Никита Петрович, довольный ответом, пригладил свои седые волосы и протянул:
– Удобно жить, когда есть на кого переложить ответственность за собственную жизнь. Такая трактовка была ведь очень удобна советскому союзу.
– Фантазия Раскольникова в чистом виде: существование большого злодея, убийство которого сделает всех на земле счастливыми, – сказал Федор Иннокентьевич.
– А с лишними людьми что не так? Разве Чацкий – не герой?
– Ох, ты Пушкинскую речь Достоевского не знаешь?
– Нет.
– Чацкий и дальнейшая галерея подобных персонажей никакой пользы обществу принести не могли. Постоянно ставя себя выше остальных и считая себя бесконечно благороднее всего своего окружения, они просто остаются непонятными и высокомерными скитальцами. Чацкий – не Гамлет.
– На кого же тогда надежда?
– Татьяна Ларина, князь Мышкин, Алёша Карамазов, Наташа Ростова, Левин…
– Не думаю, что можно приложить их качества к нашему времени. Это было давным давно, с тех пор уже революция прошла. Народа, о котором говорил Достоевский, больше нет. Всё сравнялось Великой революцией, всё выкосилось, всё перемешалось. И всё без Бога. Как нельзя отказать человеку в его индивидуальности, так и нельзя отказать народу в его идентичности. У каждого народа свой путь, форсировать можно, но время развеет заблуждения, чтобы человечество могло ещё ошибаться.
Страхов, жалевший о том, что Наташа стала свидетелем и участником этой безрадостной и бесполезной беседы, поспешил откланяться и увести невесту в более спокойное место. Как он и предполагал, разговор произвел на Наташу сильное впечатление, она еще долгое время с волнением говорила о том, что услышала, и, в конце концов, у нее разболелась голова и закололо внизу живота.
– Тебе нельзя волноваться, – с упреком сказал Страхов, на руках поднимая ее по лестнице в квартиру.
– Не тревожься так, – произнесла Наташа и нежно прикоснулась губами к его щеке, – Все будет хорошо.
Страхов, раскрасневшийся от ходьбы, сжал челюсть и покачал головой. «Упрямая», – подумал он.
– Как назовем? – спросил он, когда принес Наташу домой и уложил на кровать.
– Еще рано об этом думать, – блаженно улыбнулась Наташа, положив обе руки себе на живот.
– Если мальчик, то Павел, – твердо сказал Женя, прикрыв свое рукой ее худые тонкие пальцы.
– Если девочка, то Арина или Ирина, – предложила Наташа.
Страхов замотал головой, выражая свое несогласие.
– Как Зуева? Ни за что! – сказал он и, придвинувшись к животу Наташи, прошептал, – Не волнуйся, я не дам твоей маме так тебя назвать.
– Тогда Марина, Альбина, Зарина, – улыбаясь, проговорила она.
– А ты знаешь имена, которые не заканчиваются на «ина»? – смеясь, спросил Женя, затем приложил ухо к тому месту, где, по его мнению, должен был быть малыш, и сказал, – Она хочет, чтобы ее звали Лилия.
– Лилия? – воскликнула Наташа и залилась звонким хохотом, – Почему именно Лилия?
Женя пожал плечами, поцеловал Наташу в открытый лоб и сказал:
– Я поеду по делам и скоро вернусь. Ты полежи немного и собирайся, нас сегодня мама ждет на ужин.
Страхов отправился к Дине, девушке Вовы, от которой надеялся услышать полезную информацию.
Дине было всего двадцать лет, и она училась на третьем курсе факультета изобразительных искусств. Родители были людьми весьма обеспеченными и поддерживали стремление дочери стать профессиональной и известной художницей. К девятнадцати годам она уже успела организовать несколько выставок своих работ и получить положительные отзывы, а, главное, завязать полезные знакомства с московскими искусствоведами и агентами галерей. Она планировала по окончанию университета уехать в Москву, а потом и за рубеж вместе с Вовой.
С Измайловым они познакомились на самой первой её выставке. Когда Дина увидела его, прекрасно сложенного двухметрового блондина с прозрачно-голубыми глазами, с гладко выбритым лицом и лысой головой, в идеально отглаженной синей рубашке на выпуск и бежевых брюках с ровными стрелками, стоящего в центре просторного выставочного зала, разглядывающего ее картины, услышала его бархатный голос, говорящий ей комплименты, заметила его хитрую заигрывающую улыбку, то тотчас влюбилась и уже не могла думать ни о ком и ни о чем другом, кроме него. Разница в возрасте только повышала её самооценку и была предметом хвастовства на посиделках с подружками, которые встречались с парнями своего возраста.
Страхову же Дина казалась легкомысленной и поверхностной девочкой, не обладающей какими-либо талантом или хотя бы способностями. Единственное, в чем ей нельзя было отказать, так это в природном обаянии.
Он приехал к многоэтажному дому, стоящему на Шевченко, и позвонил в домофон. Дина открыла ему дверь и пригласила пройти, не снимая обуви. По всей квартире были разбросаны вещи, а на полу стояли три больших клетчатых чемодана.
– Я собираюсь в Москву, – пояснила она, самодовольно улыбаясь, – меня утвердили на должность ассистента руководителя галереи. – она сделала паузу, ожидая восхищения и поздравлений, но не дождавшись ничего, раздраженно спросила, – что ты от меня хотел?
– Дина, о чем вы говорили в последний раз с Вовой? – спросил Страхов, включив диктофон.
– Мы поругались и расстались, – объявила Дина с высоко поднятой головой, а затем принялась вынимать из шкафа вещи и складывать их в чемодан.
– Почему ты мне не сказала? – изумился Страхов.
– Потому что мы с тобой не общаемся, – оскорбленно проговорила девушка, не поворачивая головы к собеседнику.
Страхов проигнорировал провоцирующее поведение Дины и продолжил задавать вопросы.
– Почему вы расстались?
– У него появилась другая, – раздраженно фыркнула Дина и, дрожа от злости, пнула ногой стоящий перед ней чемодан.
– Кто? – оторопел Страхов.
– Мне не хочется знать её имя, – гордо произнесла Дина и с силой захлопнула дверцу шкафа.
Страхов почувствовал приближение мигрени и потер лоб.
– Ты знаешь, что он пропал? – спросил он.
– Я в курсе, – раздраженно сообщила Дина и пренебрежительно добавила, – Мать его звонила.
Страхов разочарованно покачал головой и, преодолев желание развернуться и уйти, задал еще один вопрос:
– Как ты думаешь, он был настроен на что-то безумное?
Дина остановилась, внимательно посмотрела на Страхова, вид его показался ей жалким, и по ее губам пробежала бесовская ухмылка.
– В смысле, с крыши сброситься? – спросила она.
Страхов кивнул.
– Нет, – мечтательно вздохнула она, – он был вполне бодрый, веселый, влюблённый. Я думаю, что этот козел где-то с той девицей просто нажрался таблеток и не может вспомнить, как его зовут.
– Спасибо, Дина, – поблагодарил Страхов и прибавил, протягивая ей свою визитку, – Если что-то ещё вспомнишь или найдешь, звони.
Страхов покинул дом Дины и зарекся не приезжать без надобности в этот район. Он сел в машину, выпил таблетки и набрал номер Дениса.
– Ден, у тебя много людей в баре сейчас?
– Приезжай, – уверенно сказал Анохин, – я найду для тебя время.
Страхов завел машину и уже через пятнадцать минут, объехав пробку на Большой Советской, был в баре.
– О чем ты хотел поговорить? – спросил Анохин у Страхова и протянул подошедшему пожилому и поджарому мужчине барную карту.
– Нужен твой совет, – проговорил Страхов, дождавшись, когда гость сделате заказ и уйдет, – Сегодня я поехал смотреть видео с камер напротив дома, где случился пожар. И увидел там машину Вовы.
– Это точно его машина? – перебил Анохин, – Может, он ее кому-то дал на время. Он так часто делает, ты же знаешь.
– Я на это надеюсь, – вздохнул Страхов, – Никитин считает, что я вожу его за нос.
– Водишь его за нос? – усмехнулся Анохин, – Это что за выражения?
– Ой, – безрадостно махнул рукой Страхов, – не до шуток сейчас.
– Ты думаешь, что Вова связан с поджогом? – догадался Анохин.
– Не знаю, что я думаю, – скрипнув зубами, раздраженно заголосил Страхов, – Если верить его другу, то он должен был улететь в Краснодар полторы недели назад. Если это правда, то он не имеет к поджогу никакого отношения.
Внимание Анохина отвлекла очаровательная миниатюрная женщина в костюме цвета темного шоколада, приближающаяся к ним. Каждое ее движение было резким и решительным. Вьющиеся волосы цвета карамели подпрыгивали от середины лопаток до плеч, когда она шагала.
– Женя? – радостно воскликнула она, когда дотронулась до плеча Страхова.
Он вздрогнул, обернулся и ахнул:
– Машка, ты почему не улетела?
– Мама попросила немного побыть с ними, – ответила она, обнимая его, и присела за барный стул рядом.
Денис внимательно посмотрел на красивое, ухоженное лицо пришедшей девушки. На ее носу, щеках и лбу горели рыжие веснушки, верхняя губа была в два раза меньше нижней, а большие ореховые глаза с интересом осматривали барную стойку. От ее кожи цвета топленого молока пахло кокосовым маслом. Анохин, понимая, что Женя забыл представить ему незнакомку, нарочно покашлял и покосился на друга.
– Маша, знакомься, это Денис – мой друг, совладелец этого ресторана и, – Страхов замялся, – бармен, видимо, от скуки.
– Очень приятно! – пропела Маша и улыбнулась, – Я не знала, что вы с Женей знакомы.
– Мы работали вместе на Звягинцева, – пояснил Анохин и тут же мысленно пожурил себя за ненужные подробности и неизвестные фамилии.
– Но он бросил адвокатуру ради шейкеров, – загоготал Страхов и (неожиданно для самого себя) перегнулся через барную стойку, чтобы потрепать Дениса по голове.
Анохину было одновременно смешно и стыдно, он поспешил отвернуться и заняться делом. Он достал с полки банку, встряхнул ее , вылил содержимое в высокий стакан, положил лайм и лед и протянул получившийся напиток Маше.
– За счет заведения, – смущенно пробормотал он.
– Спасибо! Не буду мешать, мальчики, – сказала Маша и, забрав напиток с собой, ушла за столик, где ее ждали три ярко наряженные подруги.
– Челюсть подбери, – ухмыльнувшись, скомандовал Страхов, глядя на очарованное лицо своего друга.
– Ты где ее прятал? – с упреком воскликнул Анохин и осекся, проверяя, не услышала ли его Маша.
Страхов мгновенно почернел.
– Она в Москве живет и работает. Я никого не прячу, никого ни с кем не знакомлю. Ты знаешь, как мне противна роль сводника.
– А Вовку с Диной не ты познакомил? – возмущенно проговорил Анохин.
– Не я, – буркнул Страхов, – Наташа дала приглашения на выставку, а сама в последний момент идти отказалась из-за внеочередного родительского собрания.
– Не беспокойся за Измайлова, – вполголоса произнес Анохин после минутного молчания и похлопал Страхова по плечу, – Он еще нас переживет. А машина – просто совпадение.
Глава 6. Невежество
Наташа, оставшись дома одна, собиралась прибраться в квартире, приготовить на завтра обед для будущего мужа, но ее тело никак не хотело подниматься с кровати. С тех пор, как она узнала о беременности и почувствовала, что внутри нее растет маленький человек, потребности ее тела стали выше и сильнее потребностей ее ума. Теперь желание выспаться превосходило желание и необходимость подготовиться к уроку или перечитать фрагмент книги. Физические и моральные силы уходили стремительно быстро, так что к четвертому часу работы ей страшно хотелось есть и спать. Она твердо решила не снижать часовую нагрузку до седьмого месяца, но уже не была столь уверенна в своих силах.
Направление ее мыслей тоже стало для нее загадкой: любая тема, на которую она начинала размышлять, постепенно сводилась к рождению малыша. Все ее идеи машинально стали концентрироваться на скором появлении ребенка. Как бы она ни старалась фокусироваться на других вещах, мысль о материнстве всегда побеждала. Ей были приятны и радостны, но в то же время странны и непонятны эти изменения. Она находилась в том особом периоде в жизни матери, когда она вступает на трудный путь поиска баланса между постоянными мыслями о себе и беспокоящими размышлениями о ребенке.
Наташа уже было задремала, но проснулась от скрежета проворачивающегося в замочной скважине ключа. Дверь скрипнула и захлопнулась, в коридоре послышались шаги и сквозняк принес в гостиную пряный запах ванили. Лена прошла в центр зала и застыла, как статуя.
– Я думала, что вы поехали на ужин к Жениной маме, – проворковала она, вынимая из ушей длинные серебряные серьги.
– Нет, она ждет нас к десяти, – сонно ответила Наташа и растянулась на диване, – Как прошел твой день?
– Сегодня случайно встретила в магазине такого красивого парня. Он взял у меня номер и сказал, что позвонит, – пропела Лена и, мечтательно запрокинув голову, принялась расчесывать спутавшиеся на ветру локоны.
– О чем ты думаешь? – с подозрением спросила Наташа, посмотрев на подругу.
– Мне очень легко увлечься, – обреченно вздохнула она и, отложив расческу на полку, присела на пол у дивана, – Стоит лишь допустить мысль, что с ним может состояться свадьба! – восторженно воскликнула она и продолжила спокойнее, – Чем дольше я о нём думаю, тем больше в него влюбляюсь.
– Но ты его совсем не знаешь, – возразила Наташа и от возмущения закрыла руками глаза.
Лена игриво пожала плечами:
– Это не обязательно. На что воображение?
– Постарайся о нём больше не думать, – нахмурив брови, проворчала Наташа и присела на диване.
– Я стараюсь, – задумчиво протянула Лена, глядя куда-то вдаль, – Ты думаешь, что вы с Женей будете жить долго и счастливо?
Наташа изумленно взглянула на сидящую на полу подругу и нехотя ответила:
– Я делаю, что могу, для этого. Моя первая любовь была совсем не такая, какая у нас с Женей. Я никогда не думала, что буду выходить замуж вот так.
– В каком смысле? – округлив сапфировые глаза, изумленно воскликнула Лена.
– Моя первая любовь была такая яркая, нервная. Я влюбилась в того парня, когда мне еще не было и двенадцати. Потом пять лет по нему страдала, в конце концов он заметил меня и, видимо, тоже влюбился. У меня сердце из груди готово было выскочить при каждой нашей встрече. Нам вообще было не о чем разговаривать, потому что не могла быть самой собой рядом с ним, но при этом я была на седьмом небе от счастья, просто потому что мечта сбылась. Мечта, которая никогда могла и не сбыться. Яне ела, не спала, в каком-то параллельном мире жила от одного его звонка до другого, от одной нашей встречи до другой.
– Здорово! – воскликнула Лена, всплеснув от удовольствия руками.
Наташа удивленно посмотрела на Лену и продолжила:
– А потом он уехал, и на этом все закончилось. Я только через три года я смогла понять, что всё это время я не была собой, а только отдалялась от себя. То, что казалось мне счастьем и настоящей любовью, на самом деле, было огромным испытанием и стрессом.
– Разве плохо, если человек так влюблен? – огорченно спросила Лена.
– Ты Каренину не читала?
Лена прищурила глаз и, немного подумав, сказала:
– Хочешь сказать, что Женя – это Каренин?
– Нет, – улыбаясь, ответила Наташа, – Я люблю его. Но это совсем другая любовь. Она как… – она замялась, подбирая нужное слово, – как глубокое озеро. А та любовь – это лужа, которая от каждого камешка расплескивается.
Лена долго молча сидела, смотрела то в потолок, то куда-то вдаль через окно, потом вскочила с места и, отмахнувшись, взвизгнула:
– Вы просто старые стали, – и залилась хохотом.
– Может, взрослые? – сказала Наташа и тоже рассмеялась.
– Я выйду замуж только за того, от чьего вида у меня мурашки по коже побегут, – твердо заявила Лена и плюхнулась на диван.
– Сегодня среда? – вдруг спотхватившись, спросила Наташа.
– Да, – протянула Лена, откинув голову назад.
– Я обещала Вадиму Юрьевичу помочь проверить курсовые работы, – затараторила Наташа и стала ловко вынимать из своего кожаного рюкзака тетради и складывать в него зарядки и наушники, – Если Женя приедет раньше меня, скажи, что я вышла в магазин.
– Почему нельзя сказать ему правду? – недовольно подняв одну бровь, пробормотала Лена.
– Он слишком переживает из-за беременности, ему все кажется опасным, – пояснила Наташа и, осмотрев спальню, побежала в коридор, – Но мы с малышом хорошо себя чувствуем, я поеду. Скоро должна лекция закончится, – сказал она и упорхнула за дверь.
Лена шумно вздохнула и, вытянув ноги вперед, погрузилась в мечты о своей идеальной свадьбе и идеальной жизни.
Наташа застала последние двадцать минут лекции. Вадим Юрьевич заметил вошедшую Смыслову, кивнул ей в знак приветствия, затем поправил очки, потер желтой рукой морщинистый лоб и продолжил:
– Наступила эпоха средневековья. Что же делать, когда мысль общественная такая нестабильная? Константин принимает отличное решение – принять христианскую веру. Она давала духовное спокойствие и перечень правил, по которым нужно жить, возможность вешать ярлыки и оценивать людей, а самое главное – утверждало божественную природу правителя. В таких понятных правилах растет рыцарство. А где же ему еще расти, как ни здесь, когда понятие чести и доблести такой ясное?
Только теперь у нас полное противоречие между телесным и духовным планом. Тело – табу. А потом еще оказывается, что свод правил не такой уж и понятный, а весьма противоречивый. И как ни пытались схоласты это решить трактовками, ничего не выходило. Конфликт разума и веры, опыта и веры разросся до масштабов катастрофы. Лицемерие монахов в конце концов поднадоело людям.
Фома Аквинский разрешает жить одну часть своей жизни разумом, другую – верой. Получилось, что теперь мы под Богом ходим не всегда, как думали в средневековье, а только иногда. Теперь отношения человека с духовным выглядела так – человек грешит, потом приходит с исповедью к священнику, у которого есть связь с Богом, и тот отпускает грехи. И вот откуда растут ноги Реформации и всей эпохи Возрождения. Протестанты сказали, что нужно трудиться, если твой труд приносит доход, значит, Бог тебя любит, а у священников нет власти отпускать тебе грехи.
И вот когда такой аскетичный христианский мир затрещал по швам, появились мысли и настроения, образовавшие гуманизм и саму эпоху Возрождения. Что она утверждала? Человек прекрасен, человек рожден для того, чтобы быть счастливым. Он должен наслаждаться благами, удовлетворять свое тело. Собственно, на тело человека мы и смотрим с работ титанов. Они хотели построить идеальный мир, поэтому так много утопий писалось в это время.
Но вера в человека, в его природную и божественную сущность сводится на нет. Почему? Все просто, не оправдываются надежды, и вместо того, чтобы поступать так, как поступало бы божественное существо, человек, радуясь своей возможности жить в наслаждении, опускается в пучину страстей. Это приводит к кризису саму идею Ренессанса. Гамлет и все герои Шекспира страдают по этому поводу. Что делать, когда такая разница между Виттенбергским университетом и Датским двором? Получается построить идеальный мир нельзя, потому что вы возьмете туда человека. А человек принесет туда свои представления об идеальном, а они (оказывается!) у каждого свои. И вот в семнадцатый век мы войдем с плюрализмом и долго будем думать, что же с ним делать.
Он опустил очки и окинул пытливым взглядом аудиторию, рассматривая выражения лиц сидящих за партами юных студентов.
– Вопросы? – обратился к аудитории Вадим Юрьевич.
Его узкие далеко посаженные зеленые глаза вызывающе сверкнули, и тонкие бледные губы растянулись в хитрой улыбке.
– Итак, плюрализм. Научные открытия говорят человеку, что он не любимец Бога, что кроме него еще есть другие планеты, другие миры, что черепах нет, слонов нет и тд и тп. Тут еще и идеальный мир построить нельзя. Человек оказался перед бездной внутренней и внешней. Потеря объективной реальности, отсутствие истины и истинного знания обостряет проблему «быть» и «казаться». Если нет твердой почвы, а есть только множество мнений, то любое белое может стать черным и наоборот. Когда с «быть» большие проблемы, остается только «казаться». Разберемся на примере Тартюфа. Да, он лицемерит, но почему? Потому что это такая модель жизни, множество мнений – множество лиц. Тебе заказали идеал – ты его исполнил, получил свои дивиденды. Все честно. Господин так очарован Тартюфом, потому что он исполняет для него идеал человека. Никто из его близких не идеал, и даже не старается, а Тартюф – идеал. Понятно, что с ним приятнее находится. Только вот Тарфтюфу сложно исполнять желания всех одновременно, потому что идеалы у всех разные. Собственно, из множественной картины мира сделали вывод, что истины нет, выбирай, что хочешь. А хочется обычно вещей из первых двух пластов (природного и социального). И вот мы плавно переходим в эпоху просвещения, которая естественно возникла от необходимости немного прояснить людям смысл жизни.
В связи с тем, что воля Бога в отношении каждого человека не ясна, и с тем, что никто не может являть собой чистое воплощение воли бога на земле, обнаруживается факт тотальной ответственности человека за свои действия. Но всего человек знать не может, поэтому его добрые действия могут в дальнейшем оказаться весьма злыми. Каждый человек теперь понимает, что ответственность за свои действия несет только он (не церковь, не Бог, не священник, не царь). Но взять эту ответственность страшно, потому что нет гарантий, что ты примешь правильное решение, и твои действия приведут к добру. Что делать? Придумать рациональную систему, где нет загадок, такую систему, придерживаясь которой ты точно не ошибешься. Давайте сразу проясним, почему человек не может точно знать, к чему приведут его действия. Если человек хочет быть свободным, то ему нужен выбор. А если он знает конечную цель и видит все последствия событий, то выбора у него нет, и свободы воли нет. Вместе со свободой воли возьмите и неопределенность, пожалуйста.
Итак, создаем универсальную систему – общественный договор с естественными правами и tabula rassa. Теперь власть (совершенно обычная, а не от Бога) не может мне на голову скидывать какие попало правила, мы договорились. Государство мне гарантирует свободу воли и всякие права, за это я плачу налоги и работаю на благо страны.
Во главу угла выезжает его Величество Компромисс. Компромисс между духовным и социальным, ибо духовное держится на основе бескорыстности, а социальное – на выгоде. Вот на этих граблях мы до сих пор танцуем.
Выход есть! Его даже частично практиковали, давно, при Гомере. Теперь, если у тебя много денег, твое предприятие растет, значит, ты любим Богом, ты молодец. Помните, Одиссей прибыв домой пересчитывал сокровища? Так вот это он проверял, на его стороне Боги или нет.
Такая идея рождает Библию эпохи Просвещения – книгу Дефо «Робинзон Крузо». Этот человек (представитель среднего класса), который занимается исключительно своими бытовыми проблемами, живя на острове, и этим творит Бытие, создает мир. В таких условиях, когда он ОДИН на земле, духовное снова равно социальному. Вот и решение! Раз истина и вопросы о ней нас сталкивают, доводят до революции или войны, то лучше забыть совсем об этой трансцендентной ерудне, заниматься спокойно свои хозяйством и накоплением, находить компромисс. Но тут же на такое мировоззрение приходит Свифт со своим Гуливером. Перечитайте, это совсем не детская сказка. Это жестокое разоблачение приспособленца, которым является Гуливер, и его компромиссного типа мышления.
Весь девятнадцатый век мы будем смотреть, как Романтизм и Реализм решают проблему ответственности человека за свои действия, его связи с Богом и привязанности к социальным благам.
С этими словами Вадим Юрьевич снял очки, положил их в серый кожаный чехол и, с щелчком закрыв футляр, объявил:
– Завтра будет небольшой тест на знание текстов семнадцатого века. Спасибо за внимание. Можете быть свободны, – закончил профессор, – Здравствуй, Наташа! – радостно потянул Вадим Юрьевич и протянул к Смысловой свои сухие сморщенные руки.
Наташа обняла профессора, присела за первую парту, стянув с шеи сумку и спрятав ее за спину, и сказала:
– Я же обещала. Сколько работ прислали?
– Только семь, так что надолго я тебя не задержу, – сообщил профессор и передал ей стопку распечатанных курсовых работ.
Наташа рассмеялась:
– Когда же вы перестанете их распечатывать? С ноутбука удобнее проверять.
Вадим Юрьевич угрюмо потупился, ухмыльнулся, присел на краешек кресла, придвинул к себе свою половину бумаг и, взяв в руки красную ручку, стал читать. Наташа прочитала работу о функции картины Ганса Гольбейна младшего в романе Достоевского «Идиот», отметила зеленой пастой удачные мысли, красным выделила спорные моменты и списанный материал, рядом подписала «указать источник» и отложила работу на край стола.
– Скажите, Вадим Юрьевич, – осторожно начала она, – Женя к вам часто приходит?
Профессор исподлобья посмотрел на Наташу хитрыми зелеными глазами и, скрывая усмешку, ответил:
– Бывает приходит.
– Последнее время приступы участились, – произнесла Наташа с тревогой в голосе, – Он даже не признается мне в этом, видимо, не хочет, чтобы я переживала. Может ему сходить к другому психологу, если встречи с этим не помогают?
– Может быть, – не отрываясь от проверки, пробормотал Вадим Юрьевич.
– Когда вы делаете вид, что не слушаете, я чувствую себя глупо, – буркнула Наташа, надув губы, – Он так сильно хочет вспомнить отца.
Профессор поднял глаза и спокойно произнес:
– Он хочет узнать, что было на самом деле, чтобы успокоить свой ум. Но его бессознательное хочет рассказать то, что успокоит его душу. Дай ему время, – сказал профессор, посмотрел на свою бывшую студентку и увидел на ее лице застывший вопрос, – Тебя беспокоит что-то еще?
Наташа округлила от удивления глаза.
– Как вы это делаете? – всплеснув руками, воскликнула она, – Моя подруга живет с нами, Жене это не очень нравится.
– А тебе? – растягивая гласные, спросил Вадим Юрьевич, продолжая читать курсовую.
– Я рада, что могу ей помочь, – быстро протараторила Наташа и стыдливо опустила глаза.
Профессор с досадой покачал головой и, написав на титульном листе проверенной работы большими красными буквами «переделать, все списано с моей же статьи», откинулся на мягкую спинку кресла, сложив руки на животе.
– У тебя на лбу всё написано. Что же ты меня обманываешь? – сказал профессор и погрозил ей пальцем, – Мир полон иллюзий, и люди не любят жить в реальности. Этого не возникло бы, если бы ты обозначила свои границы сразу.
– Я так и сделала, – рассеянно ответила Наташа.
– Вот уж не правда. Когда океан притворяется морем, страдает суша. Если видишь себя настоящей, то и других будешь видеть такими, какие они есть. Не такими, какими они хотят быть, не такими, какими ты хочешь, чтобы они были, а такими, какие они есть. Если не врать себе, тогда никто не сможет тебя обмануть.
– Я не против того, чтобы она у нас жила, но мне начинает казаться, что она наслаждается своей беспомощностью.
– Дело не в ней, а в тебе. Сначала разберись с собой и своим спасательством.
– Я не спасатель, – обиженно буркнула Наташа.
Профессор снова придвинулся к столу и, взявшись за листы, передразнил:
– Сказала она, бесплатно помогая проверять своему бывшему преподавателю курсовые работы в семь вечера.
– Я.., – начала было оправдываться Наташа, но профессор не дал ей договорить.
– Беременная, – проговорил он, подняв вверх указательный палец.
Наташа фыркнула и, смущенно улыбаясь, вернулась к проверке курсовых, стараясь успеть отчитать оставшиеся работы за час, чтобы приехать домой раньше Жени.
Когда Наташа вышла из здания университета, на часах было больше восьми. Она заказала такси и, пока ждала, рассматривала все, что ее окружает. Порванное небо в ассиметричных заплатках из белых облаков начинало темнеть. Солнечный шар валился за горизонт, оставляя за собой пепельно-розовый след. Лучи солнца падали на стволы сосен, растущих вдоль улицы, и окрашивали их в янтарный цвет. Хаотично разбросанные желтые точки светились в окнах домов. Свежий вечерний ветер откуда-то доносил сливочный запах сандалового дерева. Наташа поглубже вдохнула приятный аромат и села в подъехавшее к ней такси.
Около десяти вечера семья Страховых должна была собраться за большим столом, чтобы выслушать важную новость, которую Женя и Наташа обещали рассказать. Валентина Валерьевна, прикрепив бигуди к голове, суетливо переносила праздничный сервиз из шкафчика, стоящего в маленькой кухне, в просторную гостиную, где она сервировала стол. Быстро перебирая отекшими пухлыми ногами, она бегала от одной комнаты к другой, поминутно поглядывая на часовую стрелку и обреченно вздыхая. Она поставила пять тарелок из белого фарфора на плетеные зеленые салфетки, уложила рядом серебряные вилки, ножи и ложки, в центр стала поставила массивную хрустальную вазу для цветов, которые обязательно принесет сын. Почуяв запах гари, она ахнула и, подскакивая на болящей левой ноге, подбежала к духовке, выключила газ и вынула противень с запеченной в соусе барбекю курицей, покрывшейся плотной румяной корочкой, и стеклянную продолговатую форму с лазаньей. Убедившись, что все готово, Валентина Валерьевна отнесла блюда на стол, прикрыла крышкой, чтобы сохранить их теплыми, и нарезала салат из свежих овощей. Закончив с сервировкой, она упала на диван и протянула вперед дрожащие от усталости ноги, потирая вспотевший лоб снятым с головы рваным чепчиком.
– Ты так и будешь встречать гостей? – недовольным тоном спросил зашедший в гостиную Виталий.
Валентина Валерьевна снова подскочила, всплеснула руками и, шаркая подошвой тапочек, побежала в спальню, чтобы переодеться. Она закрыла за собой дверь, подошла к зеркалу и с отвращением стала рассматривать себя в нем. Сначала она постучала по обложенным жиром бокам и похлопала по свивающему животу, затем оттянула обвисшую кожу рук и потрясла мягкими крупными бедрами. После этого привычного ритуала она, презрительно фыркнув, натянула на себя цветастое платье прямого кроя, превратив свою фигуру в ровный прямоугольник, сняла бигуди и расчесала черные короткие волосы, вставшие дыбом. Черты ее лица еще не потеряли своей привлекательности: мраморная кожа сияла чистотой, узкие черные глаза сверкали из-под длинных ресниц, нос, заостренный книзу, давал тень на узкие розовые полоски губ. Так гордившаяся своей статью и красотой в юности, Валентина Валерьевна теперь не знала, куда бежать, чтобы никогда уже не видеть опостылевшее ей отражение в зеркале.
Внезапно пространство квартиры заполнил резкий свист дверного звонка. Валентина Валерьевна спрыснула себя лавандовыми духами и поспешила встретить долгожданных гостей. Женя, как и ожидала Валентина Валерьевна, пришел с охапкой длинных белых роз, обернутых в крафтовую бумагу, и, поцеловав мать в щеку, вручил ей букет. Растроганная женщина рассыпалась в благодарностях, а сама про себя думала, как же похудел и осунулся ее мальчик. Она жадно вглядывалась в его лицо, рассматривая впавшие щеки и синие круги под уставшими красными глазами. Худоба его тела волновала сердце беспокойной матери более всего, поэтому Валентина Валерьевна поклялась сама себе следить за тем, чтобы за ужином тарелка сына никогда не оставалась пустой. Она также заметила, как расцвела рядом с Женей эта серая мышка. Здоровое подтянутое тело Наташи и розовый румянец на ее щечках приводили Валентину Валерьевну в бешенство. Однако в душе побаиваясь вступать с сыном в конфликт, она молчала и улыбалась будущей невестке.