Город в центре окраины – 1. Мой сосед отпускает

Тем более, и света-то лунного толком нет.

Движение Ковжек засёк ровно там, где и обещал диспетчер. В третьем от его дома квартале, как водится – в подворотне.

***

Вся проблема Кларенса в том, что он, в общем, очень невнимательный. Там, где дело касается его любимых бесов, он сосредоточен, как лазер – хоть металл взглядом режь. А вот на остальное его обычно не хватает. Он врезается в людей, засмотревшись на витрины, переходя дорогу, умудряется едва не попасть под колеса автомобиля, который почему-то не видел в упор до последнего. Он забывает про важную (для кого-то другого) встречу и однажды пожарил яичницу на средстве для мытья посуды.

И вот он ехал через город домой, зная, что ночью город опасен, даже если ты довольно хорошо в нём ориентируешься и не боишься. А потом опять задумался, зазевался и…

В городе люди не главные и главными не были никогда.

***

Сразу: Ковжек не какой-то там супергерой или великий и могучий чародей. Он и заклинаний-то знает штук пять, самых бытовых и простых, а на большее его таланта не хватит и через сто лет. Это он знает точно, как и то, что доживет до ста лет.

И ещё: Ковжек никого никогда не спасает. Хотел бы, да нет, не может. Бессилен.

***

Он разбил бутыль. Она разлетелась со стеклянным вскриком, а бесы сиганули в стороны.

Он разбил бутыль, но вообще-то упал с велосипеда, потому что тот взбрыкнул. А взбрыкнул Найджел только потому, что Кларенс опять зазевался и въехал на полной скорости в зло рычащий, воющий, вопящий клубок теней. Он не успел даже сообразить, что за тени.

Но они бились и корчились в ужасе и страдании. И Кларенс по своей нелепости влетел в самую сердцевину этого клубка.

***

Ковжек отшвырнул зонт в сторону, по инерции его, зонта, жалея, и бросился в подворотню.

Проблема была не в том, что в подворотне умерли. Умерли – это профиль Ковжка, всё верно. А в том, как умерли и кто.

И, главное, в центре всего этого клубка боли, ужаса и смерти затесался вполне себе живой, которому здесь не было места.

– Прочь! – закричал ему Ковжек. – Прочь! Идиот! Не суйся!

Но было поздно. Идиот уже сунулся и увяз. Во мраке подворотни с разбитым фонарем лица его видно не было, но Ковжек понял – увяз и сам уже не вылезет. Ковжек не любил живых идиотов, путающихся в его работе под ногами. Но в его работе эти живые идиоты могли быстро стать мёртвыми, умереть от ужаса – ну, тут уж как повезёт.

И если спасать, то, понятно, сперва живого, потому что мёртвому, к сожалению, хуже уже не сделается.

И Ковжек нырнул, не раздумывая.

Умирание – это погружение в болото. Сперва прекращается дыхание, останавливается сердце, и только потом, медленно, мучительно и с галлюцинациями, умирает мозг. Это именно тогда весь этот свет в конце туннеля и борьба бесов и ангелов за душу грешника (нет ни ангелов, ни бесов, которым были бы интересны души умирающих, но все почему-то верят).

И чаще всего так: мозг умер, душа поняла, что всё, конец, и послушно – и с облегчением – ушла туда, куда ей положено. Куда – Ковжек не знает, не его дело. Много будешь знать – скоро состаришься, а состарившимся работать неудобно. Так вот, ушла и ушла. Такие мёртвые Ковжека не интересуют.

Но бывает хуже: человек умер страшно, тяжело или слишком быстро и не успел поверить в собственную смерть. Или – ещё отвратительнее – умер так больно, что потащил эту боль за собой, застрял в ней. И тело уже умерло, а душе всё больно, больно и больно. Если бы ад существовал, то вот он.

Ковжек – он для тех существует, кто застрял на пороге. Он всего лишь берёт за руки.

… Идиот кричал!

Понятно, почему кричал: оказаться в этом всём страшно.

Понятно.

Это не понятно, это…

Ковжек сам каждый раз умирает.

Работа. Работа! Работа-а-а така-а-а-а-ах!

***

Кларенс такой неудачный, что бесы разбежались, бесов не удержал, а потом его рвут на части.

Это больно.

Он кричит и всё ещё помнит про разбежавшихся бесов.

***

Самое сложное – взять за руку. Руки умерших холодные, скользкие, могильные. Ковжек уже столько этих рук передержал. Руки умирающих ничем не лучше, только теплее.

– Руку дай, твою мать! Руку! Держу! Держу тебя! Хорош! Хорош уже помирать!

Тот руки не давал, все мычал и дергался.

– Это вообще не тебя убили!

Он извивался, как скользкая мерзкая рыбина, и не давался, чтобы схватить и выволочь. Живые, ей-богу, хуже мёртвых. Те так не дёргаются.

– Блядь!

Наконец разглядел лицо. Лицо было знакомое, но откуда?

– Хватит!

И, за неимением других способов удержать и привести в чувство, вцепился этому зубами в шею. И тем шокировал – себя и этого. Этот резко дернулся и забыл умирать. Но успел все залить своей горячей кровью.

От крови подворотные бесы и тени взбесились, взметясь и раздувшись, заслонив собой всё.

Ковжек зажмурился.

***

… Это была старая, но страшная смерть. Настолько, что за сто лет не выветрилась и вот, в полнолуние ожила. Ковжек читал про Городского Душителя в книжке. Тот не только душил несчастных проституток, но и вытворял с ними всякое (этого читать в подробностях не стал). На совести его было что-то около трёх десятков бедняжек. А потом он сам стал жертвой (тоже без подробностей – но их Ковжек маньяку желал).