знает, куда кастрюлю приткнуть, наконец, бросает её в раковину и открывает кран. Мне маму жалко и самой смешно. Вот уж точно: опять я всё испортила.

– Из-за тебя мы сегодня остались без ужина…

Что она там вдогонку ещё кричит?! Ключи, поскорее ключи, в подъезд и на улицу.

Наш двор обычный, городской с баскетбольной площадкой посередине. Это просто так называется «баскетбольная», на ней стоят две вышки со щитками, на них когда-то были сетки, а играют там кто во что хочет, и в футбол, и в волейбол, а когда мальчишек нет, девчонки рисуют «классики». Слева от площадки, между металлической сеткой и виноградной беседкой вбит в землю деревянный стол. Он прямоугольный и не крашенный, похож на кусочек вырезанного пола из чьей-то квартиры. По периметру стола длинные, дощатые лавки. На них с утра и допоздна сидят женщины в чёрно-коричнево-серой одежде. Я ненавижу эти страшные цвета, я люблю красный, жёлтый, оранжевый. Почему наши соседки всегда в мрачном? Перед ними насыпано горками лобио, так по-грузински называется фасоль, и соседки все вместе его перебирают. Это такой ритуал. Одна выносит и начинает ковырять семена, к ней подсаживается вторая, потом третья. Они могут на самом деле так просидеть до темноты, сходят домой, поставят это лобио вариться часа на два и снова выходят. Мама никогда во двор не выходит и с ними не сидит. Да и лобио мы не варим.

Де-да! А, вон мой деда стоит на стремянке, расставив ноги, с секатором в руках и обрезает виноград. Виноград капает, как дождик идёт. Точно – точно: опоздали обрезать, сокодвижение в стеблях началось. Ранняя в этом году весна.

Надо торжественно пройти мимо тёток. Они оборачиваются ко мне, словно принимают парад.

– Гамарджобат, калбатонебо! (Здравствуйте, дамы! груз.) – Лучше на их родном языке, мне без разницы, а им приятно.

– Гамарджоба, швило! (Здравствуй, детка! груз.)

– Деда! Дедулечка, привет! – Подхожу к лестнице вплотную. Да, что же я так ору, он же может поскользнуться и упасть.

– О! Моя красавица. Ты куда?

Только из дедыных уст слово «красавица» не слышится, как издевка. Да! Я для него на самом деле самая красивая и такой буду всегда.

– В школу, у нас комсомольское мероприятие.

– В школу… в школу это хорошо… Учиться всегда хорошо…

У деды сильный акцент. Он если даже сильно старается, всё равно произносит не «рыба», а «риба», не «лошадь», а «лошад», но я от этого люблю его ещё больше.

– Деда, я побежала, а? Уже и так опаздываю. Вечером увидимся.

– Беги, пулим, беги. (птичка, понт.)

Мой дорогой, мой любимый и, ни с кем несравнимый, дедушка…

До школы совсем недалеко. Точнее, есть две дороги – одна по большой улице, одна через дворы по дырявому асфальту.

Хорошо, что моё и у младших расписания уроков не совпадают. Арис тот вообще отказывается ходить со мной по улицам, а с Элладкой, когда она училась со мной в одну смену, мама заставляла меня ходить в школу вместе, дома ждать, пока она изволит расчесаться, после уроков, пока добеседует со своими подружками, поэтому я всё время везде опаздывала. Элладка помешана на своей нереальной красоте и неповторимости. И может делать причёску целый час. У неё длинные, прямые волосы, и она может целыми сутками сидеть перед зеркалом с массажной щёткой, а у меня волосы только до плеч. Мама не разрешает мне волосы отпускать. Говорит: «хожу за тобой по квартире и волосы твои подбираю, подбираю. И я устаю и у тебя надо, чтоб шея была открытая.» У меня тоже раньше были волосы, как у Элладки, но мама отвела меня в парикмахерскую, и парикмахерша вся в синих тенях аж до бровей и кондукторской помаде, затянув на моей шее петлю из простыни, ещё раз для верности переспросила у мамы:

– Так «под мальчишку»?

– Конечно! И как можно короче!

Тогда у меня на голове и остался только вяленький ёжик тусклых волос, который я всё же смогла в выпускном классе отвоевать и превратить в «каре».

Теперь мы с Элладкой в школе в разных сменах, и хожу я в школу, когда как. Если хочется думать о чём-нибудь и идти одной, то по дырявой дорожке, а если встретиться с одноклассниками и поболтать, то по большой. На перекрёстке, где я выхожу со двора есть газетный киоск, там продаются не только газеты, но ещё папиросы и журналы. Около киоска можно постоять и подождать попутчика, даже совсем необязательно из моего класса, если вовсе из другого, всё равно можно идти вместе. А самая большая удача, это если к киоску подойдёт Мери. Мама её когда-то давно преподавала в школе с моей мамой, то есть мама «знает эту семью», поэтому Мери иногда можно даже приходить к нам в гости. У Мери есть старший брат Дионис, но он серьёзный и сильно много из себя строит, иногда вообще не здоровается. Мери очень умная, она всё знает, но кроме того, что умная, она самая красивая девочка не только во всём Греческом Обществе, а во всей нашей школе. Когда она просто идёт по улице, на неё водители троллейбусов оборачиваются, и один раз из-за этого у троллейбуса соскочили рога. Искры сыпались, как салют. Но ей всё равно. Она знает, что самая красивая, и ей неинтересно это выслушивать. У них в семье все красивые, и мама, и папа и даже вредный Дионис. Для них быть красивыми, как дышать. Мери не считает свою красоту чем – то особенным, поэтому ей всё равно красивая я или нет, она дружит со мной просто так, просто потому, что ей нравится. На физкультуре, если мы бежим наперегонки, она даже иногда делает вид, что я её обогнала. Мальчишки при ней боятся меня дразнить, она ведь может им «устроить проблемы». Интересно, наверное, быть красивым! Скорее всего, Мери в жизни добьётся всего, и университет закончит на красный диплом, и работа у неё будет престижная, и будет она счастливая и богатая. Но сегодня мне не стоит её ждать около газетного киоска, она, скорее всего, уже давно в школе, это я опаздываю. Мне надо бежать, а если не бежать, то хотя бы идти как можно скорее. Если бежать, то проезжающие мимо машины будут сигналить, только совсем не потому, почему сигналят Мери, а потому, что водители оборачиваются на меня и смеются.

А вот и моя школа. Прямо под продолговатым балконом из пионерской комнаты вывесили красный плакат, написанный мною зубной пастой ещё на той неделе: «СДАДИМ МАКУЛАТУРУ КАК ВТОРСЫРЬЁ!» Я не знаю, что такое «вторсырьё», но «макулатура» – это бумаги, газеты, старые книги. Говорят их снова перерабатывают в чистую бумагу, из которой потом делают новые книги. Значит «вторсырьё» – это книги.

О-о-о, уже даже «линейка» закончилась. Ну всё… Сейчас мне завуч по воспитательной части Лилия Шалвовна устроит нагоняй. Она стоит около огромных гастрономических весов, на которых в продуктовом взвешивают мешки, и что-то записывает в свою тетрадь. Сейчас начнётся:

– А-а-а… Лазариди… всю жизнь, как королева, последняя приходит. Вот это вчера собрали младшие классы, и мне очень интересно: сколько соберёте сегодня вы? Конечно, с такими работниками, как ты…

И понесётся…

В школьном дворе возвышаются две огромные кучи бумаг. Чего в них только нет! И старые газеты, перетянутые крест на крест верёвками, и изрядно потрёпанные журналы с вырезанными картинками, и старые книги. Говорят даже, в прошлом году один из шестого класса, пока родителей не было дома, притащил с друзьями в школу всю Большую Советскую Энциклопедию. Разразился грандиозный скандал, приходили его родители, но Лилия Шалвовна сказала, что грузовик все книги увёз, а моя мама дома говорила папе, что учителя нашей школы «к себе домой всё и забрали».

– Здрасьти, Лиль Шална! – Надо быстро поздороваться и быстро пройти дальше строевым шагом.

– А-а-а… Лазариди!

Интересно, где она берёт такие туфли с железными пряжками и квадратными каблуками? Такие были в мультфильме «Кот в сапогах» у этого кота, когда он стал «маркизом Карабасом». Синяя юбка ниже колен, кофта с, вязаным крючком белым воротничком. Лилия Шалвовна – завуч всех завучей.

– Извините, Лиль Шалвовна, я задержалась…

– Ничего, что опоздала! – От же зараза! Это мой одноклассник Алик Еланский втискивается в беседу. Вот уж кого не спрашивают, так это его! – Не страшно, что опоздала! – Еланский с прищуром смотрит на меня, – важно, что жиртрест вообще пришёл, правда, Лиль Шална? Пришёл и теперь больше всех книг соберёт!

Откуда эту дрянь принесло?! Ну вот, теперь все вокруг ржут.

– Дурак недоделанный, чтоб ты сдох!

– Лазариди! Так ты ещё и нецензурно выражаешься?!

Интересно: Лилия Шалвовна всегда слышит только меня, то есть, до этого Еланского она не слышал?

– Я… – пытаюсь хоть что-то сказать в своё оправдание.

– Всё, всё, беседа закончена!

Мери сзади хватает меня за лямку от школьного фартука. Когда она подошла? Я даже не заметила.

Как можно так выглядеть всегда? Утром, днём, вечером, на уроках, при сборе макулатуры? Точёная фигурка, шикарные волосы, чистое, без единого изъяна лицо. Вот Еланский и заткнулся. Да, пожалуй, очень интересно быть красивой.

Мери, пока Лилия Шалвовна не смотрит, тащит меня вглубь двора с таким таинственным видом, будто накопала там клад.

– Ну, что ты на всех обращаешь внимание?! Я её тут жду-жду, она пришла и с недоумком лясы точит.

– Да не точу я…

– Постой, не отвлекайся, скажи лучше, где бумагу для макулатуры брать будем? У тебя есть идея?

– Идея?! У меня?! Нет, конечно!

– Почему «конечно»!? Когда ты уже самостоятельно научишься думать?!

– Я всегда думаю.

– Я вижу! Всё, тогда слушай, у меня есть план. Мы сейчас пойдём с тобой вместе в паспортный стол, потому что мне надо сдать заявление и разные там бумажки для получения паспорта, я вот и документы все нужные с собой взяла, а там, в милиции, есть вход ещё и со двора. Во дворе сарай. В нём валяется куча всяких бумаг, я сама однажды видела. Сарай старый, на фиг никому не нужный, и его никто не охраняет. Мы возьмём эти бумаги, принесём в школу и сдадим в макулатуру. Наш класс займёт первое место и получит Переходящий Вымпел, и ещё нас похвалят на линейке. Ну как?

– Как всегда – супер!

– Лазариди! Топузис!

– Мама дорогая, она идёт сюда! – Хватаю Мерку за руку и стараюсь повернуть её вокруг оси в сторону приближающейся к нам быстрым шагом Лилии Шалвовны.

– Сделай сосредоточенный вид, – Мерка не собирается сдаваться просто так.

– Лазариди! Топузис! – Пряжки на туфлях встают дыбом, – Я не поняла: вы зачем сюда пришли вообще?! Ладно, Лазариди, я её матери сегодня же позвоню, дочь учителей называется! Позор! Мало того, что опоздала, опять стоит и ничего не делает. Мери, но ты… ты же девочка из хорошей семьи. Твой брат Дионис был гордостью нашей школы. Как ты можешь?!

– Лили Шалвовна!

Как Мери ухитряется делать такой ангельский голосок? У меня ни за что не получится. Мой как из трубы. Может надо дома отрепетировать?

– Лилия Шалвовна, я как раз сейчас объясняла Лазариди, насколько нуждается наша первая в мире социалистическая страна в макулатуре! Сбор её можно назвать первостепенной задачей всех сознательных граждан от мала до велика. Вы пока не говорите ничего её маме, ни сейчас, ни вечером, а я возьму Лазариди на поруки и буду её воспитывать. Ну, Лиличка Шалвованочка… ну пожалуйста… ну пожа-а-алуйста-а… вы же такая миленькая… А ещё, Афродита напишет вам все транспаранты на праздник 8-е Марта! Какие хотите. Хоть про Розу Люксембург, хоть про Клару Цеткин, может, и про обеих, да, Дита? Дита, да?

– Мерка, ты мне на ногу наступила…

– Прости, это я случайно!

Мери сильно щипает меня за спину.

– Да-а, – очень вяло соглашаюсь я, – завтра же начну писать, – у меня эта пионерская комната с дырявым барабаном на стене давно в печёнках сидит.

Лилия Шалвовна молчит в замешательстве. Тяжёлый выбор. То ли звонить моей маме и доставить себе удовольствие сейчас, то ли принести мне в пионерскую комнату два рулона красного ситца с плакатными перьями и получить удовольствие потом, вывесив эту растяжку на фасад школы на обозрение всей улицы.

Пока Лиля Шалвовна в замешательстве

– Побежали! – Кричит Мери и хватает меня за руку. Мы пересекаем школьный двор по диагонали, несёмся к выходу.

На самом деле, какой ясный выдался день!

Скоро, уже очень скоро в парке Муштаид из депо выбежит паровозик. Есть там такая детская железная дорога. На ней работают только дети, и паровоз водят дети, и билеты продают тоже дети. Очень красивая, даже красивей настоящей. Для меня весна – это когда в Муштаиде заканчивают перекрашивать свежей краской лавочки, и на газонах зацветают тюльпаны.

Мы идём мимо входа в парк, мимо зоопарка, дальше надо повернуть по мостовой и немного подняться вверх. На нас все смотрят, я вижу это краем глаза. Ещё бы! Все сейчас хотели бы со мной поменяться местами и идти рядом с Меркой вместо меня. Но Мерка не видит никого, мы говорим о своих делах, о паспорте, о школе, размахиваем руками, бежим, останавливаемся, снова бежим. Хорошо, что мама меня сейчас не видит, а то бы она очень в Мери разочаровалась за такое вольное поведение.

– Что это за беготня с места в карьер?! – Возмутилась бы она, – прямо как сумасшедшие, ну я не знаю… и потом: руками не говори! – Мама всегда мне делает замечание, если я рассказываю и руки у меня не по швам. Надо по швам, в карманы тоже нельзя,

– Ты что, вор-рецидивист? – Говорит мне мама, если я забываю и засовываю таки руки в карманы, – в карманах держат руки блатные рецидивисты и спину сутулят.

Я не уверена, отличает ли мама простого вора от «рецидивиста», лично я – нет.

– И не торопись! – Мама никогда не отпустит просто так, не высказав всё, – рассказывай по порядку, правильно выговаривая слова. Что ты шепелявишь? Повторяй за мной медленно и чисто: «Собака съела сено».

Я медленно повторяю за мамой, тщательно выговаривая слова, и очень хочу, мечтаю, просто сплю и вижу, как сдохнет когда-нибудь эта самая собака от съеденного ею сена.

– Мерка! Постой! Нам тут переходить, – подруга моя совсем забылась, мы чуть мимо не прошли, – вон туда за угол, за угол надо поворачивать, там и милиция и паспортный стол.

Мы останавливаемся, собираясь перебежать на противоположную сторону. Машин не так уж много, тут по брусчатке они не разгоняются. А это что? Коричневая «копейка» даже не делает вид, что проезжает. Она остановилась прямо в метре от нас, и страшный водитель с трёх дневной небритостью лезет через переднее сиденье к нам в приспущенное окно.

– Девочки!

Что за манера приставать к людям на улице?! Хотя, может он дорогу хочет спросить?

– Девочки! Вы куда собрались? Может вас подвезти?

Ан, нет! Эта небритость хорошо знает дорогу. Это он к нам «пристаёт».

В нашем городе так «принято». Если девочки идут по улице «просто так», то есть, не быстро-быстро перебирая ногами, а «гуляют», то к ним всегда «пристают».

«Приставать» можно по всякому. Можно пройти и задеть плечом, можно подойти и спросить: «Который час?», или «Как пройти в библиотеку?». Если девочка ответит хоть одно слово, любое слово, то можно продолжить «приставать» дальше, волочиться за ней по улице до самого дома; можно начать хватать за руки. А как же?! Она же ответила! Не хотела бы разговаривать, сделала бы вид, что не заметила. И неважно, красивая ты, как Мери, или некрасивая, как я, для мужчин важен сам процесс. Поэтому ходить по улицам надо или с братом, или с родственниками, что само по себе отвратительно.