Я смотрю на Егора сейчас и не чувствую никаких крыльев за спиной, никакого тепла в сердце, никаких чувств к нему. Наверное, единственная причина, почему я появилась здесь, на вокзале – это необходимость понять, что я к нему рав-но-душ-на.
– Станцуем? – голос Егора пронзительно звучит в моей голове, но в противовес его приятная лёгкая улыбка тихо касается моего сознания. Он протягивает мне ладонь в надежде, что в неё я укутаю свою и мы закружимся в танце. Но ему совсем не стоило надеяться: я ведь всегда делаю, что он хочет… Но сейчас только лишь по привычке…
Вдалеке раздаётся стук колёс поезда, набирающего ход. И хоть его мы еле-еле слышим – мы его чувствуем: земля под нашими ногами сотрясается от тяжести тронувшегося состава, движение которого пульсирует в нас как танцевальный ритм. Именно он год назад стал маяком для наших заблудших, запутавшихся в боязни душ.
Я протягиваю Егору свою руку – и два тела в последний раз сливаются воедино. С этого глупого танца когда-то началась наша история – им же она сейчас и заканчивается: мы медленно переступаем с ноги на ногу и так кружимся, пока на нас смотрят проводники и проходящие мимо люди. Наверное, они думают, что мы вместе, что мы влюблены… Но как хорошо, что это не так; как хорошо, что люди ошибаются. Но мы продолжаем, двигаясь по маленькому кругу, закольцовывать нашу историю любви или всё-таки, правильнее, историю созависимости. Егор раскручивает меня от себя, что наши руки выпрямляются, как натянутая верёвка, и только лишь наши пальцы соприкасаются, но и они норовят выпрыгнуть из этих острых объятий и из этого танца. И вдруг этот «канат» между нами разрывается… А ведь однажды он остался целым.
Прекрасно помню тот вечер, вечер сентября, когда я была дома, в уютной атмосфере, но мне было плохо так сильно, что от слёз мне перехватывало дыхание, что в редкие моменты моё сердце сжималось до боли. Мне было плохо от того, что я чувствую, и от того, как сильно хочу выразить это, но не могу. Потому что я не понимала, стоит ли рушить эту завязавшуюся в нашей дружбе идиллию. Потому что я не понимала, чего хотел бы Егор и чего в итоге хотела бы я… Я просто металась от вопроса к вопросу, но так и не находила ответа ни на один из них. В ту минуту я просто хотела бы выплюнуть, вырвать собственное сердце, чтобы ничего не чувствовать, чтобы не пытаться выпутать сердце из этих верёвок. Я сжималась, пряча свои глаза в коленях и руках, уложенных на них. Я хотела уменьшиться, чтобы и боль моя уменьшилась, но она только росла, она только сильнее обволакивала меня и душила. Внутрь моих всхлипываний беспардонно влезло оповещение о сообщении, а потом – ещё одно и ещё… Я тяжело вдохнула и, подняв голову, взяла телефон в руки. Размытый от слёз взгляд не сразу смог уловить мысль, отразившуюся в паре сообщений:
«Здравствуй, малая».
«Не хочешь прогуляться?»
«Прямо сейчас».
Егор всегда мог стать реальным воплощением спонтанности: неожиданные решения были в его жизни на каждом шагу. Именно это мне нравилось в нём больше всего, ведь одно подобное спонтанное сообщение могло вызвать во мне мгновенное желание увидеть эти глаза, наполненные морем, и раствориться в них – именно это и спасло меня в тот вечер.
Ни одной улики, которая разоблачила бы мои недавние слёзы, не осталось на моём лице и теле: я всё тщательно уничтожила макияжем и одеждой. И уже через полчаса я обняла Егора впервые за неделю, потому обняла его так сильно, что даже услышала, как у него перехватило дыхание. Он сказал, что я сумасшедшая, а я ответила, что всего лишь скучала. И, улыбнувшись, теперь Егор обнял меня так крепко, что я прочувствовала все свои позвонки. Так началась наша прогулка, отметившаяся чуть позже своей значимостью в календаре нашей истории. Пока наши ноги беспощадно топтали тропинки городского парка, мы болтали без умолку: каждая секунда – это слово. И в одну из таких, когда его ответ на мой вопрос исчерпал себя, Егор вдруг остановился и спросил:
– Станцуем?
Он смотрел на меня игриво, а я – на него по-детски. Глаза отчаянно бегали на лицах друг друга: они искали ответы на свои мысленные, потому очень тихие, вопросы. Но мы не находили их, в итоге не понимали друг друга и потому, смотря друг на друга, как глупцы, мы стояли без действий. Выжидали. Теряли время. Хотя могли ступить друг к другу навстречу и давным-давно всё понять. Это бездействие повисло между нами, наверное, на целую минуту, пока оно не стало настолько абсурдным, что мы просто не засмеялись с этой ситуации и нашей собственной глупости… Но в этой тишине мы сняли маски боязни и открыли друг другу свои тайны.
Егор протянул мне свою руку, а я – ему свою. И мы закружились в неспешном вальсе под тихую музыку, звучащую где-то в глубине парка. Мы кружились и не могли остановиться: мы не знали, как это сделать, но, честно говоря, и не хотели этого всей своей душой. Оба. Мы смотрели в горящие глаза друг друга, всё понимали, но так ничего и не сказали…
Маленькие капельки дождя падали с неба, но мы молчали. Танцевали и молчали. Музыка, приходящая к нам издалека, утихла, но мы по-прежнему молчали. Направлялись к дому, держась за руки, и молчали. Дождь постепенно превратились в беспрерывный, ливневый поток, но мы молчали. Бежали домой к Егору, всё так же держась за руки, и молчали…
Мы не произнесли ни слова, хотя они требовались, и мы безмолвно требовали их друг от друга. Но тишина, этот третий лишний между нами, совсем не хотела покидать нас, а мы не могли подобрать верных слов, чтобы избавиться от неё. Это проблема не только нас, но и всех людей на Земле – не уметь подобрать нужных слов в нужный момент.
Так, в душащей тишине, мы легли спать, отвернувшись друг от друга: я – на кровати, Егор – на полу. Моё состояние, похожее на то, будто я качалась на качелях и вдруг застряла в самой высшей точке, откуда не могу ни спуститься, ни заново раскачаться, не позволяло мне расслабиться: я просто не могла не думать об этом напряжении, но при этом оно заметно усугублялось из-за грохочущего грома, заставляющего моё сердце упасть прямо в пятки. Егор, кажется, уже спал: его дыхание было тяжёлым, но ровным. Я боялась разбудить его и не хотела этого, но больше я боялась того, что свалилось на одну меня в этой огромной комнате, поэтому я перевернулась на другой бок и тихо протянула его имя, когда гром ударил вновь и оставил после себя мертвенную, недвижимую тишину.
– Егор?…
Но он молчал – всё-таки спит. Я громко выдохнула накопившийся в лёгких воздух, на секунду закрыв глаза, и вспомнила весь сегодняшний вечер, успевая уловить каждую его секунду. Сердце наслаждалось этими воспоминаниями: они лечили его, они, как пластырь, останавливали ту боль, которая из него вытекала. Он здесь, со мной, но он не мой…
– Да? Ник…
Мы словно боялись кого-то разбудить, если сила наших голосов будет нормирована в силу привычных шестидесяти децибел. Сверкнувшие в темноте голубые глаза Егора чётко отразились в моих. Он не спал… Всё его внимание было заострено на мне: он не жаждал моего молчания, он ждал моих слов.
– Обними меня… Мне страшно, – как маленький ребёнок, произнесла я и зажмурилась от сверкнувшей за окном молнии и раскатившегося в небе грома, но спустя секунду почувствовала, как вторая половина кровати прогнулась под весом Егора, и его рука аккуратнейшим образом коснулась моего плеча. Я услышала, почувствовала рядом его горячее дыхание, и мне стало спокойнее.
Я открыла глаза и столкнулась с его лицом: Егор смотрел на меня и улыбался не столько уголками губ, сколько глазами. Он был счастлив. И мне захотелось поцеловать его. Прикоснуться своими губами к лучистому, яркому солнцу в этой непогоде. Я расплывалась своим испуганным, нерешительным взглядом по его чертам и чувствовала себя загнанной в угол: у меня был только один выход из собственных эмоций, но я не могла решиться на него… Между нами было всего несколько сантиметров, но для Егора это могли быть километры. Поэтому в каждый момент, когда я думала о его губах, я мучилась этим желанием, но сразу же останавливала себя и закрывала глаза. Закрывала глаза не только на Егора, но и на свои желания, как и всегда делала рядом с ним…
Я бы долго могла отчаянно пытаться перекрасить свою реальность, если бы не большая ладонь, накрывшая мою щёку, в тот же миг покрывшуюся румянцем. Наши глаза – единственные, кто способен говорить так много. И в них, и между ними витало такое напряжение, что оно возрастало в нас самих в геометрической прогрессии и наконец достигло своей вершины – и мы с неё сорвались друг к другу. И мы сорвались с неё в…
Поцелуй, пропитанный холодом ночи, но теплотой двух людей.
– Прости, что заставил тебя ждать, – тихо прошептал Егор, прожигая меня своим искренним взглядом. Он лёгким движением одной руки взъерошил мои волосы, отчего некоторые локоны упали на моё лицо, оставил ещё один поцелуй на кончике моего носа и крепко обнял меня. И я уснула в объятиях Егора. И я уснула, чувствуя тепло и защищённость. Это состояние отразилось и в картинах моего сна: действия его я совершенно не помню, но ощущения после пробуждения были головокружительными – правда! Я лежала в кровати, но чувствовала, как у меня кружится голова, чувствовала, как бардовый румянец вновь заливает щёки, чувствовала, как сияют мои глаза. Но через пару этих очаровательных мгновений я почувствовала, что меня обнимает только холод. Рукой я проскользила по половине кровати, где ещё несколько часов назад лежал Егор и пытливо смотрел на меня, где родились его потаённые желания – но там было пусто… Почти пусто: на его месте лежала небольшая записка со словами: «Прости, родная. Срочно пришлось убежать». Более опустошённой я себя никогда не чувствовала: Егор словно сбросил меня с тех самых качелей, в верхней точке которых я застряла в тот момент, когда мы, отвернувшись друг от друга, пытались заснуть, когда можно (или всё-таки не нужно) было решить всё повисшее напряжение между нами.