Закрывала и проверяла. И забыв, что закрыла, поворачивала вентиль замка обратно – открывала. Так и ложилась спать с открытой дверью и со спокойной душой.

– Не знаешь, к чему полотно-то снится?

– Полотно?

– Да, шторы, простыни…

– Не знаю.

– К дальней дороге. К дальней…

Знала – умирать придется. И даже собрала коробку, на крышке карандашом крест начертила: черточка вверх, черточка вбок и нижнюю ножку косо, точно обидевшись, перечеркнула. Коробка с приданым на кладбище. Но как-то не верила, что это для нее. Там, в коробке, все красивое, но ненастоящее, кукольное. Розовое платье. Она бы сейчас такое и не надела, не по возрасту. Розовая наволочка с воланом, розовое покрывало. Платок белый, шелковый. Хотела бы в шляпке лежать. Но подруга сказала – в шляпе не хоронят, еще и на смех ее подняла: «Ну, ты бабка, а не знаешь!» Баба Тома не чувствовала себя бабкой, до сих пор кроила и переделывала шляпки, прямо как Коко Шанель. На трехлитровых банках, вместо болванок, сидели зимние меховые, фетровые весенние, с жемчугом, с вуалетками, с перьями. Та самая подруга корила ее за экстравагантность: «Куда вырядилась? На рынок ведь идешь!» Но Тома еще в молодости себе крепко-накрепко пообещала: «Даже в старости буду наряжаться!»

Как-то не могла с рынка увезти нагруженную сумку-тележку клетчатую. В руках уже давно ничего тяжелого не носила. Разве что черную дамскую сумку с двойным дном. В секрете лежали две сберкнижки – самое дорогое, что может быть у той, кто 27 лет проработал на Сахалине. Остановила такси.

– Маня! Маня! – возбужденно звонила она подруге. – Мне таксист молодой руку подал, как королеве! И до квартиры сумку донес! Что значит, я накрашена и в шляпе!

И Маня, нутром чувствуя непорядок и флирт, ворчала:

– Бабка старая, а туда же…с таксистами… Вы поглядите какая…!

Маня умерла первой. Позвонила баба Тома подруге сериал обсудить, а дочка ее и говорит:

– Мама умерла, – всхлипнула, испугалась, что не поймут и добавила официально, как автоответчик. – Мария Степановна умерла.

Тома даже не спросила когда и как, повесила трубку. Испугалась. И даже на кладбище не пыталась сходить, проведать. Кого там проведывать, если умерла?

– Есть, есть у меня одна хитрая штука, – улыбаясь, как Анубис, баба Тома достает из старого, переродившегося в тумбочку, холодильника толстую папку. – Смотри сколько завещаний. Одно, два, три, …восемь. Все у меня тут, голубчики. Кому квартиру отпишу, тот и помирает в два года. Хочешь, на тебя напишу? – издевается она, наслаждаясь страхом в глазах двадцатилетней Раисы.

Завещание в пользу сестры Веры нашли безобидным и справедливым. Совет родственников согласно аплодировал. Но некоторых претендентов и мучила мысль, Тамара с Верой-то в ссоре. Десять лет не разговаривали родные сестры. С чего вдруг такая забота?

Родственники наперебой шептались: да не нужна нам ее квартира, дом уже дважды сносить собирались. Тамара Владимировна слышала их шепотки, решала – врут. Врут, безбожники. И хотя сама в Бога не верила, витиевато крестилась, блуждая рукой по воздуху, вспоминая пуп или лоб в первую очередь, и на левом плече заканчивать или на правом?

Между ее снами родственники привозили конфеты и сыр, а для себя – душистые куски мыла. Бабкины руки нещадно атаковал грибок. Думали, что она не понимает, зачем в ванной три мыльницы. Баба Тома понимала и, посмеиваясь, мылила руки каждым куском по очереди. И опять же, экономия.