Там, где лето. Аметист

Отщепенцы

Я родился на Луне шестнадцать лет назад, в год полной эвакуации людей с Земли. У меня была старшая сестра, но она не адаптировалась и тихо угасла. Наша семья имеет статус Кей. Это не Эй, но и до Зет тоже далеко. У родителей есть работа на младших должностях и отдельный отсек из двух маленьких комнат. Они очень радовались, когда им дали разрешение сначала на одного ребенка, потом и на второго. Так у меня появилась сестренка Дарси. Но больше перемен не было, это – потолок, выше им не подняться. У нас нет бабушек, дедушек и подтвержденных родственников. Значит, и я после школы буду кем-то из младших по должности: может быть, грузчиком, возможно, помощником интенданта. Могу стать санитаром. Но никак не пилотом. Хотя мои тесты и реакции на летном тренажере лучшие в классе. Учитель Ларго так и сказал: «Чтобы стать пилотом, кроме хороших показателей нужен хороший депозит».

Я пытался накопить профессиональный взнос, как мог. Взял часы работы уборщиком в погрузочном ангаре. Мелкая пыль забивала механизм автопылесоса, и его приходилось чистить каждую смену. Зато я мог разобрать и собрать любую деталь с закрытыми глазами!

Перед окончанием школы и распределением на постоянную работу бесконечной чередой проходили тестирования. Если бы у нашей семьи был хотя бы еще один родственник, я мог бы претендовать на механика. Но увы… с родней нам не повезло.

Пожар в новом тоннеле уровня Кью взорвал все новостные ленты: погибли три бригады прокладчиков. В суете экзаменов и тестов я сначала не понял, что это конец всем моим планам. Разнарядка пришла в каждую школу. Вакансии будут закрыты выпускниками этого года. Так я получил распределение в «тоннельные крысы». Неплохой заработок для младших исполнителей, только редко кто из этих ребят доживает до тридцати.

Семейный ужин по случаю моего окончания школы был невеселым. Еще и Дарси приспичило рассказать, что у знакомой девочки умерла бабушка. Теперь им присвоят класс Джей и дадут разрешение на третьего ребенка, а значит, отца повысят, семью переселят на другой уровень…

Ночью я услышал, как родители ссорятся.

– Если бы твоя мать не была чокнутой эгоисткой, у нас все было бы по-другому! Наверняка подтвердились бы троюродные братья. Проклятая политика! Везде семейственность! Чем больше семья – тем выше ответственность! Кто эту чушь придумал?!

– Тише, пожалуйста! И думай, что говоришь! Ей пришлось бы умереть, чтобы ты был счастлив и получил повышение.

– Все умирают. Зато сейчас у нашего сына нет будущего. В «подтвержденных» у него, как и у нас, прочерки! Если выживет в проходчиках и сумеет получить перевод – будет как я или ты, – младшим исполнителем, надеясь на выслугу или «особые заслуги». То есть повышение статуса у него будет… никогда!

Утром перед тем, как уйти на смену, мама присела ко мне на кровать и погладила по голове, как в детстве.

– Таби, дорогой! Твоя бабушка во время эвакуации назвала мне два имени и просила их запомнить. Она сказала, если однажды будет совсем плохо, надо найти одного из них и напомнить про Беатрис Коул. Сенатор Пол Эдинберг или генерал Син Чжен. Попробуй встретиться с кем-то из них.

Вы когда-нибудь пытались встретиться с генералом неизвестно какой службы или сенатором, который, к тому же, обитает почти на двенадцать уровней выше вас? Пока я делал зарядку, поисковик обрабатывал мой запрос, выдавая ноль информации про генерала и кучу быстро меняющихся ссылок на сенатора.

В итоге я не придумал ничего лучше, чем послать сенатору e-mail. Электронная почта была в свободном доступе. Конечно, я поставил «конфиденциально», не особо надеясь на ответ. Текст набрал простой: «Мистер Эдинберг, вы помните о Беатрис Коул?»

Я заканчивал завтракать. Прошло, наверное, минут пятнадцать после отправки сообщения. В дверь постучали. На пороге стоял полицейский.

– Парень, я не знаю, что ты натворил, но я должен срочно доставить тебя к сенатору Эдинбергу.

Мы шли через утреннюю толпу, спешащую на работу, но не на метро как все, а к лифтам. Подъем на уровень Эй показался мне долгим, а сам уровень просторным и пустынным. По нему двигались машины, а не общественный транспорт. На огромные тротуары выходили большие витрины круглосуточных магазинов. Здесь даже росли деревья! Но их я увидел лишь из окна автомобиля. Он домчал нас в зал вылета буквально за пару минут.

Возле аэромобиля полицейский передал меня молчаливому водителю. Пролетев через темный шлюз, мы оказались на поверхности.

Знаете, сколько раз я был на поверхности? Если считать за первый посещение Купола, когда мы с классом наблюдали восход Земли, то это был второй. Сейчас я не знал, куда смотреть! Меня интересовало и управление полетом, и вид вокруг. А когда мы набрали скорость и вышли из тени холма, над ним навис серый полукруг Земли. Он приковывал взгляд, его хотелось рассматривать, искать различия между материками и океанами, их силуэты все-таки можно было разглядеть на темном фоне.

Мы приехали очень быстро. Незаметные ворота прямо в скале отъехали в сторону. Темнота шлюза сменилась светом переходного отсека. Высокий человек просканировал меня холодным взглядом и провел в огромный кабинет.

Сенатор обернулся. Он излучал профессиональное дружелюбие.

– Так-так… Значит, ты и есть внук Беаты? Смотрю, такой же мелкий и настырный?

Жестом он пригласил меня к огромному, во всю стену, окну. Равнина с выступающими кратерами выглядела мрачной. Черное небо огромно и все в звездах. Резкие плотные тени, как лужи пролитого машинного масла, казалось, забирали солнечный свет. Над горизонтом – тусклая Земля.

– Ты знаешь, что раньше она была голубой? Видел картины и голограммы? – я кивнул, понимая, что это начало рассказа.

– Земля погибла в двадцать втором веке. Пожары, землетрясения, тайфуны. Конечно, и мы помогли: заводы, мусор, добыча ископаемых…. Человечество стремительно сокращалось от болезней. Мы потеряли много времени, пока думали, что можем найти место для жизни на Земле. Хорошо, что в это время станции на Луне строились в ускоренном режиме. Постепенно решение об Эвакуации стало единственным выходом.

Президент сказал: «Важен каждый человек». Мы вывозили всех: больных, стариков, калек, преступников. После того как последний транспорт покинул планету, я поклялся на Библии, что там не осталось никого. Но это было не так.

Беата и еще несколько сотен человек остались. Восемьсот пятнадцать в разных районах Земли. Я лично следил, чтобы им привезли все необходимое. Знаешь, что это? Не еда, вода или бензин. Они просили оставить семена и саженцы. Беатрис сказала: «Каждый день, пока у меня хватит сил и жизни, я буду сажать деревья, несмотря на ветра и кислотные дожди. Кто-то должен остаться и делать это».

Конечно, слухи про «отщепенцов» ходят до сих пор. Кое-кто еще помнит, что бабушка или дедушка не покинули Землю. Считают их эгоистами, предавшими семьи. Особенно в свете новой политики: «Большая семья – большая ответственность». Без них не подтверждаются родственные связи, как и у тебя. Я прав?

Пришлось кивнуть, хотя до вчерашнего дня я и не подозревал о существовании бабушки… Сенатор нажал пару кнопок и погрузился в изучение моего файла.

– Ты считаешь, что сможешь стать пилотом?

Я снова кивнул.

– Я направлю тебя к генералу Чжену. Если справишься – поступишь на военную службу. Возможно, станешь пилотом, возможно, кем-то другим. К семье уже не вернешься. Ты можешь подумать.

Я отошел к окну, а сенатор повернулся к помощнику.

– Получено сообщение от Ричарда Вэнса, «миссия Рай», оно у вас на мониторе.

Пока они негромко переговаривались, я смотрел на Землю и вспоминал, как мама рассказывала о своем детстве. Там раньше стоял городок Самерсвиль и протекала речка Йорома. Теперь Земля – огромное серое пятно. На фоне ее темной части мигнули огни транспортника, заходящего на посадку. Видимо, в той стороне был космопорт.

Вот здесь, под ногами, на много уровней под поверхностью – мама, папа, Дарси и еще три с половиной миллиарда людей. А выше – покинутая Земля. И Космос.

Как понять, где твое место?

Я попросил сенатора отправить меня к генералу Чжену. Сначала было тяжело. Но через два месяца я сумел пройти жесткий отбор и стал «отщепенцем» – одним из агентов секретного отряда. Почти год тренировок и занятий: оружие, психология, механика и пилотирование. Я стал другим, выбрав этот путь.

Перед тем как принять меня в отряд, генерал сказал: «Запомни, отныне для всех ты – невидимка. Про миссии, которые тебе доверят, никто и никогда не узнает. Но однажды их последствия станут видны всем. Это как с деревьями, что растут незаметно под серыми небесами Земли».

@yul_vikt

ГЕНА
_
^Kate_words

Генка крокодил

Лето я всегда проводила в деревне у бабушки. Но не так, как другие мои одноклассники, – их бабушки жили близко, максимум в соседней области. А моих родителей занесла в свое время нелегкая в другую республику нашего Союза Советских и очень Коммунистических. До бабушки ехать нужно было почти сутки, поэтому нас с братом туда транспортировали на семи перекладных, сгружали и оставляли на веки вечные, то есть до конца августа.

С одной стороны, я завидовала одноклассникам, их возможности вернуться домой в любой момент, отмыться, сменить картинку, сходить в кино, похавать мороженку – и опять поглубже нырнуть босыми пятками в траву. Но была прелесть и в нашей длительной ссылке без права на переписку. А точнее, только такое право и было: письма родителям мы писали самозабвенно и по десять листов, так что они в конверт не пролезали, а вот телефон в деревне водился только у соседей, и только через подъезд на очень хромой кобыле можно было его допроситься.

В чем же была прелесть ссылки? В том, что, когда ты, насквозь прокаленный двухсполовиноймесячной деревенской жизнью, возвращался наконец в город, да еще и в столицу, да еще и другой – теперь уже – страны, ты как будто заново рождался. Все не то и не так, твоя квартира как чужая, дома высокие, улицы ровные. Каждый раз это было новое знакомство со своим привычным миром.

И это, напомню, конец августа, начинают отовсюду съезжаться одноклассники, ты случайно во дворе встречаешь то того, то этого. Все вымахали, возмужали, девчонки, заразы, стали красивее, а ты-то, конечно, нет. Ты, кажется, и бока наела, и вот прыщ новый на носу вскочил как раз к первому сентября, чтоб ему пусто было, нашел время… То есть тебе и волнительно, и радостно, и немного стыдно и неловко выходить на улицу, ведь каждый такой выход может неожиданно вылиться в смущенный «ой, привет», после которого еще же и самое ужасное! Когда пытаешься разойтись! Ты влево – и он влево, ты вправо – и он вправо. Хоть под землю провались!

В самый распоследний день лета мама отправила меня в магазин за сметаной. Магазин! Это же рассадник! Заминированное поле! Каждого твоего одноклассника, прозябающего последние дни лета дома, мама наверняка тоже отправила в этот момент за чем-то в магазин. Попасть в такое тусовочное место в новом прыще, в то время как там, конечно же, соберутся загорелые звезды, я никак не могла, поэтому напялила новенький костюм – представляете? костюм! – взяла банку, расправила плечи, как тот атлант, и выдвинулась.

Стоп. Банку? Угу. В девяностые желеобразных пакетов да пластиковых стаканчиков под этот продукт еще не предусматривалось. И граждане являлись в магазин со своими банками, в которые им из большого чана красивым пластиковым кувшином размашистым точным движением плескалась густая (если повезет) белая масса.

Я зашла в местный дворовый гастроном и закатила глаза – очереди в молочный отдел зашкаливали. Знаменитые очереди девяностых. Ничего не поделаешь, пригорюнилась и стала последним вагончиком. Стою, лампы на потолке пересчитываю. Смартфонов тогда не было, плееров тоже. Даже в очереди не постоишь как человек.

И вдруг! Впереди, в соседней сосиске-очереди, уже почти у прилавка! Знакомые глаза! Так и есть – Крокодил! Генка, король класса. Кроме как Крокодилом, его, понятно, никто не звал. Он даже не обижался, потому что отсутствие малейшего сходства с этим зверем было видно даже слепому. Что там говорить, Генка был писаным красавцем. По нему сохли все девочки, и не только в нашем классе, ясное дело. А он ни одной из них не отдавал предпочтения – некогда мне, мол, милые дамы. Я футболист, в свободное от школы время подаю огромные надежды.

Почему я говорю «ни одной из них», а не «ни одной из нас»? Да потому что себя (не забываем про бока и мигрирующие прыщи) я ни в коем случае не могла помыслить в качестве претендента на его сердце. Уж слишком он был хорош. Мне оставалось только мечтать по ночам в подушку, и мечты уходили, надо вам сказать, настолько далеко, что где-то там даже маячила наша с ним маленькая кудрявая дочь.

Его взгляд из очереди пригвоздил меня к месту. Я мысленно схватилась руками за прыщ и мысленно же крякнула от досады. А снаружи неловко скривилась – видимо, это означало у меня улыбку. Крокодил сделал движение головой, приглашающее наплевать на общественные устои и правила приличия и присоединиться к нему в его столь близком к сметанной цели месте под солнцем. Я не поверила глазам, неловко дернулась, но он повторил движение, и я на полусогнутых подошла к нему. Генка смущенно звякнул своей банкой, шепнул «привет, тоже за сметаной?», снова смутился дурацкой очевидности своего вопроса, и мы мучительно (но кое-кто еще и сладко) замолчали до самого пластикового кувшина.

Нет, сметану он мою нести не стал, есть все-таки какие-то рамки. Одно дело поднести портфель однокласснице, а другое дело – литр сметаны. Мы бы со стыда оба сгорели. Поэтому шли домой, втайне радуясь, что сеточки у нас непрозрачные. Говорить было особо не о чем – господи, о чем мы могли говорить, мы за все девять лет в одном классе и слова, наверное, друг другу не сказали. До дома было, к несчастью, недалеко. На прощанье он улыбнулся мне самой невероятной своей улыбкой – и мы разошлись по подъездам.

Не знаю, как я не грохнула эту сметану и не обвалила заодно лифт – так прыгала.

Наутро неминуемо наступило 1 сентября. С чем-то одновременно жгучим, тягучим, замирающим и порхающим внутри я вышла из дома и повернула в арку, за которой был Генкин подъезд, а дальше стадион и наша школа.

И остолбенела. У подъезда стоял он, Крокодил. До начала урока осталось пятнадцать минут, с чего бы ему просто так стоять?

Увидел меня, улыбнулся так же, как вчера, подождал, когда я поравняюсь с ним, сказал «привет», взял мою руку в свою (всё, что было в моей пятнадцатилетней жизни до этого, гроша ломаного не стоило по сравнению с ощущением моей руки в его руке), и мы пошли в школу.

Крокодил Гена и шапокляк

Я бодро выскочил из машины на асфальт перед офисом – и застонал. Почему к хорошему привыкаешь настолько быстро? Всего каких-то полчаса от дома до работы в кондиционированном авто – и ты начисто забываешь о том, какое на улице пекло. Я взглянул в небо: июльское солнце скрылось за небольшим облачком, но все равно показывало мне оттуда кукиш: «На, выкуси, Роман Андреич, я скоро вернусь, чеши скорее на работку да включай вентилятор, а не то худо будет».

Сплюнув, я вытер платком уже успевший набежать на лоб пот и пошел внутрь.

– Нет, а почему, собственно, я? – возмущался я зеркалу в лифте. – Ну и что, что у них дети! Дети… Как будто если нет детей, то и отпуск должен быть непременно в ноябре и ни днем ранее.

С ноги распахнув дверь своего кабинета, я ввалился туда и вспомнил. Черт! Черт! Черт! Завтра же срок сдачи в печать Успенского! И никак не отсрочишь – отсрачивали уже девять раз по просьбе автора и три по нашей вине. Хотя это еще надо разобраться: если автор раз за разом просит вернуть рукопись на доработку, даже когда книга уже сверстана, даже когда прошла одну корректуру, то так ли уж можно говорить о нашей вине?

Но это все лирика, лирика! А сейчас-то мне что делать? Я видел вчера внесенную верстальщиком правку после первой корректуры. Это же обнять и плакать. Называется, вносим левой ногой, попутно посматривая ютюбчик и нихрена не глядя на то, что вносим. Там не сверка нужна, там нужна полноценная вторая корректура!

Я упал в кресло, обмахиваясь какими-то черновиками, и снова застонал.

Что же делать? Что делать-то? Я не успею, там тридцать авторских. Эдуард Николаевич никак успокоиться не может, плодит свою эпопею про Гену с Чебурашкой. Нет, мужик, конечно, молодца. Уважуха и все такое. И новая книжка вышла чумовая, говорят. Я не читал, но тут всем издательством угорали. Но блин! Это опять лирика! А кто же мне до завтра вычитает тридцать авторских листов?

Я лихорадочно схватился за телефон. Жуковская, Писарчук – в отпусках и, кажется, за границей. Ляжкина в больнице, угораздило. Коробеня? Нет уж, Коробене можно только допечатки доверять, да и то где не больше пол-авторского нового текста, ибо запорет всю малину. О! О, о! Климович!

– Вот кто нас спасет, вот кто нас спасет, – бормотал я, набирая домашний номер Елены Петровны Климович, пожилого опытнейшего корректора.

– А бабушка уехала в дом отдыха до сентября! – ответил мне звонкий детский голос, и я еле успел нажать сброс, прежде чем смачно и нецензурно выругался.

Все. Это провал.

Я опустился в кресло, взъерошил волосы и подпер голову руками, уставившись в талмуд распечатки нового Успенского. Ну конечно, пожалуйста, – опечатка уже на титуле! «Прикючения…». «Прикючения», бля! Я представляю, что там дальше… Что же делать, что же делать…

Вдруг мне показалось, что мой локоть, стоящий на стопке распечатки, приподняла какая-то сила. Что за… Ооо, дорогой… Перегрелся окончательно. Я рывком ослабил галстук, на пол полетели пуговицы сорочки, вскочил, бросился к умывальнику, засунул под него голову. Нихрена не спасает вентилятор, только бумагу все время гоняет. А начальство все жилится на кондей, мать его.

Сел обратно и уставился на распечатку. Спустя 20 секунд толща страниц снова приподнялась. Нет, дело дрянь. Скорую, что ли, вызыв…

Из распечатки – мама дорогая – показалась зеленая… лапка?! Так и есть! А вслед за ней и ее обладатель… знакомая коричневая шляпа, терракотовый плащ. Нет, как это возможно, я вас спрашиваю? Крокодил Гена!

– Многоуважаемый редактор Роман Андреевич! – заговорил он чистейшим и до боли знакомым голосом Василия Ливанова. – Вы только, пожалуйста, не пугайтесь. Но мы и на самом деле реальные. И мы весьма переживаем за сложившуюся ситуацию – очень уж нам хочется поскорее в печать уйти. Все, знаете, какое-то движение, пободрее будет. А то туда-сюда нас кидают, туда-сюда, сил нет уже никаких. Сегодня я зашел в кинотеатр с Чебурашкой, а завтра в булочную с Галей, сегодня купил три эскимо, а завтра пять. Голова кругом. В общем, мы за то, чтобы поскорее уехать в типографию. Нет-нет, я знаю, что вы хотите спросить! Но я же ученый крокодил, вы же знаете мою историю. Я прочел уйму разных книжек! Хоть сейчас экзамен по русскому сдавай! Я с удовольствием выполню вторую корректуру книги. К тому же я вижу текст, если так можно выразиться, кхм, изнутри, поэтому процесс пойдет значительно проще.

– Но… Ген… Геннадий, мне же можно вас так называть? – смотри-ка, а я был уверен, что голос ко мне так и не вернулся.

– Называйте меня Геной, Роман Андреевич. Ну какой я Геннадий? – улыбнулся крокодил.

– Хорошо, Гена. Понимаете, при всем уважении… Но там тридцать авторских листов! Даже если мы с вами ее располовиним, то все равно никак…

– Да уж, ситуация, однако… – Гена присел на краешек стопки и свесил ноги.

– А если… если позвать кого-то еще нам на помощь? Ну, из книги? – боже, что я несу? Или мне все это снится?..

– Было бы неплохо, но только кого? Обезьянку Марию Францевну? Льва Чандра? У нас же там все сплошь неучи. Так и не пошли учиться, как я ни настаивал.

– Но подождите, а как же Галя? Она же отличница!

– Галя… – крокодил закатил глаза. – Вы не читали, что ли? На сторону отдавали редактуру?

Я закивал.

– Галя ж в декрете. Только-только ушла. Ей не до корректур сейчас будет.

– В декрете… Ну и ну…

– Вот вам и «ну». Время бежит, да.

Мы замолчали.

– Слуууушайте! – вдруг встрепенулся крокодил. – Хотя… – и снова помрачнел.

– Ну же, говорите, Гена, время, время!

– Я просто подумал… А может, старуху Шапокляк попросить?

– Правда? – скептически скривился я. – А она что, ученая?

– Пффф! Обижаете, мой дорогой! Она же двадцать лет редактором пионерской газеты «Зорька» проработала.

– Да что вы говорите? Не знал…

– Да мало кто знал. Успенский скрывает. Хочет цельного образа злодейки, наверное. Она ж поэтому и пионеров ненавидит – достали они ее за столько лет.

– Понятно. Так что? Рискнем?

– Рискнем…

Гена вздохнул и приподнял лапой толщу страниц:

– Миледи!

Обернулся ко мне и смущенно произнес:

– Это мы ее так называем там, между собой, не обращайте внимания.

– Милееее-диии!

Изнутри распечатки послышался знакомый неприятный голосок:

– Мессир? Чего вам надо, старый вы хрен?

Гена снова взглянул на меня и покраснел.

– Сейчас не время, миледи. Выбирайтесь на свет божий. Тут наш завтрашний выход под угрозой.

Страницы заходили ходуном, несколько слетело на пол. Показалась небольшая изящная ножка, за ней кружевной рукав, длинный нос и только потом остальная Шапокляк.

Я, уже немного освоившийся в происходящей дурке, заискивающе прошелестел:

– Здрассьте!

– И тебе привет, касатик ты моржовый, если не шутишь, – пренебрежительно смерила меня взглядом старуха. – Ну что, запороли книжку-то, а? Профессионалы называется! Тьфу! Лодыри! Лоботрясы! С февраля у вас лежим, пылью покрываемся, а им, как всегда, одной ночи не хватает, чтобы работу до ума довести! Ну, чего не хватает? Переверстка опять?

– Нет, – убитым голосом произнес я. – Вторая корректура нужна…

– Ну это мне, положим, раз плюнуть. Я и не из таких передряг выходила. Сколько там? – Шапокляк деловито взглянула на стопку распечатки. – Тридцать?

Гена сделал мне красноречивый жест из серии «ну, что я говорил? глаз-алмаз!»

– Ага, тридцать…

– Не знаю, не знаю… Глазомер у меня уже не тот, а очки Успенский так и не выписал за столько-то лет. И вообще! Почему я должна делать вашу работу, а?

– Ну что вам стоит, миледи? – примирительно произнес Гена. – Ну чем вы там таким уже заняты, а?

– А это не ваше дело, мессир! Рептилия вы пучеглазая! Занята, не занята, а денюжек мне за это не заплатят, а значит, и дальше в рванье ходить, Успенский-то платья нового мне тоже как-то не торопится сочинить.

– Ну будет, миледи, будет! Сейчас Эдуарду Николаевичу икнется, и кто его знает, вдруг в следующей части будет апокалипсис и мы все того…

Мне показалось, что Шапокляк вздрогнула. Тон, по крайней мере, сразу изменился.

– Ладно, черт с вами. Давайте дербанить. По десять на брата? Чур, мне концовку, там самый экшен. Когда дедлайн?

– Завтра в 8 утра, – голосом гимназистки на экзамене произнес я.

– Будет готово в 6, – отрезала Шапокляк и исчезла в стопке.

Гена торжествующе посмотрел на меня:

– Ну? Что я говорил? Она вообще мировая тетя! Мы ж лучшие друзья когда-то были.

– Да ну?! – поразился я.

– А то!

– А что же тогда произошло? Вы же с самой первой части на ножах!

– Ай, да Чебурашку не поделили. Она хотела, чтобы он наравне с Лариской был ее питомцем, а мне парень понравился, и я сказал, что не допущу такого и человека из него сделаю. Вот и все, и разошлись пути-дорожки. Но видите, Роман Андреич? Настоящий друг познается в беде, не зря люди говорят. Ну, за работу. Честь имею.

И крокодил, приподняв шляпу, скрылся среди страниц.