Он был категорически против имени, но дочь настояла: у Ваньки, мужа, так звали любимую бабушку, и она уже пообещала. Он думал, что ему будет тяжело, и на первую встречу в гости к молодым родителям шел как на казнь, с поникшими розами для дочки в одной руке и с жутко шумной, звенящей на каждом шагу погремушкой для внучки в другой. Когда, отбросив погремушку, Маруся-младшая вцепилась в его руку маленькими пальчиками и не отпускала целый вечер – даже когда уснула, – он понял. Он ошибся.
Маруся была чудесным ребенком, тихим, или весело оглядывалась по сторонам, довольно гукая, или спала. Он проводил с ней все свободное время – ждал, когда дочь позвонит и попросит посидеть с маленькой, одевался за две минуты и спешил, ехал, суетился, пока за дочкой и Ванькой не захлопывалась входная дверь. Тогда он садился напротив Маруси-младшей и подолгу говорил. Или подолгу молчал.
Маруся росла: сначала поползла, потом неловко пошла. После этого они стали гулять в парках, в ее, детском, неспешно-восторженном темпе. Когда Маруся-младшая уставала, она дергала его за палец, и он нес ее на руках – невесомую, обнимающую его за шею.
В окне мелькали каллиграфические, тонкие силуэты деревьев Измайловского парка, черные на синем фоне. В конусах света редких фонарей пылью кружился снег. Дорожки парка были пустые, и ему стало казаться, что жизни и света вообще больше не осталось – нигде, кроме этого светлого, набитого вагона, мчавшегося через ночь. Кто-то тронул его за плечо:
–Дедушка, присаживайтесь.
Он, пытаясь отказаться, замотал головой, но девушка, вставшая с сидения, была неумолима:
–Да знаю я, знаю, всего пара станций осталась. Но хоть посидите, отдохнёте немного.
Он тяжело опустился на сидение, запрокинул голову и закрыл глаза.
Поезд въехал в тоннель.
К тому, что дочь с мужем – и, конечно, с Марусей – когда-нибудь уедут, он был не готов совершенно. Слушая голос дочки в телефонной трубке – Ване там предложили должность, да, далеко, конечно, но будем приезжать хотя бы пару раз в год, пап, ты же понимаешь, приходи завтра на ужин, не будем называть его прощальным, но все же, – он чувствовал, как жизнь, со всей ей присущим пафосом и банальностью, замирает.