В номере он погладил чудовище-стол рукой. Раз, другой. Сел, поставил локти на полированную столешницу. Вот так, никакого пиетета. На бланке отеля написал: «Я встретил ее в гостинице. Девушка в бело-розовых носках-овечках…». И подумал: «Кем я, черт побери, себя возомнил?» – смял лист и бросил в мусорную корзину. Забрался в душевую кабину, на дверцах которой была наклеена пленка из средневековых кирпичей. Пропарил кости. Хоть в окно вливалась теплая вечерняя влажность, не закрыл ни окон, ни ставень. «Не беда, не озябну», – решил, вспенивая мыльный цветок, то ли гвоздика, то ли хризантема. Вытерся одним полотенцем, обкрутился другим, и еще осталось для лица и еще размером чуть больше. Не скупятся они на полотенца. Интересно, меняют, как положено? Или раз в неделю? Он не позволит себя дурить, чуть что скандал закатит, будь здоров. А то думают себе, гости мол, медведи сиволапые, зачем им свежие полотенца?
– А что он здесь забыл? – отчетливо спросили из одного угла.
– Он здесь впервые, – ответили из другого.
– Что же он ищет?
– Может быть, вдохновение?
– Вдохновение в шкафу между пиджаком и брюками висит, – голоса стихли.
Он оглядывался, дрожал, завернутый в полотенце. Но в мирно открытые ставни влетал седеющий вечер. В коридоре послышались шаги и голос, схожий с тем, что прозвучал из угла первым, грубо спросил снова, зачем-то по-французски:
– Паулина, дрянь этакая, где ты ходишь?
Невидимая Паулина не ответила, но он сразу успокоился. А на секунду было подумал, правы те, кто предупреждал его о голосах. Все чушь и муть, и нервы ни к черту, расшатаны, как игла в старом проигрывателе.
Смеясь над собой, почесывая голову, он открыл шкаф. Пиджак, брюки, нет между ними никакого вдохновения. И как оно должно выглядеть, вдохновение? Кусок газового шарфа? Рулон полотна? Шляпа в дырках? И что с ним делать, если бы оно и впрямь оказалось в шкафу. Нужно ли оно ему? А он ему?
Вдохновение – бесполое создание, бескрылый гений, рожденный от непорочного зачатия матерью-девственницей. Но после его рождения уже никто не верил в то, что она девственницей и осталась. «Ребенок прошел по твоим путям», – кричали ей в лицо. «Он разорвал тебя изнутри». «Почему ты не могла столь же непорочно родить: без боли, без криков, без разрывов?» «Тебя же теперь шить-не-перешить», – возмущался доктор в белой маске, с белыми, по локоть в муке, руками. «Вот так скрываемся от докторов, тянем до последней минуты. Надеемся, что все рассосется. Само собой разойдется по организму. Ага, вдруг расплавятся синие глаза младенца, растекутся его пальцы и пяточки, и мозг под скорлупкой молодого грецкого ореха, так и останется нежной соединительной тканью, не превратиться в орган мысли.
Орган! Орган! Тут должен звучать орган. И вечно страдающий Бах пусть наяривает свою фугу. Рыба фугу, друзья-господа, с легкой руки заключенного замка Иф, стала обычным деликатесом, символом роковой смерти, которую мы едим каждый день, потому что знаем – виновны. И готовы повару-китайцу, весьма приблизительно знакомому с японской кухней, повару, который ненавидит все японское, лишь потому что его дед воевал с япошками, мы готовы отдать наши жизни. Мы вручаем ему свою судьбу и свой желудок. И наивно полагаем, что он мастер своего дела. Нет, мастеровой.
Аркадий очнулся на циновке возле кровати. Солнце заливало лицо. Он успел в ресторан, гости размещались парами, тройками, говорливыми четверками. Подсел за стол к Эмилии, хотя было еще два-три свободных.
– Доброе утро!
– Доброе, – констатировала она, погружаясь по макушку в пиалу с кофе. – Попробуй торт ручной работы, не пожалеешь.
– Его чистыми руками месили?
– Спроси, – равнодушно кивнула она в сторону официанта.
Но он не стал спрашивать. Заказал торт. И спросил ее:
– Кто ты?
– А разве не видишь? Муза. А ты? Король в изгнании?
– Бухгалтер, на самом деле, – поправил он ее. И тут же сам поправился. – Был бухгалтером. Хочу стать писателем.
– Ладно, как хочешь, – она пожала плечами, будто для нее не было ничего невозможного. И перевернула чашку на скатерть. Черное пятно поползло из-под края.
– Тебе хвост не накрутят за порчу скатерти?
– Ты заплатишь, – дернула она плечом.
– Дашь попробовать свой кофе? – официант стоял на готове и уже нес еще одну пиалу. Она шевельнула рукой, что-то вроде: пробуй, мне какое дело.
И тогда-то он узнал, что кофе исходит горечью, вырви глаз.
– Как ты можешь это пить? – отплевываясь, он тянулся за салфеткой, и никак не мог ее достать, хотя вот же она, у края, почему же он промахивается? – Как кардамон может так испортить кофе?
– Это не карадмон, его-то – щепоть, здесь на четверть – абсент.
– Господи, абсент!
– Именно его называют зеленым змием, но Господом его еще никто не называл. Думаю, ему приятно.
– Тебе можно пить алкоголь? Боже, глушить такими чашками! Сколько тебе лет?
– Хочешь узнать, можно ли тебе спать со мной? Не беспокойся, совершеннолетняя.
– Я не буду спать с тобой.
– Даже не сомневайся.
Он сомневался еще два дня.
***
– Пойдем, пойдем! – тянула Аркадия за руку Эмилия.
– Подожди, – сопротивлялся тот, – дай дослушать, – он уже начал понимать трескучего гида в сомбреро. – Про живописца де Кирико, который жил здесь.
– Все города запиханы кем-то, кто когда-то в них жил, иначе этих городов бы и не существовало. Пойдем! – сильнее дернула она Аркадия за руку. – Я все расскажу тебе про де Кирико, в 1926, в Париже я была на открытии его выставки.
– В 1926? – и он дал себя увести.
Куда уходят эти девочки? Неужели они превращаются в теток, рыхлых, ленивых, как непропеченные блины? Сколько им отпущено на свете? А может, они и не вырастают. Опадают с юных деревьев как листья осенью. На их месте через год вырастают такие же, молодые, зеленые, напитанные вековой древесной мудростью. Малышки с сапфировыми глазами старинных философов.
– Возраст – всего лишь иллюзия, – не смутилась Эмилия своей выдумки с выставкой де Кирико. – Это ведь ты всю жизнь за бухгалтерскими книгами проспал. Хочешь остановиться во времени? Есть тут один аптекарь…
Аптекарь и вправду был. С ярко-выраженным еврейским носом. Взвешивал на медных чашках весов леденцы из жженого сахара. Первое средство от кашля. На кончике носа зеленые стекла очков в золотой оправе. Руки в белых латексных перчатках. Рукавицы из драконьей кожи на стене. На вбитом в стену, между двух кирпичей, ржавом гвозде. Он глянул на посетителей, задевших дверью хрустальный колокольчик, и тут же надел рукавицы из драконьей кожи поверх латексных перчаток.
Зашумели изумруды в траве, закопошились. А он – сапогами по их честным граням, уничтожая труд ювелиров, превращая драгоценности в пыль, прошел по лугу как победитель. Сыпал изумрудную крошку в еду, добавлял в пилюли…
– Чем могу служить?
И сам подсказывал ответ: отравителем, подателем йада, ювелиром снов.