Глазами маски

Глава 2. Премьера

 
– Моей любви полуденное солнце…
Мне душу распяли,
Как Божьему сыну когда-то жизнь распяли под небом…
Все для тебя,
Без тебя мое сердце пустое…
Я один – никому не известный осколок жизни извечной,
Здесь, на земле в трухлявый тлен обращусь…
 

– бормотал Азраил, лежа с закрытыми глазами на полу маленькой комнаты, интерьер которой составляли многочисленные стулья и ширмы.

Такого не было в роли, – тревожно проговорила девушка. Локоны ее беленого парика разметались по спине и плечам.

Сола сидела на полу рядом с Азраилом и задумчиво смотрела на его закрытые глаза. Заботливое беспокойство жаром разбрасывалось по ее лицу.

– Азраил бредит, – догадался парень в костюме лучника, незаметно подошедший к ней. Он перестал размешивать сахар в уже успевшем остыть чае и уставился на Азраила.

– Замолчи, Хэпи! И откуда ты только берешься со своими убийственными репликами! – выкрикнула Сола.

– А что? Роль-то он отыграл, – не меняя тона и выражения лица, заметил тот, опустившись на пол рядом с Солой, – и какую роль… Это были яркие краски, Азраил, – он похлопал неподвижного Азраила по плечу. – Я видел, как текли слезы по растроганным лицам, перемешиваясь с падающим светом, цветные слезы… – Хэпи хотел продолжить, но Сола окатила его таким презрительным взглядом, что он предпочел отдалиться на безопасное расстояние, предварительно отпив пару глотков для демонстрации своего равнодушия к ее эмоциям.

Молодой человек в монашеской рясе и с тяжелым железным крестом в руках появился в дверях:

– Что у вас тут происходит?

– Оставь ты его, Сола, пойдем: в последнем действии Азраила нет, а вызывать в конце начнут, так его отсутствие и не заметят.

– Это Азри-то не заметят? Что ты, Верти, мы не можем вот так его бросить! – Беспокойство Солы становилось навязчивым.

Верти пожал плечами, повертел в руках крест и куда-то пропал.

– Что вы тут расшумелись? Спектакль-то еще не кончился… – с почтительной расторопностью произнес высокий юноша, заглянув в комнату.

– Квентин, сейчас же антракт, – обратилась к нему Сола.

Квентин поправил сбившуюся на глаза челку и ушел, вдруг о чем-то вспомнив. Сола в очередной раз вздохнула. Азраил лежал неподвижно и ровно дышал. Казалось, он просто уснул. По коридору прогремели широкие шаги. Через минуту некто с ног до головы в белом, на длинных ногах и с удивительно надменной гримасой на лице, промелькнул в дверях, громко бросив в них:

– Чего, господа, ждем? На сцену, живо!

– Вот чего! – взвизгнула Сола. – Нас без Азри точно освистают.

– А-а-а, обморочный, – усмехнулся тот, входя в комнату. – Что это вдруг освистают? Рухнул он уже за сценой. Говорят, играл неплохо… – рассуждал он, расхаживая из угла в угол на своих длинных ходульных ногах, то и дело двигая стулья. Сценическое одеяние тяжелыми складками волочилось следом.

– Ты нимб на божественной голове своей поправь, – не поднимая глаз, ровным голосом ответил ему Хэпи. Сделав глоток остывшего чая, он подошел к Азраилу, нагнулся и потряс того за плечо. – Давай, Азраил, приходи в себя.

Гордас не отвечал, продолжая расхаживать по комнате. Казалось, он вообще ничего не слышал. Готический крестик в ухе раскачивался в такт шагам.

– Ты что делаешь! – вскочив и оттолкнув Хэпи, прошипела Сола. – Не надо его трясти! —Сладкие капли холодного чая пролились на пол.

– Привожу его в чувство, – Хэпи повысил тон, стараясь не выйти из себя. – А вот что ты делаешь, мне не понятно. Если бы я испачкал свой маскарадный костюм, Вальсам меня со свету бы сжил, дабы я не смел более осквернять сцену великих, – проговорил он с торопливой иронией.

– Замолчи. – Сола опять опустилась перед Азраилом на колени и взяла его за руку.

В театре прозвенел звонок к началу действия.

– Кстати, где он? – Хэпи потер переносицу, эта милая привычка всегда случалась с ним в минуты задумчивости. – Неужели Вальсам на премьеру опоздал…

– Да. Я тоже Вальсама не видел, и в зале его нет, – пробасил вновь появившийся в дверях монах в длинной рясе и с крестом на шее. – Может, на помощь кого… – кивнул он на Азраила.

– А ты прав, Верти… – Сола недоговорила.

– Вы чего, все разом спятили? Звонок, слышали? Мой монолог не вечен. Вам придется выйти, – заметил Гордас, расставив все стулья у стен. – Не бойтесь, этот псих очнется. Говорил я ему, актеришке тщеславному, чтоб не переигрывал, не послушал совета. И кстати, Хэпи… – Гордас приподнял замысловатое сооружение на своей голове. – Это – корона. – Он окинул всех презрительным взглядом и вышел из комнаты.

– Убил бы… – вполголоса произнес Хэпи вслед удалявшимся метражным шагам.

– Кого? Гордаса? – Верти разглядывал свой крест. – Не по-божески будет…

– Зато по-человечески, Верти.

Голубоглазый Квентин опять заглянул в комнату:

– Гордаса не видели? – спросил он, торопливо убирая выбившиеся волосы под широкополую шляпу и сильно при этом волнуясь.

– Чего ты потерял, Квентин? – будто бы не расслышав, переспросил его Хэпи с бесстрастным лицом.

– Только что тут был, – ответил за него Верти.

– А, вы чего же? – Квентин растерянно смотрел на неподвижного Азраила. – Последний выход ведь?

– Не суетись. Гордас – на сцене, свой монолог читает, время есть, – успокоил Хэпи.

Азраил открыл глаза.

– Азраил! – Воскликнула Сола.

– Ну вот. – Обернулся на ее возглас Хэпи. —Пришел в себя.

– Мы уж думали… – пробасил Верти.

– Азри, ты как? – обрадовался Квентин, продолжая стоять в дверях.

– Я отыграл? – тихо спросил Азраил.

– Да, – кивнул Хэпи, – последний монолог – за Гордасом. Дальше – на поклоны…

Со стороны сцены раздались аплодисменты.

– Идите же, – голос Азраила был по-прежнему тихим.

– А ты?.. – Сола не выпускала руку Азраила. Она смотрела на него с такой нежностью, словно хотела утопить в ней все, что было вокруг.

– Идите, я сказал, – прохрипел Азраил громче.

На мгновение воцарилось молчание. Хэпи глотнул чая, поднялся и медленно вышел из комнаты, захватив с собой легкий декоративный лук. Сола нервно вздохнула.

– Так значит, мы пойдем? – неуверенно спросил Верти.

– А ты? – улыбнулся Квентин, кое-как спрятав выбившиеся волосы под шляпу.

Азраил не находил в себе сил подняться:

– Без меня, – проговорил он и закрыл глаза.

* * *

По мокрым улицам скользящей походкой шел человек. На голове у него была кожаная кепка, длинное осеннее пальто украшал цветной шелковый шарф, а за спиной висел гитарный футляр. Во всем его виде чувствовалась аккуратность, словно это был сбежавший экспонат с выставки резных поделок. Темные волосы красиво выбивались на лоб, угольные глаза то и дело поблескивали из-под козырька лукавым огоньком, дополняя сходство с ярмарочным товаром ремесленника. На нем задерживался взгляд, замирала мысль, его хотелось рассмотреть и запомнить. Он остановился перед величественным зданием, на фасаде которого, окруженные юношами в лавровых венках, жались друг к другу утонченные девы с лирами. Стройная колоннада внушала благоговение к архитектору, настраивая всех, мимо нее проходящих, на мысли о вечном.

Молодой человек поежился:

– Холодно, – обронил он, как бы между прочим, и направился прямиком ко входу. Ему в глаза бросился яркий плакат, на котором красовались сегодняшняя дата и слово «Премьера», а также заманчивые обещания полного погружения в мистическую атмосферу настоящего искусства. Пробежав глазами информационное содержимое афиши, молодой человек вошел в театр.

* * *

Лед не раскололся и даже не дрогнул. Брошенный сверток лежал неподвижно. Черная материя, подобно покрывалу, разбросалась свободными волнами. Из-под отогнутого ее края выглядывала белая до покойной мертвенности рука со сросшимися пальцами. Рядом, одного цвета с ней, валялся неровный, тонкий, похожий на кусочек кожи, треугольный обломок. На минуту опять все замерло: тени застыли на месте, склонив покорные головы. Их плащи шевелило прерывистое дыхание огня. В жарком воздухе тихо постукивали металлические стержни.

– Лестницу! – грянуло со всех сторон.

Тени неслышно подплыли к покрывалу, встали по обе его стороны.

Мантия пролетела над ними, уронив одну из роз перед черной материей. Огненный цветок ударился о лед и разбился, подобно живой плоти, что рвется от сильного удара, растекся теплой кровью. Та стала просачиваться вниз, в глубь ледяной толщи, красной струйкой. Раздался сильный скрежет, словно сотни когтей царапали по стеклу, колодезное эхо усиливало и без того невыносимый гул. Лед был разомкнут как раз по этой цветной линии: теперь на месте упавшей розы зияло отверстие, глубокий покатый ход спускался вниз к янтарному озеру. Стучащие тени подхватили черный сверток и сбросили его в прозрачный тоннель. Тяжелыми рывками, долго, с мертвой осторожностью скатывался тот вниз. На ледяном полу остался лежать обломок телесного цвета.

– Как посмели вы!

Казалось, что тени сжались от этого взрыва голоса: метрономы перестали бить привычный размеренный ритм, звук их превратился в отдаленную барабанную дробь. Красная Мантия подлетела к тусклому осколку, задев его полой. Тотчас бледный обломок, словно живой, начал вскарабкиваться по складкам материи. Достигнув прорези, из которой попрежнему выглядывали оранжевые розы с заостренными лепестками, он забрался в разомкнутый бутон одной из них. Молодой, едва распустившийся цветок с жадным нетерпением сомкнул плотные лепестки. Мрачно проплыв по тоннелю, сверток неуправляемым грузом упал в озеро. Янтарные воды разбились, беспокойными разводами замкнув несколько кругов. Через некоторое время, сменив множество красок, вода стала прозрачной. Покрывало всплыло на поверхность, потеряв свое содержимое. Черной оправой растянулось оно по всему озеру, на дне которого, раскинув руки в стороны, лежал человек. Среди россыпи морского скарба: ракушек, мелких камешков, жемчуга и разноцветных звезд, тело его походило на огромную раковину, со всех сторон облепленную водорослями.

Глава 3. Цветные слезы

Азраил лежал на полу. Глаза его были закрыты, мысли ровны. Как частокол походили они одна на другую: безвкусные, бесцветные, не распознанные, не ощущаемые мысли. Все сильней и сильней вбивались они тупым безразличием в размягченную, еще дрожащую от непонятных одолевавших чувств душу. Все плотней и плотней лепились друг к другу ровные колышки, становилось душно. Слышно было, как стук, сначала такой болезненный, четкий, постепенно стихал, расплавлялся, смешивался с незаметным дыханием. Азраил то ли засыпал, то ли умирал, ему было все равно. И нельзя сказать, что страшно, напротив – даже хорошо. Сладкая дремота витала над тяжелыми веками. На мгновение Азраилу показалось, что на висках у него, по обе стороны сидят черные птицы и делят между собой красную ленту острыми клювами. Ее кончики неприятно щекотали нежную кожу вокруг глаз. Еще мгновение, и лента разорвалась бы надвое: было видно, как несколько порванных нитей в ее кровавом плетении уже расползались в стороны.

В дверь постучали. Азраил открыл глаза: черные птицы с пронзительными криками сорвались с мест и улетели, оставив невыносимую боль у височных впадин. Маленькие невидимые царапины ныли так, как будто были ранами от когтей хищных животных.

На пороге показался молодой человек с гитарным футляром за спиной:

– Любезный друг мой, ты, кажется, перепутал сцену с грешным помостом жизни. Так красиво умирают только там, на сцене!

– А, это ты, Руфус, – все еще не переводя глаз, откликнулся Азраил. – Я тебя ждал.

– «Прости, я опоздал на твою премьеру», – произнес тот, немного смутившись.

– Если бы ты знал, Руфус, как я рад видеть тебя именно сейчас!

Руфус насторожился:

– Да что это с тобой?

Азраил переменился в лице: смятение бросилось в глаза, голос дрогнул.

– У меня – странное предчувствие… – прошептал он в сильном волнении, с улыбкой сумасшедшего озираясь по сторонам.

– Предчувствие? – Руфус снял футляр с плеча, прислонил к стене и внимательно посмотрел на Азраила. – О чем это ты?

Азраил не ответил.

– Да выйди из роли! Уверен, станет легче. Вижу, ты еще не содрал грим и не выплюнул актерские рефрены.

Азраил продолжал лежать на полу и, не отрываясь, смотреть в потолок.

– Твоя поэтическая конвульсия теперь некстати. – Руфус нахмурился.

Азраил одним рывком вскочил на ноги:

– Ладно. Долой мрачный образ. – Он принялся снимать с себя сценический костюм.

Руфус пристально следил за его действиями:

– Кого ты играл на этот раз?

– Дьявола, – безэмоционально ответил Азраил.

– А-а-а, – понимающе кивнул Руфус, словно названный персонаж был его ближайшим приятелем.

На руке Азраила блеснул браслет в виде змеи. Громоздкие кольца бронзовой хваткой сжимали его тонкое, едва не прозрачное запястье.

– Что-то болит? – спросил Руфус, не отрывая глаз от его руки с браслетом.

– Пьеса. Болит и ноет, – Азраил измученно улыбнулся. – Вырвала душу и на ее место поселила сотню других.

– Я так и знал, – спокойно произнес Руфус.

– Наверное, мне уже противопоказано играть? Еще год назад я был счастлив, просто находясь в этих стенах. Что со мной стало, Руфус? – Неуверенный шепот Азраила растворялся в прерывистом дыхании. – Вряд ли ты поймешь меня, мы познакомились, когда я уже был таким…

– Не думай об этом, – перебил его Руфус, – просто играй, и все. Не сравнивай себя прежнего и себя настоящего.

Азраила отрезвили его слова, он откашлялся и с неуверенного шепота перешел на хрип:

– Может, уйти из театра?

– Нет. Вряд ли это верное решение. – По лицу Руфуса пробежало беспокойство. – А ты бы браслет этот снял, вон как впился… – поспешно добавил он и тут же умолк.

В Руфусе, помимо ярмарочной, яркой внешности, была какая-то едва уловимая чертовщинка. Спокойная, взвешенная речь, и в то же время – шутовская словоохотливость. Выдержанная молчаливая наблюдательность сосуществовала в нем наравне с порывистыми эмоциями трагика. Две крайности, в причудливой гармонии сменявшие одна другую. Все на грани несуществующей грани. Азраил смущенно улыбнулся:

– Это подарок, – пробормотал он невнятно, взглянув на потолок, в центре которого шевелились две черные точки. Азраил моргнул, и точки исчезли. – Подарок….

– Послушай, Азраил, я тут пока добирался до тебя… – Руфус озадаченно запустил руки в карманы пальто, – … нашел пропуск. Ты не подскажешь мне, кто этот человек на фотографии? Кажется, вы с ним в одной труппе. Он извлек из глубоких недр искомое и протянул Азраилу пропуск.

* * *

Заретта сидела за столом и что-то быстро писала в большую тетрадь, разбитую календарными датами. За ее спиной на стене висели картины, и одна из них была не закончена. В наступившем вечере сконцентрировалась тишина. В пустынном дворике, куда выходили окна ее квартиры – неприятная сырость. Внезапно о чем-то вспомнив, Заретта поднялась и поспешно вышла из комнаты. На столе осталась лежать раскрытая тетрадь. Скучающий осенний ветер, пробравшийся сквозь приоткрытые окна, перелистал страницы, словно бы ища нужную, и замер, вчитываясь в строки.

Темнота. Теплая, сухая темнота, проникающая во все свободное пространство, всегда готовая стать тобою, если позволишь и освободишь место…

Тишина, пронзительная тишина, леденящая сердце, как сталь, приставленная к живым венам… Душа рвется, пачкая белые страницы сознания полуночным бредом, безумием… Рвется, страстно желая умереть в этом исколотом тяжестью дней крике. Умереть, так и не понятой, в саркофаге своих мыслей, лишиться воспоминаний и обрести наконец свободу… Но нет, сквозь вечную материю снов мне виден едва различимый свет. Темнота с жадной яростью пожирает его, но он трепещет, готовый каждую секунду ожидать моего бездомного взгляда. Этот свет исходит от лестницы, увенчанной пылающими свечами. На каждой ее ступени золотой полировкой стелется оплавленный воск. Куда же она ведет? Ведь там темнота…

* * *

– Каждый судит в меру своей… – с надменностью в голосе рассуждал Гордас, войдя в комнату. Он увидел вместе с Азраилом Руфуса и остановился. – Твоя правда, – перебил проштампованную фразу Хэпи, войдя следом. – Кому как не тебе об этом знать. О, привет, Руфус.

Руфус замер на месте. Не отвечая Хэпи на приветствие, он проговорил чуть слышно, уставившись в ядовито зеленые глаза Гордаса:

– Гордас Корвер?

– Что? – Гордас явно растерялся. —Откуда…

По лицу Руфуса проносились зловещие тени:

– Отвечай. Ты допущен в игру?

Хэпи и Азраил с удивлением смотрели на Руфуса, впервые наблюдая в нем подобные метаморфозы ужаса.

– Пропуск, – сообразил наконец Гордас, – я его сегодня потерял. Вы нашли? Верните. – Его речь была властной и жесткой. – Слышите, если нашли, верните мне мой пропуск. Немедленно!

– Видишь ли, Руфус, – Хэпи решил вмешаться, – Гордас никому не показывает своего пропуска. Имеется предположение, – добавил Хэпи на тон ниже, – что он неудачно вышел на фото.

Руфус, казалось, его вовсе не слышал:

– Да, конечно, – зловещие тени исчезли, уступив место улыбке. Не переставая смотреть в глаза Гордаса, он отдал находку. – И кстати, приятно познакомиться.

– Да ничего приятного, – отрезал Гордас, зажав пропуск в руке. Он демонстративно отвернулся, направив свой ходульный шаг в противоположную сторону.

Руфус вопросительно посмотрел на удалявшуюся фигуру, а потом на Азраила.

– Роль не удалась, – пожал плечами тот.

Хэпи согласно кивнул и отправился следом за Гордасом.

Догнав того уже в коридоре, он заметил с укором:

– Боги так себя не ведут.

– Откуда ты знаешь, как ведут себя боги? – в голосе Гордаса сквозило явное раздражение.

– По крайней мере, эмоциям они подвержены меньше, если подвержены вообще.

– Постоянно вижу этого типа. Он словно поселился внашем театре. Чего он ошивается вокруг Азраила? Поклонник?

– Друг, – лаконично ответил Хэпи.

– А ты, как обычно, больше всех знаешь? – резанул Гордас.

– Просто в отличие от тебя, я умею разговаривать с людьми, – спокойно пояснил Хэпи. – Если ты еще не заметил, мы все – в одной труппе.

– Ну и как зовут этого друга?

– Руфус, – Хэпи сделал серьезное лицо. – Никогда не встречал столь полноценной личности.

– Полноценной? – переспросил Гордас, ища в словах Хэпи оскорбление собственному достоинству. – Ага, а я, по-твоему, не… – внезапно он забыл, на что гневается, и замолчал, сорвав корону с черноволосой головы; готический крестик в ухе угрожающе закачался. – Может, ты тоже считаешь себя идеальным? У тебя нет недостатков?

– Хм… – Хэпи притворно задумался. – У меня есть особенности, недостатков не припомню.

– А, я понял, – усмехнулся Гордас, – завидуешь чужим ролям, герой массовки?

– Только твоей приземленности, да и то – иногда, – со вздохом отвечал Хэпи, перешагивая порог гримерной.

– Вот как?.. – Гордас хотел еще что-то добавить, но не нашелся.

– Что же с тобой творится?.. – аккуратно расстегивая камзол стиля пыльной старины с тяжелыми бронзовыми пуговицами, спросил Хэпи.

– Я не терплю соперников на сцене… – нехотя произнес Гордас.

– Но Азраил тебе не соперник, как не соперник он и мне, и всем нам вместе взятым. Тяжелая пуговица оборвалась. Звонко прыгая, она загремела по паркету и исчезла под столом, на котором в беспорядке лежали коробки театрального грима, лоскуты цветной материи, расчески, гребни, накладные бороды, усы, бакенбарды, парики и прочее.

Огромное, в человеческий рост зеркало, обрамленное витиеватым узором, отразило удивленное лицо Гордаса:

– Неужели ты и впрямь признаешь Азраила всех нас талантливее?

– А ты – нет?

Гордас скривился:

– Странный ты какой-то, то богом глядишь, так, что и не подступишься, то вдруг – его шутом.

– Что ты имеешь в виду? – заинтересованно переспросил Хэпи.

– Вот скажи мне, где твой лук и колчан со стрелами?

– Костюмеру сдал.

– Уже? Как быстро! – Хотя они были одного роста, Гордас все-таки умудрялся смотреть на Хэпи сверху вниз. – Как быстро ты сдаешься костюмеру, выпрыгивая из ролей, не пользуясь ролями! – Крик его все нарастал, отражаясь от стен истеричным гулом.

* * *

Прозрачная вода вдруг разбилась, как бьется зеркало, искажая свое отражение. Окрасившись непроглядным цветом, озеро вернулось к изначальному виду: вновь стало янтарным. По его глади пробежала едва заметная рябь. В воздухе распространился сладкий запах цветов. Огромная волна, поднявшись из самой глубины, рассыпалась на мелкие сверкающие звенья. По воде шел человек. Безликий, словно тень, безразличная, холодная, немая. Он шел по воде, и сам был водой: ни пола, ни памяти, внутри его плескалась душа, и та душа была всеобъемлющей. По волосам его струилась янтарная вода. Прозрачные глаза казались стеклянными. Дойдя до берега, человек остановился. Расплывающиеся черты его стали отчетливыми, приняв привычную форму. Заметив ледяной ход, он приблизился к нему и сделал шаг по наклонной прямой. Нога его, бледная, с глубоким разрезом пальцев даже не содрогнулась от холода. Тотчас из ледяной покатости возникла прозрачная ступень. Он протянул руки, и под ними появилась опора – витые перила тянулись вверх, указывая направление. Человек стал подниматься, медленно, каждый шаг его был похож на предыдущий. Но в этой неспешности чувствовалась некая властная поступь. По ступеням янтарными змеями сползали стекшие с волос густые капли. Последний шаг, перила оборвались, руки на мгновение замерли в невесомости, а затем плавно опустились вниз.

– Подойди! – приказала Мантия, все это время неподвижно наблюдавшая за происходящим.

Человек пошел ей навстречу – с бесчувственным взглядом сквозь густое пламя. Оно не обжигало его бледной кожи, лишь отбрасывало жарким дыханием янтарные волосы на плечи. Подойдя к Мантии, застывшей в невесомости, он остановился.

– Оживить еще не значит дать жизнь, лишь – уподобить ей… – раздался нежный, ласковый голос. – Там, где душа с криком земного рожденья вбирается в вены, бурлящие кровью живою, тебя из сотни сотен других никто б не отметил величием, разве – талантом. Этого чуда среди ныне живущих всегда слишком много. Величия – только крупицы, словно зерно драгоценное, разбросано скудно, всходит едва. Земной век поменялся, впрочем, люди все те же. Те же страсти в сердцах их кипят, те же видят они забытые сны. Тяжело, когда память души закрыта на забвения ключ. Тяжело, когда ангел иль демон без памяти мнит себя человеком… – Мантия замерла перед бессмысленными глазами. – Видишь, как по-разному говорить я умею? Как умею я маски менять? Я тебя обучу сей несложной игре. Голос дам я тебе, драгоценностей россыпь любую, будешь сердца выжигать, словно из дерева резную посуду, красоту дам тебе, на картинах не пишут такого… – Голос умолк, слышно было лишь потрескивание огня. Человек стоял неподвижно с пустыми глазами и ничего не выражающим лицом. Из прорези Мантии вылетела одна из роз и, разжав лепестки, осыпала его с ног до головы огненной пыльцой. Мгновение – и янтарные волосы стали рыжими, ресницы дрогнули, глаза посмотрели. По ледяным ступеням вверх ползло черное покрывало. Пропитанное влагой, оно с тяжелым шумом поднималось все выше и выше. Наконец блестящая материя выползла на прозрачную плоскость. Услужливые тени подхватили покрывало и накинули на немого человека. Тотчас по коже его расплескался нежный оттенок молодости. Волосы волнистым шелком рассыпались по спине, губы порозовели. Красивое сверх меры лицо светилось искусственно выведенным идеалом. Маленькая треугольная родинка под нижней губой, а сейчас это была именно родинка, а не скол, как нарочно задуманный изъян, лишь подчеркивала необычную внешность.

– Ну вот и все, – нежно произнесла красная Мантия. – Теперь… – обратилась она к теням другим, властным голосом, – Ступайте в библиотеку. Разыщите Гилта. Он передаст вам книгу.

Полупрозрачные плащи скрылись в густых огненных зарослях, подчинившись приказу.

– Прекрасный мой козырь. – Мантия еще немного задержалась, словно любуясь красотой ею созданного существа, затем исчезла в возникшем проходе гранатовых стен, что переливались в жарких отблесках пламени.

Рыжеволосый юноша еще долго всматривался бездонными глазами в живой огонь, пытаясь разглядеть в нем источник недавнего голоса, но там уже никого не было.

* * *

В отличие от Гордаса, который появлялся в театре исключительно в деловых костюмах, Хэпи, вне зависимости от времени года, носил яркие, преимущественно однотонные, приталенные рубашки с безупречно подобранными под них цветными косынками, что он повязывал на лоб.

Пока Гордас кричал, так и не стянув с себя белого одеяния, Хэпи, уже переодевшись, поглядывал на него с видом добродушного равнодушия и не перебивал.

– Вот-вот, я и говорю, только косынку свою дурацкую оставил. И как это тебе Вальсам позволяет носить на сцене эту дрянь!

– У нас с ним договор, – невозмутимо ответил Хэпи.

– Договор?! – не унимался Гордас.

– Не нравится мой сценический образ?

Спокойствие Хэпи Гордаса раздражало:

– Ты не горд, ты таланту своему давно определил место: где-то среди второстепенных ролей, а то и вовсе – эпизодических, ты не горд, значит, ты слаб, ты не в силах быть Азраилу соперником. Но ты умен, даже слишком. Итак, решение умного человека – быть ему другом, – с мрачной торжественностью заключил он.

– Да ты что, – искренне удивился Хэпи.

– Почему, объясни, тебе достаются такие незначительные роли? – Гордас скрестил руки на груди. Голос его звучал тише, но также заносчиво.

– А что тебе с того?

– Мне? Я, может, ему и лучшим бы другом был… – Гордас рывками начал стягивать с себя белое одеяние, – если бы сил не хватало быть ему соперником! – Снежная материя с шумом скомкалась у его ног.

– Гордас, – Хэпи с упреком посмотрел на него, – зачем ты так? Я ему друг не из-за того, что я хуже, но равен ему, я достоин быть ему другом, а роли раздает не он…

– Вальсам! —договорил за него Гордас. – Давайте, валите все на режиссера, – проворчал он вполголоса. – Вальсам ставит уже не первый спектакль, что пользуется успехом у зрителей. Это о чем-то да говорит.

Хэпи кивнул:

– Все подчиняется его великому замыслу.

– А-а, – догадался вдруг Гордас. – Ты, я понял, не ищешь соперников только потому, что боишься их найти.

– Версия, – согласился Хэпи, – но опять неверная: я не боюсь. Человеку свойственно сомневаться в себе. Механизм самокритики побуждает нас к совершенствованию. Осуждение общества только подстегивает этот механизм, – уверенно разъяснил он. – Так что, будь королем, Гордас, раз так хочешь им быть. Зачем кого-то убеждать в собственном величии? – Его тяжеловесные слова оказали свое гипнотическое действо: Гордас закусил губу и замолчал.

– А насчет меня… – Хэпи закрыл на мгновение глаза, самовлюбленно улыбнулся. – Я уже сказал, я не сравниваю. Я не выбираю. Мои роли – не главные. Так, может, я сам эпизодичен, сам я не целен и состою из оттенков? Я и не сыграю цвет.

Он вздохнул и вышел из комнаты. Казалось, все возможные мысли, глубокие и мелкие, простые и сложные, были им уже однажды передуманы, потому любой вызов Хэпи мог воспринять не иначе, как ответив на него давно заготовленными фразами.

Гордас зачесал назад черные в пепел густые волосы, что были ему по плечи, заломил их за уши, обнажив лоб и светло-зеленые глаза.

– Значит, цвета тебе не по зубам», – сказал он, неестественно оскалившись.

Гордас не утруждал себя пониманием окружающего. Окружающее не представляло для него особого интереса.

Аккуратно свернув белое одеяние, он посмотрел на него ласково, но затем, поймав себя на какой-то мысли, отдернул руки с брезгливым омерзением и вышел из гримерной в тяжелой задумчивости.