Поцелуй у ног богини

Старик

 
Доктор и его ржавые инструменты,
Мусорщик, мама, подписавшая
Кровавое соглашение, слышите
Шум истока из чрева земли?
Это песня миллионов девочек.
 

ТИШАНИ ДОШИ, «РЕКА ДЕВОЧЕК»

Мумтаз разбередила себе сердце и не могла уснуть. Слушала, как иностранка прокралась мыться. Вода лилась почти бесшумно, но раздражала Мумтаз, будто грохот потопа. Ей казалось, русалочья дочь напрасно расходует воду. Чтобы успокоиться, она продолжила вспоминать прежние времена и своего старенького папу.

Мумтаз помнит, какими слабыми шагами он ушёл в кухню после того, как просил её надеть хиджаб. Заскрипела бамбуковая кровать, на которой он отдыхал между молитвой и заводом. На заводе он и нашёл ей жениха, согласного взять без приданого. Папа, убивший все её мечты о танцах, был такой дряхлый и жалкий, что любое сопротивление разрушило бы его, как существо из пыли.

Насколько хватало памяти Мумтаз, отец всегда был таким ветхим, что непонятно, как у него завелось столько дочерей. Мумтаз, Махеназ, Нааз, Амрин, Шахин, близнецы Наушрин и Шагуфта, разорвавшие их мать в клочки. Хотя отец говорил: их мама умерла от стыда за то, что не смогла родить сына.

Девочки не знали, не узнали и после смерти старика, что он никогда не был женат. Это был чудак с громадным сердцем, который отнял девочек у смерти. Мумтаз не ведала, что её настоящий отец – богач, владелец бескрайних полей, но без семени, нужного для зачатия сына, хотел утопить её в коровьем молоке.

Его пожилой батрак, убиравший двор, выловил ребёнка, завернул в тряпку и уехал с ней в город. Он пережёвывал ей хлеб и поил водой, просил подаяния у храмов. Он думал подкинуть её в приют, да сердце сжалось от одиночества и грусти. Жили на улице кое-как. Он сумел наняться грузчиком-кули на вокзал, таскал чемоданы и привязанного к спине младенца. Сколько насмешек и унижений он наслушался тогда:

– Почему не выкинешь девчонку?

– Брось ты её в колодец. Кто будет её искать?

– Отдай её в приют, и дело с концом, в жизни тебе не заработать на приданое.

Только один человек, которому он нёс однажды сумки из мягкой хрустящей кожи, расспросил его о девочке, а потом сказал приходить на завод. Так он начал работать и получать жалованье. Мумтаз подрастала. Одна старуха за несколько рупий приглядывала за ребёнком, пока он был на работе.

Он занял в конторе денег и купил в рассрочку крошечный домик из комнаты и кухни. В ночи, когда не было смен, пока Мумтаз спала, раскинув ручки на циновке, старик брал фонарь и уходил.

Из ночных походов он принёс сначала Махеназ, на самом деле индусскую девочку. Он нашёл её под тонким слоем почвы, только что закопанную кое-как, словно зерно сорняка. В её глазки и ротик набилась земля, но она ещё дышала.

В другой раз он подобрал Нааз, брошенную в коробке на автобусной остановке. Она охрипла от крика, но редкие прохожие делали вид, что ничего не слышат.

Амрин он попросил отдать ему рыбака, который уже отплывал на лодке, чтоб бросить внучку в Дамодар. Он плакал и говорил, что им никогда не воспитать этого ребёнка, никогда не выдать её замуж, она добьёт их нищую семью.

Шахин в грязной пелёнке подкинули к крыльцу незнакомцы. Крепкая девчонка всю ночь пролежала под дверью, кряхтя и извиваясь, но не плача.

Близнецов Наушрин и Шагуфту он забрал с постели роженицы, где на них никто и глядеть не хотел.

Когда девочки подросли, он сказал, что их мать, такая же красивая, как они все, умерла, а перед смертью велела им хорошо учиться. На рынке он купил дешёвый хиджаб и несколько бус, хранил их якобы в память о матери. Разрешал девочкам трогать чёрную ткань и играть с бусами. Сколько Мумтаз ни пыталась вспомнить, других игрушек у них не было.

Супруги

 
Я должна сказать ему правду обо мне.
Итак, я скажу ему: «Я ходила в школу».
 

МИНА КАНДАСАМИ, «АНГЕЛ ВСТРЕЧАЕТ МЕНЯ»

Мумтаз вздохнула с облегчением – русалка закрыла кран, теперь крадётся обратно. Снова вспыхнуло раздражение: «Завтра ещё следы за ней вытирать». Хотя это было не так, Мария кралась, протирала пол тщательно, старалась мыться под тонкой струйкой, воду заклинала не шуметь. Мумтаз попыталась уснуть, но не смогла. Муж храпел, как старый зверь, на соседней кровати. Она снова вернула себя в утро юности.

После того как папа велел носить ей хиджаб, новые слёзы залили комнату и промочили постели сестёр. Те проснулись, обхватив друг друга, разрыдались. В мокрых сорочках под формой они пошли в школу. На всех девочках были серые юбочки, синие блузки, гольфы и закрытые туфли. Только одна шла куском чёрной ночи.

После того как о свадьбе условились, жених стал часто попадаться на её пути. Каждый раз Мумтаз опускала свои остренькие глазки и старалась юркнуть в любую щель. Он узнавал её и через чёрную вуаль, продолжал путь, склонив голову.

Она сказала учительнице, что больше не может танцевать в ансамбле. Та, жалея, что теряет самую талантливую свою девочку, вскочила, накинула на голову платок. Хотела бежать к отцу, умалять не отдавать ребёнка замуж за незнакомца.

– Прошу вас, госпожа, останьтесь в школе. Отец очень стар, а у меня ещё шесть сестёр, – сказала ей Мумтаз, касаясь её золотисто-коричневой кожи.

Весь квартал знал, что она выходит за сироту от бедности. Другие женихи со свёкрами потребовали бы мопед, золото, телевизор, посуду. Только брат дьявола знает, что ещё могло взбрести им в голову. Старенький отец сумел сговориться с молчаливым, вечно одиноким парнем с завода. Он сделал один шаг из семи. В приданое дал сотню простыней и три выцветших от времени золотых кольца с самоцветами. Эти кольца однажды принесли ему добрые люди, видя, какими муками поднимает старый мудрец чужих дочерей. Но даже в трудные времена старик не продавал колец, берёг до свадьбы старшей.

Скажем наперёд, что кольца Али не взял: «К чему мне? Только мешают работать. Носи сама, а если не хочешь, так подарим их нашему сыну».

Свадьба была хорошей, пришли соседи, рабочие и все девочки из школы. Много пели, но песни стучали у Мумтаз в висках, ей было жарко. Ночью она обернулась в простыни из приданого, сделав из себя тугой кокон. Муж заглянул в комнату, пожелал ей добрых снов и вышел. У него оказался ласковый голос.

В ту ночь она в первый раз спала на кровати. Так чудно это было, что под утро Мумтаз перебралась на пол. Когда на рассвете она вышла из первой своей настоящей спальни, Али в кухоньке уже сам варил себе чай и жарил лепёшки, придерживая щипцами тесто над синим газовым огнём. Она, опустив голову, принялась ему помогать.

Али уходил на завод, а Мумтаз оставалась хозяйкой в доме. Её школьных подружек терзали свекрови так, что они выли ранеными тигрицами Сундарбана^[11]. Старшие невестки держали их за прислугу, могли ударить по лицу за неловкость. Мужья за них не вступались. Забегая к ней на минутку по пути с рынка, они завидовали, что у её мужа нет родителей.

– Ах, Мумтаз, – рассказывала подружка, запыхавшись, – нынче свекровь захотела спать в нашей комнате, только у нас есть вентилятор. Сааб выгнал меня, я спала на крыше. Мумтаз, я хочу домой.

– Ах, Мумтаз, – говорила другая подружка почти на бегу, – жёны братьев Рахула заставляют меня делать всю работу. Сами только причёсывают волосы и ногти красят, а вечером говорят Рахулу и своим мужьям, что всю работу они переделали, а я лежала. Я покончу с собой, повешусь на дупатте, подруга.

– Ах, Мумтаз, – говорила третья, опираясь о стенку дома, – свекровь сама выбрала меня для Вишну, а теперь каждый день мучает меня, соседям говорит, какая я нищенка и неряха, как мало дала моя семья приданого. Боюсь, они толкнут меня в огонь и возьмут Вишну другую жену.

Мумтаз целый день прибирала дом, скоблила и переставляла нехитрую утварь по своему вкусу. Она могла несколько раз за день сбегать к отцу и сёстрам, ей было тревожно одной в тишине дома. У них-то всегда были визги, потасовки, смех. Под вечер она прибегала назад, тушила овощи с рисом, пекла хлеб. Али ни разу не похвалил и ни разу не ругал её стряпню, ел молча, уставший рабочий человек.

Со временем она стала замечать, что Али не такой уж унылый, как думалось сначала. Он приносил ей подарки: красивую ткань, капроновые колготки. В них душно было ногам, но она натягивала их в гости, а там как бы случайно приподнимала подол. Металлургический завод благоденствовал, прославляя город на всю страну, платили там хорошо.

Мумтаз располнела и текла по улицам, как Дамодар во время разлива. Как-то раз, встретив учительницу, которая была огорчена, что фигура танцовщицы так бездарно потеряна, Мумтаз лишь поздоровалась и без сожаления поплыла дальше.

Первенец

 
Был ли тогда ребёнок? Мог у меня он быть,
С волосами, что блестят на солнце?
 

ТИШАНИ ДОШИ, «ПРИЛИВ»

Триста ночей Мумтаз обвязывалась в тугой кокон. В триста первую ночь, когда над городом, словно тяжёлые слоны бродили грозы, она замоталась в одну только простынь, тонкую, как марля. Больше всего она боялась, что как мать начнёт приносить одних девочек.

В дешёвом сборнике имён, который она листала в промтоварной лавке накануне родов, написали так: «Если вы когда-нибудь встретите Амира, назовите его отражением, зеркалом». «Чушь какая-то», – подумала Мумтаз. Однако имя запомнилось. В другой книге, напечатанной на плотной гладкой бумаге, было сказано: «Амир – верхушка дерева». Когда, к великому счастью, родился мальчик, Али не возражал против этого имени.

В госпиталь к Мумтаз пришли сёстры, муж, соседки и отец. Женщины пели вокруг кровати и били в барабан, отгоняли духов. Амир был последним младенцем, которого видел её папа. Через неделю он ушёл в сад вечности, где в тумане всегда дрожат маленькие звёзды.

О браках сестёр договаривался уже Али и устроил каждую. Али оказался заботливым мужем, не требовательным, не особенно религиозным. Ни перед кем не должны были они изображать благочестие. Их дом в сравнении с другими оставался очень свободным местом, в почве этой свободы пробило оболочку и разрослось зерно Амира.

Нет, слишком много позволяли они ему. Разве отпускают матери от себя сыновей? Немыслимо, чтоб он женился на такой нечестивой женщине. Теперь ещё и у соседей разговоров больше, чем про войну. Стоит выйти на крышу, начинается:

– Мумтаз, это что, ваша невестка приехала?

– Подруга, неужели это её настоящие глаза? Разве бывают у людей такие глаза?

– Она тебе хоть чай, надеюсь, подаёт?

– Где твой сын нашёл её, Мумтаз? Скажи мне, и я тоже туда пойду.

– Тётя, тётя, а почему она такая бледная? В её стране светит только луна?

Все только и ждут, когда она выглянет в очередной раз в дверь пристройки, как осы кружат.

Скорпионы мыслей Мумтаз побежали по комнате, и она сильно задышала и заворочалась. Али проснулся, встал, закурил папиросу.

– Не спишь, жена?

– Не могу я спать, когда у нас в доме эта ведьма.

Али втянул в себя дым – половина папиросы мгновенно истлела, выдохнул. Посмотрел в утренние сумерки. Подумал про Марию: «Странные волосы, пух один. Не белые и не чёрные, не коричневые, не рыжие. Серые или зеленоватые, как у утопленниц чикол бури. В глазах – вода плавает». Он никогда не видел таких людей, но заметил ещё в первый вечер, что она не по-здешнему добра и нежна к Амиру. Так заманивают русалки юношей в густой ил заводей Сундарбана. «Может быть, смерть идёт в мой жалкий род, всё оборвется. А может быть, это и есть такая любовь, про которую в кино сочиняют?»

Остров безмолвной печали

 
Я могу сказать по глазам мужчины,
Будет ли он когда-то
Моим любимым.
 

МАНДАКРАНТА СЕН, «КОГДА ЭТО ТЫ»

Их цветок пробился в безмолвной печали острова Элефанта. Там, где столетиями терпят боль базальтовые боги. Однажды люди застали их в танце и расстреляли в руки, ноги, в хоботы, в резные гирлянды на шеях. Искалеченные боги прикрыли тяжёлые веки, чтобы не смотреть на человеческую суету.

Мария бродила у ног богов, трогала каменные колени и руки. Экскурсию она не поняла, отстала от группы, ушла в туннели, пробитые в скалах древними. Касалась рукой гладких стен в сколах от пуль. Солдаты, забавляясь, устраивали в храмах тир, но, изуродовав богов, не убили величия.

Снаружи скальных храмов стояла жара, трудно было смотреть на раскалённое небо. В туннеле лежали коричневые тени, а сырой воздух хотелось прожевать. В зелёной воде внутреннего озера плавала черепаха. Сверху, из разлома, падал дневной свет.

По пещерам ходило столько туристов, а в гроте оказался только один человек, смотрел в воду озера. Мария улыбнулась черепахе и человеку. Он был ниже, чем мужчины её страны, почти такой же, как она сама, только шире в плечах. Его тонкие пальцы в блёклых кольцах лежали на ограде озера. Ей стало странно, инородно от него, как от незнакомой еды или слонов, обречённых развлекать приезжих. Так было всю неделю её путешествия – на нити между отторжением и восхищением.

– Вам нужна какая-то помощь? – спросил человек, словно ему не хватило воздуха. Голос завибрировал в сводах.

– Ничего, – сказала она. Потом улыбнулась: – Тут черепаха, – она хотела досказать, что это удивительно, как сюда могла попасть живая черепаха, и что, наверное, озеро связано с морем подземной рекой. Но говорить на чужом языке так много Мария не умела. Человек тоже улыбнулся. Оказалось, что у него белые тонкие зубы. Улыбался он хорошо, его лицо становилось добрым, ясным, как будто в мир добавляли света.

Он заговорил на языке колонии, закивал головой вправо-влево. Между бровями появились два глубоких залома. Мария не понимала, хотя этому языку их учили в школе много лет. Подумала, что лицом он марсианин, на него хочется смотреть, руки и плечи красивые, созданные разумным скульптором. Мария заметила металлические серьги, которые подчёркивают чистые пропорции смуглого лица, крупные губы, ровный нос. Было ещё что-то тёплое, тлеющее, невидимое глазу, мутное и влекущее, как зов тёмных лесов.

– На один день, Гоа, – сказала она только и показала руками один и взмах вылета.

– Один день? – ответил он, как будто его ударили, и снова закивал головой, вправо-влево, вправо-влево. Глаза оставались тяжёлыми и печальными, как у каменных богов.

Мария не догадывалась, что целый час он ходил за её группой, смотрел, как она постоянно расплетает и снова перетягивает резинкой тонкие травяные волосы. Рассыпает и заново собирает в пучок траву.

Она прилетела сюда одна, по редким билетам, которые подарили люди с ледяными глазами за какую-то страшную услугу. Лицо мужа сморщилось от отвращения: что за благодарность – самолёт на задворки мира, где жгут мёртвых. Она сказала: «Я поеду, поеду», испугалась, что люди сделают что-то плохое, если не принять подарок.

Амир решил поехать на Элефанта, потому что все друзья уже побывали в этих пещерах. Здесь впервые он увидел белых людей так близко. Увидел, как из молочной пены рождается девушка, предсказанная ему.

Он думал, что такой могла быть его сестра-близнец: тот же рост, только тоньше. И кожа изумительно светлая, беспомощно прозрачная. Потом, когда он узнает её, окажется, что кожа на самом деле почти голубая там, куда не добиралось солнце. Когда она ушла в туннель, он быстро прошёл параллельным ходом.

– Ходить, – сказала Мария, махнула рукой в сторону группы и улыбнулась. Она постоянно улыбалась тогда, всё было для неё смешным. Не зная, что ещё можно сделать, он вдруг стал читать стихотворение «Аквариум» Бхагата на языке гуджарати. Он на минуту сошёл с ума. Этим стихам их учили на уроках сценической речи. Никто из студентов не знал гуджарати, но всем нравилась мелодия слов:

– Таречи мачили, таречи мачили, наджиндигиз маречи пачили, ахим прокаш интру сунрья нуна хи^[12].

Он изменил свой голос, и слова стали шероховатыми, как небольшие острозубые рептилии. Мария отступила. Тогда он запел, и она засмеялась, догадалась, что он её ждал. Она не смогла бы объяснить, почему не захотела тогда уйти, вернуться к группе и жить, как раньше. Почему шагнула навстречу этому человеку. Наверное, каменные боги или дремучая природа острова подтолкнули её.

Вышли из грота вместе. Он первым заметил, что группа белых людей направляется к выходу. Показал Марии на семью из четырёх обезьян, которые перебирали друг другу шерсть сморщенными ручками.

– Как в рекламе: вас двое и нас двое. Правительство придумало, чтобы меньше заводили детей. Такое огромное население здесь!

Она поняла, снова засмеялась, закивала, смотря ему в лицо и на обезьянок. В это время группа скрылась за кирпичным зданием кассы. Мария подошла к обрыву. Под ногами её клубилось изумрудное облако джунглей. Оно опускалось к океану и заходило в воду мангровыми зарослями.

Кружево Колабы

 
Имён мы не знаем,
Кем был он,
Кем она была,
Или когда это было,
И где это было.
Только любовь была.
 

МИНА КАНДАСАМИ, «ЛЮБОВЬ И ВОЙНА»

– Осторожно, что я буду делать, если вы упадёте? – этих слов Мария не поняла и удивлённо посмотрела на Амира. Так мог быть сделан её брат-близнец, не существующий никогда. Странный брат цвета чая с молоком, какой готовят чайваллы^[13] на каждом пыльном углу. Он смутился от пристального взгляда, кивнул головой вправо-влево.

Мария огляделась, заметила, что группы нигде нет. Побежала по дорожке, никого не увидела, заплакала от испуга.

– Пожалуйста, не плачьте! Меня арестуют, подумают, я сделал вам что-то плохое. Нет никакой проблемы уехать, автобусы в Гоа постоянно ходят. Пожалуйста, нет никакой проблемы!

Вместе они спустились на пирс и дождались прогулочный кораблик, чтоб уплыть с острова. Нарядный кораблик долго покачивался у причала. Люди самых разных оттенков кожи поднимались на борт, болтая на разных языках. Только когда и на скамейках, и на палубе стало тесно, корабль отчалил в океан.

В пути подлетали крикливые чайки, выпрашивали корм. Уже далеко от Элефанта волны стали качать кораблик так сильно, что Мария безотчётно схватила Амира за руку. Волнение, сковавшее их до того, исчезло, обратилось в тёплый прилив. Люди на корабле смотрели на них. Туристка-японка, тонкую ладонь которой также держал рыжий скандинав, улыбнулась Марии, как близкой подруге.

Корабль гудел заезженным мотором. Болтаясь, проплывал мимо ржавых металлических остовов, торчащих в волнах, мимо порта, к резным Воротам Индии. Они сошли на самой живописной моей пристани. Двинулись, как в водовороте, в кружевах Колабы – района, где когда-то бежали первые трамваи, и ранние мафиози независимой страны расплачивались в ресторанах чёрными деньгами.

Как и все мои артисты, я притворщик, друзья. Здесь, на Колабе, я притворяюсь европейцем. Хитро прячут Азию узоры моих зданий, мои галереи, витрины магазинов, в которых для чего-то торгуют мехом. Восток скрывают тени платанов, молодёжь в джинсах, художники, что продают рисунки вдоль чугунных оград. Но на картинах – женщины в сари и гробница Тадж-Махал, а в подворотнях жарят самосы^[14].

В старые времена Колаба не была моей частью. Её и Остров Старухи присыпали, пришили к перекошенному телу. Пришитый остров – моя корона, возведённая с восточной пышностью. Правда, великолепие её истёрто муссонами и временем, засыпано пылью.

Мария и Амир шли, разглядывая ажурные фасады. Они быстро сообразили, что разговаривать бессмысленно, все слова исчезают в плотном воздухе, не разгаданные. Марии нравилась его блуждающая улыбка, задумчивая, словно приходящая из глубин космоса; руки; тяжёлые от печали глаза. Ему нравилось, какая она красивая, светлая, как лунный луч, и все смотрят только на них. А ведь раньше, когда он шёл один, никому до него не было дела. Теперь прохожие глядели сначала на Марию, а потом на него, словно спрашивая: «Кто ты, парень? Как ты оказался с ней?» И ему хотелось отвечать каждому: «Она родилась для меня из небесного океана. Ваши же боги взболтали его молочную пену, она выскользнула и досталась мне». Так они и ходили, будто ещё не вступили на сушу, наслаждаясь излучением внутри себя и в другом. Лезвие печали резало сердца.

Мария записала домашний номер телефона в его «театральной тетради» со студенческими лекциями и вложенными между страниц акварелями с истрёпанными уголками. Амир всегда таскал тетрадь с собой в сумке и при случае читал. Он потом разбирал её небрежную запись, цифры оказались кривыми. Опасался, вдруг она дала неправильный номер. Поздним вечером Амир посадил Марию в автобус до Гоа. Мария смотрела в окно, ей казалось, что вечерние улицы окрашены в сепию и, возможно, мир уже начал умирать.

Накануне вылета Мария ходила по берегу и курила. Душа выла по отнятому близнецу. Мария хотела, чтоб вода, отступающая с пляжа, вернулась смертоносной волной, вырвала бы её с берега. Но океан возвращался плавным и тонким приливом, после которого в песке начинали копошиться мелкие крабы.

Потом ей захотелось с кем-нибудь переспать. В сумерках она пошла с пляжа, и скоро рядом затормозил мотоцикл. У того человека была мощная бычья спина. В его отеле влага пожирала звуки, а шаги на лестнице в тишине удивляли своей телесностью. В комнате она ласкала Амира, целовала его посветлевшую грудь. Из грубых стежков, которыми сшили их души, сочилась сукровица. Бестелесные призраки заполнили небо и с удовольствием смотрели в окно. Они бормотали: «Как ты могла потерять своего небесного брата, как ты допустила такое». А голос из бычьей спины сказал:

– Ну и страна, грязища, вонь. Домой хочу, к нормальной еде, ещё пять дней тут маяться.