В тот вечер произошёл третий сбой: наши отношения начали рассыпаться на осколки и падать к нашим ногам. Они окружали нас со всех сторон, но продолжали падать и падать… Их края заманчиво блестели, но мы смотрели на них, друг на друга и не могли сделать ни одного шага, чтобы ступить на эти стёкла, исполосить ноги в кровь и дать, наконец, закончиться всем этим страданиям, которые всё-таки мучают нас обоих, пока мы вместе…
Я чувствовала всё своё тело: оно было тяжёлым, а я – обессиленной. Я лежала на полу в нашей квартире, в ванной комнате, и ощущала, как сердце гремит в грудной клетке, как бьётся об её прутья-рёбра, при этом я не могла даже приподнять руку, чтобы вытереть слёзы… Я была сломана. Я была разбита. Я была ни на что не способна…
Одна слеза – по квартире, более чем молчаливой и менее чем говорящей, разнёсся душераздирающий крик.
Вторая слеза – я закрыла рот рукой, чтобы меня никто не слышал, чтобы я не слышала саму себя. …
Другая слеза – лёгкие сильно сжались, сердце закололо, и сдавленный стон прорвался в тишину.
Мне было неприятно. Мне было больно. Мне было не-вы-но-си-мо…
И я закричала так громко, на что хватило сил, на что хватило моего голоса…
Мне будто вспороли грудную клетку и без наркоза пронзили чем-то острым сердце, даже не вытаскивая его наружу, даже не предупреждая о том, что хотят и могут сделать мне больно. Мне так просто сде-ла-ли… И в этих действиях не видели ни одной возможности ранить, хотя их были тысячи и все они кричали, срывая горло. Как срывала тогда я… Чтобы мне стало легче, чтобы моё сердце отпустили эти оковы боли… Пока входная дверь не хлопнула, пока в квартиру не вернулся Егор…
Я тихо просидела в ванной ещё около получаса, чтобы не столкнуться с его взглядом, которому я могла снова поверить, и вышла в спальню, только когда всё внутри меня казалось опустошённым. Я без малейшего шума пробралась в комнату и легла на свою половину кровати. Я вслушивалась в эту ночь и слышала, как в комнате стучит сердце Егора, как он дышит, как громко он молчит… И мне было страшно, что в го голове нет ни одной мысли, когда в моей они роились, как пчёлы, и противно, мерзко жужжали. Потравить бы их… Да жаль, они ничего не боятся. Я глубоко выдохнула и попыталась смириться с этим пчелиным базаром в моей голове, закрыв глаза. И спустя часа три я смогла наконец уснуть.
На следующее утро я собрала абсолютно все свои вещи. Но так и не съехала… Мне всё не хватало смелости, но зато через край было попыток оправдать Егора. Но в тот августовский день я узнала о том, что на той вечеринке, посвящённой дню рождения его друга, он был с другой: танцевал с ней, обнимал, целовал её. И ему не было стыдно за это, он ни о чём не жалел. Он радовался жизни, он был счастлив в тот момент, когда причинил мне боль, и после. И с этим разочарованием я уже просто не могла справиться: моё сердце лопнуло, и всё из него вытекло наружу… Я понимала, что могла бы любить его вечно, будь он другим человеком, тем, с которым мы познакомились, но настоящий ОН слишком жалок для этого высокого чувства. И мне становилось его окончательно жаль. Но более жаль мне было саму себя…
Каждую ночь слёзы огромными ручьями жгли мою кожу, но наутро я вставала и надевала маску. Ту маску, которая постепенно вросла в моё лицо. И я жила с ней, не замечая, что на самом деле меня с ней нет. Также и в отношениях с Егором: меня настоящей с ним не было уже давно. И вот в тот день я собралась с мыслями и ушла.
Этот месяц был самым лучшим в моей жизни за два этих года. Но вопрос наших отношений так и оставался подвешенным в воздухе, ведь точно так же, как мы начали встречаться, мы расстались – не-по-нят-но: мы не сказали друг другу ни слова об этом, поэтому оставались по-прежнему вместе ещё около месяца. Мы формально оставались парой, хоть мы и не встречались, хоть мы и не звонили друг другу – лишь изредка (раз пять за этот месяц) списывались и обменивались самыми обычными, клишированными фразами.
Но однажды, в середине сентября, раздался звонок, и на том конце Егор произнёс единственные слова:
– Я уезжаю.
И вот мы здесь. В последний раз вместе.
Я держу его обмякшие, будто безжизненные, ладони в своих руках и не чувствую его ответа: его прикосновения ко мне настолько лёгкие, что кажутся ничтожными. Я смотрю в его голубые глаза – да, красивые, но совершенно пустые, – и также пусто внутри меня. Этот человек причинил мне столько боли, столько равнодушия, что у меня к нему осталась лишь многословная тишина.
– Я буду тебе писать, – слабо улыбнувшись, сказал Егор, но я не верю его словам, ведь я уже всё вижу в его глазах: он врёт; как и всегда, умело говорит неправду, думая, что так оберегает моё сердце от им же выпущенных ножей. Ведь ему лучше соврать, чем признаться в том, что он никогда меня не любил, что его любовь представляла собой лишь игру. И может быть, в благодарность за это, за этот прекрасный раунд, он обнял меня, обхватив руками мои плечи. В этом не было необходимости ни для него, ни для меня: я для него была когда-то игрушкой, которой легко управлять, он для меня сейчас – пустым местом. Но он поддался, наверное, единственно честному порыву и впервые стал таким откровенным, впервые он сделал то, что лежало на душе. И я, не желая уподобляться его жестокости, приобнимаю его в ответ и осторожно поглаживаю по спине.
Я вдруг в эту секунду вспомнила наш последний вечер с Питером: дождь собирался весь день, но с невероятной силой хлынул лишь тогда, когда я измученная и вымученная, выбралась в городской парк. Я промокла до нитки, но некогда близкому городу было на меня всё равно – и это разбивало мне сердце на миллион таких же дождинок, как и те, что стекали по моему лицу. И сейчас всё так же: мои руки мёрзли под дождём его сердца. И я поняла: это наша последняя встреча.
– Егор, никогда никому не давай обещаний, – я поднимаю на него свои детские, наивные глаза, полные мольбы, и через пару секунд настойчиво добавляю: – Пожалуйста.
– Это моё последнее обещание. Тебе.
И мы оба знали, что это обещание, которое Егор снова нарушит, ведь он их для этого и даёт – даёт, чтобы разбивать сердца тех, кто в них верит.
Мы смотрим друг другу в глаза, чтобы окончательно убедиться в моём равнодушии. Но я сейчас убеждаюсь не только в этом… Ещё я понимаю, что душа Егора живописна (наверное, как и любая другая), но я никогда не хотела бы её написать на холсте и показывать людям в галереях или на улицах, как это делают в Питере. Он этого не достоин… Я в момент ощутила беспросветную пустоту к этому человеку и отпустила его ладони. И Егор ушёл в вагон поезда, отправляющегося в его новую жизнь к новым людям, но и там он не спрятал от меня своего взгляда, и мы продолжали смотреть друг на друга через огромное окно. Это были наши последние секунды…
Поезд медленно тронулся, неразборчиво что-то пыхтя себе под нос. И именно в этих звуках формируется моя реальность. Сначала я совсем не отрываю взгляда от четвёртого вагона и пытаюсь нагнать его шагом неторопливым, потому что и сам поезд ещё не набрал скорость. Потом делаю несколько шагов, чтобы только не упускать из виду взгляд Егора. Но он равнодушно отвернулся, и я окончательно поняла, что этот человек не достоин моих чувств, а уж тем более не достоин моих шагов к нему навстречу. Остановилась и поняла, что не стоит запрыгивать в поезд, в котором меня не ждут и даже не скрывают этих необманных чувств. Никогда. Я выдохнула так сильно, что почувствовала, как диафрагма прирастает к лёгким. Я выдохнула так сильно, потому что не чувствовала боли от того, что человек, который так много значил для меня, уехал на этом поезде далеко-далеко. Я выдохнула так сильно, потому что почувствовала свободу, что из моей жизни ушёл человек, который на самом деле не должен был значить ни-че-го. Я выдохнула и зашагала прочь. Мне, конечно, было грустно, но мне не было больно, ведь давно нужно было уйти с этого дурацкого перрона и не мучить себя его ложью и притворством.
Я шагаю вперёд и не оборачиваюсь: не хочу даже смотреть на то, что было раньше, на то, что ко мне теперь не имеет никакого отношения.
Мои руки покоились в карманах любимого пальто – там же пряталось и моё сердце. Пряталось подальше от колючего шарфа, болтающегося грузом на моей шее. Я одним резким движением сдёрнула его и избавилась, как только увидела первый мусорный бак. И мне стало ещё легче дышать…
Я медленно шагаю по перрону и очарованно оглядываюсь по сторонам. Вместе с Егором уехала какая-то частичка, которая не позволяла дышать всему организму. Она была маленькой, но одновременно такой огромной, что мои плечи клонились к низу под её грузом. А сейчас она исчезла, и я могу спокойно, полной грудью, дышать. Я будто бы даже впервые попала в этот мир – и он так интересен мне, и он так очарователен для меня. И он не разбивает мне сердце, ведь это обычно делают люди.
Я оглядываю улыбающимся взглядом поезд, стоящий на соседнем перроне. Он совсем скоро тронется. И в окне одного из его вагонов я замечаю знакомые черты: на миниатюрном лице круглой формы – две миндальки вместо глаз, окрашенные в насыщенно-коричневый цвет и украшенные ресничным веером; две тонкие полосы губ, всегда при улыбке расплывающиеся широко в стороны, как река; маленький носик с такими маленькими мясистыми крыльями и кончиком; коричневые волосы, ниспадающие на плечи и грудь. Этого человека я когда-то называла родным, сейчас я едва осмелюсь назвать его и знакомым. Нет, мы не ссорились, не причиняли друг другу боль – мы просто и мирно расстались, когда общение совсем сошло на нет: время развело дороги наших интересов, а затем – и нас самих. Она никогда не уезжала из города, но Она покинула мою жизнь пару лет назад на точно таком же поезде. И мне не грустно, нет. Спустя время Её место занял другой человек – не менее хороший, не менее добрый, чем Она. Но просто более нужный мне в тот момент и сейчас.