– С прошлого нашего разговора совсем ничего не поменялось. – Мария одним легким движением снова оказалась рядом с новообразованной окаменелостью и скомандовала, – Никуша, отомри.
– Слушаюсь – тяжелый выдох, и он снова у ног сумасшедшей, – да, я не понял тогда и сейчас не понимаю. Если хочешь знать, я – ручей. Мои помыслы чисты, кроме тех, в которых фигурируют камень на твоей шее и воды сомкнувшиеся над твоей головой.
– Миленький, постарайся понять, ведь у тебя дар. Ты способен меняться не только в мыслях, но и физически. Только сейчас – дерево, камень, вода! – умоляла Маша, стоя по калено в бурном горном потоке.
– Дура. Это ведь все не имеет отношения к жизни. В этом нет собственной души! Как, скажи мне, как я вдруг возьму и стану тем, кого я не знал никогда и тем, кого мне нет желания наблюдать?
– Тогда, дорогой мой Никадим Геннадьевич, вам не получить моей любви. Вы ведь ради нее даже стараться не хотите.
Они разошлись по разным углам комнаты. Немного помолчали – просто люди. Но, не выдержав тишины, Никадим Геннадьевич вдруг влился в дубовую панель и принялся повторять выкрутасы резьбы.
– Опять ты за свое! – разочарованно сказала Маша. – Но уж я тебя проучу!
Вдруг откуда не возьмись, в ее руках возник топор. С ним наперевес, она пересекла комнату. Остановившись у дубовой панели, она занесла свое оружие. Никодим пытался укрыться от ее ударов в завитках и причудливых формах. Но, она находила его со снайперской точностью и он гиб под лезвием топора снова и снова, пока наконец, дубовая панель не раскололась на две части.
Все было кончено. Мария Павловна швырнула на пол тяжелый топор, отряхнула подол платья и вышла вон.
Всю ночь в комнате стояла тишина. Никто не открывал окон, никто не зажигал ночника.
За то, по утру в комнате Никодима Геннадьевича, объявился весьма привлекательный мужчина. Он нахально ходил по комнате Никодима в его пижаме, пил кофе по его рецепту из его же фарфора. В общем вел себя совершенно раскованно, будто это он и есть, тот самый Н.Г. Штырь. Собственно, были некоторые сходства. А уж если сравнивать с фотографией в паспорте, то Ник, запечатленный на ней был карикатурой, пародией на нового, привлекательного во всех отношениях. О том, что произошло прошлым вечером, он не вспоминал, точнее сказать, он и не знал о том. Можно сказать, что речь шла обо всей его минувшей жизни – стульях, камнях, ручьях, Марии Павловне Гай.
Последние воспоминания о старом Никодиме Геннадьевиче Штырь были прибраны горничной в тот же день, вместе с обломками дубовой резной панели.
Макушкина роща.
– Ну, вот я и готова. – Лада в белой рубахе до полу стоит в прихожей. Недавно стемнело. Теплая летняя ночь звенит на все свои голоса свежей песней. Сонные девушки вышли к Ладе расплетать косу. Младшие, одетые, так же как и Лада, ждут своей очереди. Их шестеро. Три с русыми косами, три чернявые. Коса Лады медная. Две подруги расплетают ее в четыре руки, нежно нашептывая каждой прядке. Такая ласка Ладе в новинку. Общинные мужчины и женщины ее сторонились. Матерей да отцов здесь ни у кого нет, потому и совета спросить, да и уснуть преклонив голову на родные колени было не у кого. Все друг друга братьями да сестрами звовут. Парами с детства ходили только белявые да чернявые девчонки. Парни живут в избах по 10 человек, изучают военное да охотничье ремесло и на девок не смотрят.
Лада однажды услышала, как шептались девицы у колодца, мол, травку какую-то стряпуха в еду подмешивает, что бы жилось им всем тут спокойно. Быстро эта новость общину обошла. Посмеялись все, да и забыли.
Громче всех, конечно же стряпуха смеялась. А потом вдруг исчезла куда-то. Будто и не было ее вовсе. Говорят, что в ивовой роще сгинула. Но, в общине знали, что ивы забирают только чистых телом. А стряпуха…
Пропала, да и ладно.
Многие из общины исчезали бесследно. Вот он был, а вот и нет его. За то здесь никто смерти в лицо не знал. Нет стариков, нет слабых деток, нет болезней. Стоило кому-то чихнуть, так уводили его или ее заворота. Обратно пускали редко – мало кто возвращался. И все спокойно было, да мирно. Нет привязанности да любви нет и слез.
Так и прожила Лада в общине двадцать лет. Неразумной пятилеткой оставили ее здесь. Теперь время пришло в рощу отправляться.
Чужая пришла, чужой и уйдет.
И вот медная коса свободно волнами разметалась по беспокойной рубахе. И девки молодые готовы идти с ней, да не имеется Ладе. Кусает она бескровные губы. Заламывает тонкие пальцы.
– А что, других погодок мне нет разве среди нас? – спрашивает она, – Вон, Луна – то постарше меня будет. Может, ее пошлем в рощу? Я-то глупая, не справлюсь!
– Луна у нас чернявая. Ну, какая из нее дева огненная. Ей, может и вообще в рощу не попасть. – Отвечают ей.
– Идем, идем, – торопят младшие девушки, – там такая красота!
Вышли во двор.
– До высокой луны бы успеть. – лепечет одна из провожающих. – Поторопитесь, ночь коротка.
За воротами общины – темнота.
Идти тяжело – идут по траве, подолы рубах намокли и прилипают к ногам, путаются между ними. Молодым девушкам все веселье – они свернувши подолы в узелок скачут вокруг Лады, подпевают ночной песне.
А у Лады ком в горле. Да и не под стать огненной деве горло драть.
А вот и подошли уже путницы к древней ивовой роще. Пробираются сквозь гибкую плетень длинных веток. А они перед ними будто расплетаются – ни волоска не заденут. Чувствует роща – свои пришли.
К священному месту Лада подошла последней и нехотя. Песчаный берег реки жадно хватает ее за босые ноги, словно не хочет подпустить ее к готовому кострищу.
Лада не сопротивляется. Глядится в мутную воду, полощет в ней и без того мокрый подол рубахи.
– Мы готовы – кричат ей девушки, освободившиеся уже от белых одеяний – дай нам новую, вечную, прекрасную жизнь!
Как только эхо над рекой смолкает, вокруг воцаряется онемелая, горячая вязкая тишина. Лада слышит лишь, как пульсирует в венах кровь, как отдается она звоном в ушах.
Вокруг только шесть полупрозрачных девиц, да ивы, ивы ивы!
Лада подходит к одной, гладит рукой ее прохладную кору, любуется стройностью да поддатливостью.
– Скорее, сестрица! – умоляет ее скрипучий дуэт. Нет сомнений в том, что голоса доносятся прямо из дерева.