Михаил приобрел чуждые ему раннее черты: скрытность, недружелюбие, обидчивость. Его стали раздражать обычные повседневные явления рутины, знакомые, необходимость пролонгировать договоры, контактировать с людьми в официальных костюмах от кутюр. Он называл таких с неприкрытым пренебрежением бизнесменов «удушликами»; уж больно сильно галстуки напоминали ему коварных змей, овившихся вокруг шей этих предприимчивых мужчин. Эти гадюки будто питались по капле их животворящей энергией. В мире, по мнению Михаила, не существовало более оскорбительного символа по отношению к свободе в высшей степени ее проявления, чем этот.
Душа компании, мужчина нарасхват в мгновение ока обратился в растерянного затворника, терявшего все свои рукописи, все свои идеи; они высыпались из блокнотов, подолгу лежали разбросанными на коврах, пока руки гувернантки не доходили до уборки слов мастера. Он не разрешал трогать сугробы из переломанных фраз и предложений, изодранных букв; лишь бренно прошагивал мимо них, безвозвратно впадая в глубокую апатию.
Удивительно, как Шварц не запил в тот момент. Он писал ночами, а днем отсыпался под теплейшими перинами. Виделся с людьми он редко да и без какой-либо жажды или былого возбуждения. Увидеть Михаила в приподнятом настроении духа стало редкостным праздником и для нас. На общие встречи он стал отводить всего-навсего два дня в неделю.
Страхи, скомканные в клубок мысли, физическое и духовное истощение, терзания вопросами, на которые не находились ответы, омывали и без того больное воображение писателя. Они делали из него безумца. Повсюду ему мерещились призраки, слышались голоса, виделись ожившие тени. Выходившие из-под пера Шварца рассказы приобрели оттенок уныния и слегка отдавали смрадом.
Ближе к зиме он перестал есть. Вспоминать и рассказывать все это мне дается с превеликим трудом. В горле сразу пересыхает, да и голова начинает раскалываться от накопившейся печали. После каждого такого вечера таинств, когда меня обуревают прихвостни памяти, чувство подавленности меня грызет еще с сутки.
Врачи тогда так и сказали: он не нуждался в выпивке. Он слишком мало весил, изъедал себя, ненавидел. Наши психиатры не знали, что с ним делать. А медицина, медицина не может заставить человека жить.
Я помнил его слезы в тот вечер. Слышал его искреннюю исповедь, шедшую из самого сердца. И я не мог поверить, что он не хотел видеть по утрам танец пробивавшихся сквозь окна лучей, слышать шелест ветра в кронах – сладчайшая услада. Отойдя чуть в сторону и отменив эмоциональное пресыщение, можно и даже нужно растолковать благоразумные слова доктора.
Прошло полгода и тьма рассеялась благодаря лучам осеннего солнца. Но только не над больницей под номером четыре. Я знал, что это только начало возможного или же предрешенного кем-то конца. И я оказался прав.
Летиция, как и обещала, посадила подсолнухи на могиле Михаила. Те росли исправно. Иногда казалось, что они не уступают своей яркостью даже огненному диску на сверкающем непорочностью небосводе.
После этого Летиции и мне отказали в публикации. Впрочем, Олимп не погрузился в благодатную дремоту в ожидании новой звезды. Пауза была крайне недолгой. Словно по щелчку чьих-то пальцев, знаменитым на утром проснулся наш драгоценнейший Поль.
Чтивший ценности, уповающих на красоту человеческой души, праведный писатель превратился в знатного гуляку. Он погряз в интимных связях и многочисленных романах. Не было ни ночи, когда кровать француза пустовала. Углубляться в похождения и неразборчивую историю Поля, какую он каждый день рассказывал по-разному, у меня не возникает ни малейшего проблеска желания. Наверное, необратимые изменения в моем французском друге сделались чем-то непомерно тягостным для понимания. На моих глазах человек предавал что-то большее, чем просто моральные устои и постулаты; потеряв голову и чувство меры, такта, он изменял самому себе, своему искусству, своей музе. Одним словом, его сгубила страсть и похоть. Именно они и не позволили ему прикоснуться к печатной машинке. Через год после того, как он стал узнаваемым на улицах Манхэттена, у него диагностировали ВИЧ.
В тот момент мы с Летицией серьезно призадумались. А, может быть, просто испугались. Просто поверили в сверхъестественное, существование которого так упорно отрицали. После того, как умер Поль все в той же жуткой больнице, мы купили билеты до Мадрида и немедля иммигрировали в Испанию.
Летиция больше не написала ни строчки в жизни. Часть денег, которую ей завещал Михаил, она потратила на семена подсолнухов и получение образования. Она отучилась на юриста и на ту часть денег, что некогда оставили нам остальные друзья, открыла свою собственную контору. Итальянская дама слилась с колоритом новой Родины и теперь ее не отличить от коренной испанской сеньоры. Она вышла за испанца и родила троих детей. Я стал крестным отцом среднего – Хуана.
Я весьма часто заглядываю к ним на огонек, извечно желанным гостем. Не столь важно, чем заняты домочадцы в момент моего визита, ведь я иду прямиком на веранду, откуда открывается вид на клумбу золотых раскрывшихся подсолнухов. Их тонкие линии, стройные стебли не могут не вдохновлять меня. Они призывают каждый раз вернуться к ним вновь. Мне хотелось верить, что в этих дивных цветах живет душа Михаила, по крайней мере, я видел его в оранжевых лепестках, широких листьях, плавных изгибах в сторону солнца…