Глазами маски

– Самой сильной карты?

– Да, это джокер. Вопрос только в том, хотите ли вы им быть.

– Хочу ли я быть шутом? – задумался Хэпи. Вальсам сделал вид, что не расслышал его слов.

– Впрочем, я могу рассмотреть ваше заявление об уходе», – произнеся это, он вышел из костюмерной.

– Джокер? – Хэпи не знал, то ли злиться ему, то ли прыснуть от смеха.

– Пойдемте к нему, – проговорила Сола вполголоса. Верти и Квентин переглянулись: подслушанный ими разговор лишал уверенности в действиях.

– Пойдемте же!

– Постой, Сола, – остановил ее Азраил. – Вряд ли Хэпи будет приятно узнать, что мы стали свидетелями его распри с Вальсамом.

– Тебе подарена златая нить, поэт! – по коридору застучали метражные шаги Гордаса.

– Умолкни! – крикнул на него Квентин.

– Да что вы, ей-богу, я все уже объяснил! Я чист и невинен!

– не замедляя шаг, оправдывался Гордас. Всего один поцелуй, и тот – в счет роли. Я пошутил. Сегодняшний инцидент объявляю исчерпанным! – Он подошел ближе.

Сола на его слова только зло усмехнулась и, резко развернувшись, ушла.

Верти недовольно посмотрел в сторону Гордаса, пригрозив крестом.

– Да что с вами со всеми! – закричал он обиженно. – Репетицию еле пережили, теперь боитесь на сцене оплошать? Стресс нервный?

На пороге костюмерной показался Хэпи. Верти, Квентин и Азраил подняли на него вопросительные глаза. И только Гордас недоуменно смотрел вокруг:

– Я что-то пропустил? – прошумел он.

Не говоря ни слова, Хэпи пошел по коридору вслед за Солой, путаясь в длинном старинном плаще, едва наброшенном на плечи.

– Что? – крикнул ему вслед Гордас. – Роль не по нраву?

Хэпи не ответил и даже не обернулся, но Гордас понял, что угадал.

Он самодовольно хмыкнул и отправился следом.

Незаметно подошедший Вальсам нежно произнес:

– Пора начинать. Готовьтесь. А где наш повествователь? Где Верти?

На месте, где только что был Верти, лежал крест.

– Верти, должно быть, уже на сцене, точнее, за сценой, – предположил Азраил.

Вальсам посмотрел на Азраила внимательно, своим особенным оценивающим взглядом, и ушел.

– Отчего он так на тебя смотрел? – В голубых глазах Квентина показалось любопытство.

– Не знаю… – рассеянно пробормотал Азраил, и словно в подтверждение того, что думает совсем о другом, спросил: – Ну что, Мирт?

Сложно сыграть чувство, если это чувство не актерское, а твое собственное? Квентин опустил глаза:

– Я сыграю.

– Сыграть – все равно, что прожить, – улыбнулся Азраил.

– Обижаешься на Гордаса?

– Он – мой лучший друг по пьесе, как можно? – с лукавством ответил Квентин.

* * *

Найт рассматривал пыльные камни под ногами.

– Уму непостижимо, – наконец выговорил Илвис. – Куда он делся? Не мог же он…

Найт усмехнулся никогда не улыбающимися сжатыми губами:

– Не мог.

– Да здесь бежать-то толком некуда… Значит все-таки под землю… – Что? – спросил Найт настороженно, потом отмахнулся. – Это глупо.

– Конечно, глупо, – улыбнулся Илвис. – На мотоцикле, и не можем пса догнать.

– Вот он, – заметил Найт. Мотоцикл вновь затрещал по дороге.

У ног Заретты забыто валялись кисти. Она посмотрела на часы – стрелки упали ровно на семь:

– Опоздала!

Глава 12. Законная дерзость

Занавес поднялся. Голос Верти торжественно начал:

 
– Прошел обычный день, и мир под вечер крепко спал,
Вдыхая снов беспечные мотивы.
Но тот приказ был свыше дан,
И отменить его он не был в силах.
 
 
Итак, должна случиться встреча,
Что бросит вызов правящим богам,
Что спутает привычное теченье дней,
И будут те приравнены к векам.
 

* * *

Заретта сидела неподвижно, все еще поглядывая на часы. Задержавшись в вертикальном положении, как акробат в воздухе, минутная стрелка наконец начала двигаться дальше. Заретте вдруг показалось, что запахло цветами. Она огляделась – и тут только заметила упавшие кисти. Заретта принялась собирать их, чья-то бледная рука подала ей одну. Девушка подняла глаза. «Какая красота…» – она забыла, как дышать, и только смотрела, не отрываясь. Среди тех странных снов, что она видела последнее время, был один, который нравился ей больше остальных. События в нем не происходили и картинки не двигались, одно огромное неземное чувство заполняло бессознательное пространство, чувство ее любви к кому-то. Заретта не могла понять этого: чувства, казалось ей, сниться не могут, если их на самом деле не испытывать в реальной жизни, а она не испытывала подобного ни к кому. Часто по вечерам, уже засыпая, она смутно ловила себя на мысли, что молит кого-то вновь показать ей тот сон, дать возможность снова пережить то счастье. Именно теперь Заретте показалось, что она заснула, и наконец ей снится желаемое.

– Эль, – представился незнакомец. Это был молодой человек, примерно ее возраста, в белом костюме, безукоризненные заломы дорогой ткани которого модельно сочетались с его фигурой, прослеживая все изгибы тела. На голове его была стильная шляпа, на руке висел белый плащ. В его изящных пальцах подобранная кисть чувствовала себя несколько смущенной.

– Спасибо, – пробормотала Заретта, протянув руку.

* * *

(Верти набрал в грудь воздуха).

 
– Итак, внимайте этой повести,
Рассказу вымыслов глубоких.
Здесь места праздному лукавству нет,
Как нет здесь места лжи и суетливой фальши.
 
 
Пусть небеса прольются без остатка
На истину мерцающих побед,
На миф, обманутый в своем существованьи,
На быль не прожитых, но выдуманных лет.
 

Мирт:

– Утром ранним, когда природа столь чутка и благозвучна,

(Квентин шел по сцене уверенными шагами).

…в старинном храме,

Что у подножия вершин, казавшихся вратами Рая,

Впервые я увидел этот образ…

Боже! Как будто небом в сиянье этом

Была ниспослана сама судьба моя.

Кельвин:

– Чему ты радуешься, друг мой?

(На лице Гордаса лежала скорбь).

Мирт:

– Отдал бы за мечту я тысячу своих желаний

И жизнь в придачу, если мало!

Кельвин:

– Ну, ну, остынь. Да кто ж она?

Мирт:

– Хозяйка снов моих!

Кельвин:

– Беда…

Мирт:

– Беда? Не в том беду ты углядел, мой милый Кельвин.

Ее красы художник не опишет.

И все поэты мира пали б перед ней,

Глубокому безмолвию покорны,

Когда бы видели улыбку алых губ!

(Восторженно продолжал Квентин).

Но почему ты бледен и молчишь?

Ты мне сулишь судьбу иную?

Я ведь нашел свою судьбу,

И в ту минуту…

Кельвин:

– О, минуту злую!

(Перебил Гордас. Он играл превосходно, отважно лавируя на сарказме, как на маленьком суденышке в ночной шторм).

Мирт:

– Минуту роковую не отличаешь ты от счастия святого!

Кельвин:

– Позволь напомнить.

Тебе подарена златая нить, поэт,

Меж небом и тобой.

Как смеешь, ты, певец благой,

Петь не о благе, но о смертном счастье?

Сотки же чудо, волшебство,

А не убор стыдливой страсти.

* * *

Заретта на мгновение провалилась в глубокие глаза незнакомца. В них были зеркала, и в тех зеркалах она повсюду видела свое отражение.

– Спасибо, – еще раз поблагодарила она, и, хотя некоторые кисти по-прежнему продолжали валяться на земле, кисть, что он так изящно подал ей, Заретта крепко зажала в ладони.

Эль присел на лавочку рядом с девушкой. Робкое солнце заглянуло в аллею и загляделось на них.

– Тепло… – он приложил руку к глазам.

– Да… – Заретта путалась в мыслях. – Однако довольно холодно.

Молодой человек странно посмотрел на нее.

– Я хотела сказать, что солнце не греет. Правда, странно? – Она взглянула на незнакомца. Его лицо не поддавалось ни одному эпитету красоты.

Эль не ответил. В руках его вдруг появилась книга.

– Что это? – Заретте очень хотелось, чтобы Эль не заметил ее растерянности.

– Это подарок. Возьмите. – Юноша протянул ей книгу. Он не улыбался, на его красивом лице вообще не отображалось эмоций. – Подарок?

– Да, – кивнул Эль. – Только вы можете прочесть ее, прочесть правильно, Заретта.

И что это был за голос! Когда он говорил, казалось, с его языка ссыпались драгоценные камни, сверкающий их поток завораживал. Как прекрасны были его слова, как глубоко они селились в сердце, пуская цепкие корни воспоминаний.

– Только вы, – повторил он вполголоса.

– Вот как, – проговорила Заретта поспешно и взяла книгу. – Спасибо. – Ей вдруг стало жаль этих щедрых россыпей богатства, особенно теперь, когда Эль говорил тихо и словно бы нехотя. – А имя вы мое откуда знаете?

* * *

Иллюзи:

– Так вы поэт? Однако страстный!

(Сола глядела поверх Квентина, величаво обмахиваясь веером. Смена декораций переносила зрителя в старинный замок, в одном из залов которого на троне сидела королева. Корона утопала в копне шоколадных волос).

Поэты при дворе нам так нужны…

Кельвин:

– Ей не хватает прямоты: одни иносказанья!

(Шепнул Гордас в сторону зала. Он протянул вперед руку, словно ища своей догадке подтверждения).

Мирт, ты не согласен?

Мирт:

– О Кельвин!

Ты ядовит и безобразен.

Что ж, пускай.

Я путь к мечте найду ведь все равно…

Кельвин:

– Ведь все равно…

Мирт: (обращаясь к Иллюзи)

– О нет, поэтом быть прошу не вашим!

Иллюзи:

– В чем же дело? Такого рода сан вам не к лицу?

Мирт:

– На все я подвиги отважен, но этот вызов не приму!

Иллюзи:

– Но почему?

Моя казна щедрот монархов не считает,

Ведь скупость не живет в деньгах.

Кельвин: (опять в сторону)

– Впервые слышу. Перифраза, на самом деле все не так.

Мирт:

– Как это глупо, Кельвин.

Кельвин:

– Глупо, брат.

Мирт: (обращаясь к Иллюзи)

– Нет.

Иллюзи:

– Вы объяснитесь?

Мирт:

– Во мне живет неведомая боль.

Иллюзи:

– Какая же?

Мирт:

– Вы – королева.

Иллюзи:

– А вы кто, сударь мой?

Мирт:

– Я? Не король.

Иллюзи:

– Как вы дерзки!

Мирт:

– Да, королева.

Но дерзость не порок, когда влюблен!

Иллюзи:

– Побойтесь бога!

Подчас портреты пишет не художник, а молва.

Поверьте, портреты те убоги.

Она враз переложит ваши дерзости на глупые стихи,

Чтоб только зубоскальством быть довольной!

Мирт:

– Но глупые стихи – лишь там,

Где глупые слова и правды нет.

Иллюзи:

– Мне эта правда не нужна.

Я этой правдой не горжусь.

Вы поднялись в моих глазах так высоко,

Не страшно ль падать?

Мирт:

– С чего вы взяли, госпожа, что упаду?

Но даже если так, пускай, скорей найдет приют моя душа.

Кельвин: (в сторону)

– Приют сей – в смерти.

Иллюзи:

– Довольно!

Вам оправдание лишь то, что вы поэт,

Прощайте.

На память я оставлю радость, подаренную вами мне!

* * *

– Так я многое знаю… – уклончиво ответил Эль.

Заретта не заметила, как они поднялись и стали прогуливаться по аллее с лавочками. Эту загадку она решила разгадать, просто задав вопрос:

– Я и не заметила, как мы… – она не договорила.

– Странно, ведь это вы захотели прогуляться. Да и потом, переживаньями в театре не окажешься, а спектакль уже давно идет.

Заретте на мгновение показалось, что она выпала из реальности, и сейчас ей все-таки снится сон. «Я же могла задремать на лавочке, пока ждала Илвиса и Найта. И…» – ее слабое предположение резко оборвалось.

– Что вы, ваши сны намного ярче. – Эль внимательно посмотрел на девушку.

– Точно… – Заретта, ничуть не смутившись того, что Эль угадал ее мысли, просто отмела предположение о сне и опять не стала ни о чем размышлять. Над ними светило солнце, и запах цветов, лившийся отовсюду, кружил голову. – Что вы думаете о снах, Эль? – спросила она весело, но тут же осеклась, заметив человека в длинном пальто, бродившего по аллее, параллельной той, по которой шли теперь они.

– Думаю, эти сны вам снятся не случайно, – ответил Эль.

– Так вы все знаете… – выдохнула Заретта.

Руфус опустил глаза и сделал вид, что происходящее на параллельной аллее его не интересует. Он медленно пошел в противоположном направлении и скоро скрылся из вида.

* * *

(Шло последнее действие. Смена декораций на этот раз переносила зрителя в лес. Квентин исступленно хрипел)

– Вы не отдали мне прощенье.

(Сола была по-прежнему холодна. Она выговаривала роль с такой монархической интонацией, что многим зрителям в зале пришлось закусить губу).

– Прощение? Помилуй, бог!

Мирт:

– Но бог сказал прощать презренных…

Иллюзи:

– С каких же это пор

Являетесь вы на приемы к королевам

В леса, не в залы?

Мирт:

– Вы не ответили на мой вопрос!

Иллюзи:

– Чего хотите вы: богатства, славы?

Мирт:

– Я не продажен, моих стихов не подменить металлом!

Иллюзи:

– Коль золото глаза не опаляет, чего хотите вы тогда?

Мирт:

– Любви.

Иллюзи:

– Любви? Ну да!

Я вас женю на самой умной из красавиц светского двора. Нет?

Мирт:

– Да…

Иллюзи:

– Да?

* * *

– Вы не ответили, откуда вам известно мое имя? У нас что, есть общие знакомые? – Заретта улыбнулась. Переживания за опоздание, угрызения совести, мысли о спектакле брата, все куда-то исчезло и не возвращалось, затмеваясь этим необыкновенно притягательным настоящим.

– Возможно, – ответил Эль.

Он взял Заретту за руку, и ей показалось, что птицы поют сладко, что солнце ослепляет, а синее полотно неба никогда раньше не было таким ярким, и… цветы. Но откуда цветы в эту пору? Заретта заметила, что, куда бы они не шли, по всему парку цвели розы. Они выглядывали из клумб, лежали под ногами, даже спускались с ветвей деревьев, что было уж совсем невозможно, ибо розовых деревьев не бывает. Заретта все списывала на хорошее настроение, богатую фантазию и, в крайнем случае, на свои художественные корни по линии отца. Ей не хотелось думать, впервые за свою жизнь ей не хотелось ничего анализировать, подводить под черту, спорить. Она отдыхала, как отдыхают люди во сне, но не оттого, что спят и восстанавливают силы, а оттого, что видят сны, в которых все безусловно и не подлежит сомнению. И потому она больше не обращала внимания на то, что солнце, хотя и ослепляло, едва ли могло согреть, а розы были неестественного оранжевого цвета. Заостренные лепестки их совсем не тянулись к свету, извиваясь наподобие змей. Эль о чем-то говорил, Заретта не понимала и половины. Его фантастическая речь, казалось, была лишена во имя эстетики всякой логики, и Заретте это очень нравилось. Ей нравились его глаза и треугольная родинка под нижней губой. Сколько прошло времени? Она забыла о времени. Рваное дыхание выравнивалось и опять рвалось. Молчание, молчание, приступ голоса, приступ голоса, молчание. О чем? Не вспомнить. Уже была ночь? Или – только ее предсумрачное состояние? Заретта забыла о времени.

* * *

(Последняя сцена. Зрители нетерпеливо смотрели на актеров).

Мирт:

– …Моя душа не столь коварна и ловка,

Чтоб соблазнить пустую бесконечность.

(Квентин горько усмехнулся)

Не отвечайте, нет! Ответ ваш ясен.

Я знаю правду!

Так бейте же кинжалом со всего размаха!

О, это «если»…

Еще я сомневаюсь, еще надеюсь!

Вот глупец…

Да, я не стою вас! Но сжальтесь!

(По лицу Квентина ползла испарина, голос срывался. Вальсам испуганно смотрел на него из зала, перебирая в пальцах четки. На сцене появилась Сола. Квентин продолжал).

Какая боль слепит глаза…

Иллюзи:

– Что это?

Мирт:

– Подруга ночи, ее величество Луна!

Какое сходство с милым ликом…

Осмелюсь ли поднять глаза?

Иллюзи: (со вздохом)

– Мой приказ… вы выполнить должны.

Пусть пыл любви умрет под черною вуалью.

Мирт:

– Под черною?

Вы уж меня похоронили и поете память?

Не в том беда, что я умру,

Вам траур не к лицу.

Одно спросить хочу…

Иллюзи:

– Не задавайте мне вопросов,

Ответы будут не мои.

Мирт:

– Ах, да: ответы чести…

Но вы забыли: не Творец я

И не создал мира,

И судьбами людей я управлять не властен,

Тем более, сердцами, наполненными ядом чувств.

Иллюзи:

– Так властна – я.

Мирт:

– Законна ваша дерзость.

Да. Делами могут души править, но не заставить…

Иллюзи:

– О том я не прошу.

Мирт:

– Вы милосердны.

О милосердие, мне ли не знать его…

Когда земля расступится пред тем, кого любили вы,

Увидит он его в пылающем жестокой истиною храме.

Все люди – жертвы приношения любви!

Иллюзи:

– Вы плачете?

Мирт:

– Улыбаюсь.

(Голос Квентина надломился)

А слезы, как и ваши слова, не мои!

То небеса надо мной пролетали и уронили нечаянно их.

Иллюзи:

– Уйдите.

Оставьте.

Ответьте. Останьтесь.

Мирт:

– Не многовато ли приказов? Прощайте.

Иллюзи:

– Скажите мне…

Мирт:

– Да, королева?

Иллюзи:

– Не королева, знайте…

Мирт:

– Мне ваша милость в сердце остриями боли…

Молчите, как вы смели? Я слов вам не давала!

Я вас…

Мирт:

– Не продолжайте!

Вы слов мне не давали.

Я слов вам тоже не даю.

(Уходит со сцены).

* * *

По дороге загрохотал мотоцикл. Заретта вздрогнула.

«Сон? – подумала она весело. – Оборвана фраза, о чем мы говорили…»

Заретта посмотрела на лавочку. Она сидела там же, где оставили ее Илвис и Найт. Под ногами валялись кисти.

«Правда сон – нет никого! – легкое, светлое чувство раздалось в душе, какое бывает только после пробуждения. – Ничего не было, – решила Заретта, вдруг задев что-то рукой. Рядом с ней лежала книга. – А, вот и было, – девушка тяжело вздохнула. – Не сон…» – Она поспешно спрятала книгу и подобрала упавшие кисти.

К ней навстречу шли Найт и Илвис, Джексон плелся позади, с трудом передвигая лапы и недовольно ворча про себя поводок оказывал на него дурное влияние: он время от времени фыркал и издавал какие-то угрожающие звуки.

– Ты не поверишь! – Илвис задыхался от волнения.

– Да, – угрюмо процедил Найт.

Заретта улыбнулась. Найт и Илвис сели по обе стороны от нее. Джексон лег к Заретте в ноги, в косматой его шерсти запутались несколько пушинок, что теперь переливались на солнце, отдавая серебром.

– Ну прости меня… – тихо начал Илвис.

– Ты не виноват, – перебила Заретта. – Да я и не обижаюсь.

– Странно… – пробормотал Найт в сторону.

Илвис наклонился к Заретте и прошептал ей на ухо, кивая на Найта:

– Никак успокоиться не может, что Джексона на мотоцикле догнать не сумел. Я, признаться, этого и сам не понимаю, – вздохнул он.

* * *

Занавес. Аплодисменты.

– Смотри не рухни в обморок, как тогда Азраил, – Гордас взглянул на Квентина, который заметно побледнел от этой громкой благодарности.

Хэпи потер переносицу:

– Даже для меня громковато.

– Да ну вас, – обидевшись, произнес Гордас. – А моду кто завел?

Азраил едва улыбнулся. Но тут занавес поднялся, и актеров попросили на сцену.

Глава 13. Золотая пьеса

Барри выглянул в окно. Там, в холодном от поздней осени воздухе, сыпал дождь, походивший на мелкий снег.

– Зима.

– Что? – Переспросил Джайв.

– Зима, говорю, холодно, – повторил Барри.

За столом сидела маленькая девочка и играла в шахматы. Она выстраивала в ряд пешки, отбрасывая другие фигуры. К слову сказать, только пешки и помещались в ее маленьких пальцах. Девочка смеялась, что-то шепча брату на ухо.

– Тетя Салли приезжает. – Джайв смотрел на Барри, не отрываясь.

– А? – вынырнул тот из своих мыслей.

– Не слушаешь… – разочарованно произнес мальчик.

– Да нет, Джайв, слушаю. Тетя Салли скоро приезжает, – произнес Барри монотонно в подтверждение того, что слушает.

– Я не говорил, что скоро! – опять обиделся Джайв.

– Ну, так я добавил, – пояснил Барри.

Джайв скупо улыбнулся. Но потом Мэрси опять шепнула ему какую-то шутку, и он повеселел.

– Знаешь, Барри, нам с Мэрси кажется… – Что кажется?

Джайв замялся:

– Ну, как это… – он медлил с ответом, чем выводил Барри из себя.

Впрочем, Барри и без него уже давно был из себя выведен странными событиями, недавно произошедшими в его семье.

– Что ты мямлишь, ты мужчина или нет? – Он всегда так говорил, когда хотел добиться от Джайва решительных действий.

– Мужчина, – быстро среагировал тот.

– Ну, так что там тебе кажется, мужчина? – улыбнулся Барри, сложив крест-накрест руки на груди.

– Мне кажется, что она в тебя влюбилась, – смущенно выпалил Джайв.

Мэрси фыркнула и с укором посмотрела на брата.

– Что ты, Мэрси, это взрослый разговор, – важно осадил ее мальчик.

– Кто в меня влюбился? – не понял Барри.

– Тетя Салли. Она, когда о тебе говорит, такая сразу становится, ну…

– Ну? – шутливо потребовал Барри.

– Красивая, что ли…

– Ну ты и выдумал! – Барри обнял Джайва. – Хороший ты парень. Мэрси опять фыркнула.

– А ты, – Барри подхватил ее на руки и закружил, – моя хорошая девчонка!

Девочка звонко рассмеялась.

– Мне будет вас не хватать.

– Ты куда-то уезжаешь, Барри? – Джайв помрачнел.

– Не сейчас, – ответил тот серьезно. – Вот пройдет зима, тогда поеду.

* * *

Хэпи шел по коридору, сосредоточенно смотря перед собой. По привычке он свернул в репетиционную.

– О, Хэпи, я ждал тебя. – Руфус сидел за роялем и, казалось, мог прожечь своим проникновенным взглядом все, что было вокруг. – Как пьеса? Меня не было в зале.

Хэпи не стал выяснять подробностей.

– Не было? – Говорить ему явно не хотелось, но Руфус ждал ответа. – Пьеса? – Хэпи вытащил из кармана сложенный вдвое листок, вздохнул и с неудовольствием начал: – Опять сословная вражда. Она богата, он – поэт. Он молод, она немолода. И так интриге задан бег, и прост, наивен тот сюжет. Финал трагичен, как всегда, – заключил Хэпи на уверенных нотах, добавив вполголоса: – Какой же почерк неуклюжий.

– Ясно, – улыбнулся Руфус, о чем-то размышляя.

Хэпи его не прерывал и лишь спустя какое-то время решил продолжить.

– Но долг отдать спешу словам, слогам, созвучьям, поэзии в ней – безусловный дар. Она волшебно чувства в звуки пишет.

– То есть? – Руфус наконец обернулся. – Я не совсем понял… – Он заметил в руках Хэпи листок. – Что это?

– Это стихи Квентина, – пожал плечами тот. – Понять их порой вообще не представляется возможным. Бедняга не может запомнить собственных сочинений и записывает их на чем придется, а потом выбрасывает, а я вот подбираю. Прости, пришлось опустить с десяток восклицательных знаков… – сухо проговорил Хэпи, отводя взгляд.

– Интересно. Продолжай.

Хэпи опять заглянул в листок:

– Проста сюжетная канва, но золотом горит резьба кружев словесных на платье славы подвенечном. И на победе сходится молва, и о победе шепчутся глаза соперников, дотоле столь беспечных.

– Ага, – только и мог сказать Руфус.

Хэпи устало опустился в одно из кресел первого ряда, убрав исписанный листок обратно в карман.

– Как расписал: она так хороша, что лучше, кажется, и не придумать.

– Кто? Сола? И ты туда же? Ну вас всех, – Хэпи махнул рукой.

– Не Сола – пьеса, – раздраженно пояснил Руфус.

– А-а-а, пьеса… – Хэпи встал, прошелся по скрипящему паркету, от этого в пустом зале сделалось шумно. – Не золотая, видно… – проговорил он себе под ноги.

– Почему? – Руфус не дождался ответа и неожиданно забил по клавишам. Мелкие ноты засеменили под пальцами, озвучивая паузу. Руфус виртуозно играл.

– Вот это да! – Из глубины зала раздался хриплый смешок.

– Верти? – Угольные глаза Руфуса смотрели настороженно.

– Не подозревал в тебе музыканта, – басом отозвался Верти.

– А где Хэпи?

– Ушел. Даже меня не заметил. Тоже мне, снайпер.

– Кто?

– Ну, стрелок, лучник, много ли разницы… Вальсам его все в одном образе держит. Наказание, наверное,…

– Не может быть… – произнес Руфус, чему-то поражаясь.

– Да Хэпи все равно, – успокоил Верти, – к тому ж Гордаса подстрелил. – Он улыбнулся. – Хэпи не потому ушел, что роль не нравится и обсуждать свою игру ему претит, хотя это отчасти и правда. – Верти закусил губу. – Мы все слишком любим славу, – перебирая в пальцах металлический крест, рассуждал он. – Только слава может отличить нас друг от друга. Каждому отпущена своя мера, та мера и расставляет по ступеням лестницы величия. А величие ведет к бессмертию. – Он коротко вздохнул и развел руками. – Все просто. Все стремятся задержаться здесь подольше, не в сердцах, так хотя бы – в памяти. А ты, значит, играешь?

Руфус снял руки с клавиш, переведя глаза на Верти. В них было удивление:

– Память, – прошептал он. – Ты прав, она сопоставима с вечностью. Но разве это просто?

– А разве нет? Сам посуди. Право на вечность дает талант. Механизм, толкающий нас к славе – это гордость. Без этих двух обстоятельств души задумываться о вечности не имеет смысла. Так ты тоже играешь? – в вопросе послышалась непривычная настойчивость.

– Ну так что с того? – нервная мелодия заскользила громче. Руфус решил уклоняться от прямых объяснений, насколько то будет возможно.

Верти подошел ближе, нагнулся и прошептал Руфусу на ухо:

– Может, покаешься? Выберешь другую сторону? Черное поле душу не спасет. – Он напустил на себя такую важность, словно, говоря это, исповедовал и отпускал грехи.

Руфус вдруг переменился в лице:

– Какие странные слова.

Верти усмехнулся:

– Я погляжу, ты – мастер маскировки. Тебя б на сцену.

– На сцену… – притворно задумался Руфус. – Весь этот пестрый рой актеров мне претит, – пробормотал он раздраженно. – Да и к тому, я и так – на ней. Значит, ты – в игре?

– Играю, – пробасил Верти. Он встал на колени, положив металлический крест на пол рядом с собой, и заиграл на рояле, за которым сидел Руфус. Мелодия в миноре была неподдельно искренней. – А, впрочем, ты прав, и мне претит.

– А что с крестом?

– Я же сказал, играю, – не отрывая рук от клавиш, ответил Верти шепотом.

Руфус молчал, искоса поглядывая то на Верти, то на его крест. Он напряженно о чем-то думал, однако Верти этого не замечал или делал вид, что не замечает.

* * *

Заретта пришла домой. По окнам карабкался холодный ветер, пугая злым дыханием. Он то и дело срывался, как плохой скалолаз, падал в пустой двор и вновь поднимался, цепляясь за водосточные трубы, скользкие подоконники, заглядывал в окна, что-то нашептывал шторам, и те раздувались, подобно парусам, не то от гордости, не то от страха, елозили по карнизам.

– Зима скоро… Завтра начнется… – Заретта села за стол. Перед ней лежала книга, подаренная Элем. – Вот бы перелистать один из четырех сезонов… Не хочу, чтобы была зима…

Привычка думать вслух, будто в комнате кто-то был, у Заретты появилась со смертью отца: так ее утрата становилось незаметнее, и боль притуплялась. Она хотела было открыть книгу, но отдернула руку. «Сегодня был солнечный день, и это небо, цветы немыслимые… А сейчас… Как быстро мы расстались… И все сразу стало таким холодным. Оборванный аккорд…» Она вновь потянулась за книгой, желая на этот раз ее раскрыть, но опять отдернула руку: раздался телефонный звонок.

* * *

– Белое поле тоже душу не спасает, – наконец проговорил Руфус. – Однако тебя я подозревал меньше всего.

Верти прервал свою игру.

– Я – лишь голос за кадром. – Он взял с пола крест и надел его на шею, принявшись рассуждать о насущном. – Если быть честным, пьеса Солы… – Верти скривил губы, и стал похожим на обиженного ребенка.

Руфус решил ему подчиниться и больше не выпадать из контекста привычных тем:

– Ты пишешь лучше?

– Да уж не хуже.

– О! – Взгляд Руфуса упал на металлический крест. – И что же это? Проповеди?

– Какая разница, что? – вздохнул Верти. – Я пишу для себя. Как только я стану писать для других, это будет означать, что я во всем разобрался, и жизнь для меня больше не представляет загадки.

– В жизни всегда должна оставаться загадка, иначе неинтересно будет жить. – глубокомысленно возразил Руфус. – Я думаю, люди начинают писать, как раз чтобы найти ответы на вопросы, а не наоборот, – добавил он серьезно.

Верти задумался:

– Возможно, ты прав. Значит, мне стоит начать писать для других. Я буду задавать вопросы, предлагать на них свои ответы, а те, кто меня станут читать – свои. И так мы добудем истину. – Пара угрожающих аккордов в верхних октавах завершила его мысль.

– Зачем тебе истина? Жизнь – это хороший фокус, зачем его разгадывать? Разве от этого люди, которым ты откроешь тайну, станут счастливее? Вдруг они решат, что смысла нет? По крайней мере, того, что они искали? А вдруг жизнь, смысл которой они наконец поймут, просто перестанет их интересовать?

– Какой ты, оказывается, философ! – Верти попытался рассмеяться, но смех его был неестественным. – Я знаю, что смысл жизни в самой жизни, в ее наличии, в драгоценном опыте, что она дает душе. Точно так же, как об этом знаешь ты.

Угольные глаза Руфуса встретились с кроткими глазами Верти и задержались чуть дольше обычного.

– Мне незачем искать этому подтверждения, но людям нужны доказательства…

– Маскируешься под святого? – не выдержал Руфус. – Выдумал себе светлую миссию?

Как раз в этот момент в зал вошли Хэпи, Гордас и Квентин. Последние держали руки сомкнутыми на груди. По их лицам можно было определить, что они едва переносили присутствие друг друга, и Хэпи тут был живой перегородкой, стеной приличия, сдерживающей их негодование.

– Уф, – выдохнул Руфус. – Ты, Верти, действительно неплохо играешь, раз я тебя раньше не вычислил. – Руфус говорил тихо, и никто из вошедших его слов не услышал.

– Да… но… – Верти поднялся с колен и громко произнес. – Теперь буду реже. Хочу, чтобы вы знали: я ухожу из театра.

– Как? Куда? – не понял Квентин.

– А вы не догадались? – пробасил Верти. – В монастырь.

Хэпи не сдержал усмешки. Пальцы Руфуса словно примерзли к клавишам, Гордас растерянно смотрел на Верти, а Квентин тщетно пытался понять происходящее.

– Верти, ты хорошо все обдумал? – В дверях показался Азраил. Верти улыбнулся:

– Да что же вы все так растерялись? Да не в монастырь же, я просто теперь буду учиться в духовной семинарии.

* * *

– Как вас зовут? – Заретта настороженно прислушивалась к голосу в трубке.

– Сола. Мы с вашим братом вместе играем в театре. Вы были на сегодняшней премьере? – Голос Солы звучал повелительно, недавняя роль не успела еще сойти с настоящей, скромной ее души.

– А-а-а… – протянула Заретта, – я опоздала.

Странно, она была спокойна и уверена в себе, и, как бы ей ни хотелось почувствовать укор совести, она его не чувствовала.

– Это ваша пьеса… Поздравляю, мне брат рассказывал. А откуда вы знаете, что я должна была быть?

– Так Азраил сказал, он все высматривал вас в зале… – В голосе Солы начинали проступать нотки боязливой неуверенности. – Что-то случилось? – почти выдохнула она в трубку.

– Да нет… – Заретта не знала, что говорить. Отчитываться перед чужим человеком было до крайности странно, но в то же время она чувствовала себя сейчас одиноко, и ей очень хотелось с кем-нибудь поделиться переполняющими ее эмоциями. Книга лежала рядом на столе, и вот уже который час мозолила глаза, а если Заретта закрывала глаза, книга вставала и перед закрытыми глазами.

Тишина в трубке, казалось, накалялась. Наконец, слезливый голос Солы произнес:

– Что же случилось? С вами все в порядке? – Она громко всхлипнула.

– Нет, нет, все хорошо… – смутилась Заретта. Она не любила долго рассуждать, порывистый характер часто подсказывал ей будущие действия, так что спонтанное принятие решений было Заретте свойственно. Она словно ставила шах и мат, говоря: «А давай-ка вот так, и думать пока не будем». Так и сейчас, еще не успев все взвесить, Заретта вдруг предложила:

– Сола, а приезжайте ко мне, я давно хотела познакомиться с кем-нибудь из друзей Азраила.

* * *

– Как быстро ты сориентировался, – пальцы Руфуса начали дальше перебирать по клавишам, звуки были растерянными. – Раскрылся и теперь хочешь играть на расстоянии?

Верти его расслышал, но отвечал вошедшим:

– «У меня просто есть вопросы, на которые я желаю найти ответы», – произнес он возвышенным тоном.