Все случилось слишком молниеносно. Танец событий, ритм бурной жизни подхватил и увлек всех нас в опьяняющую негу. А вслед за тем порывисто выдернул и, не пойми зачем и как надолго, выплюнул на обмелевшие берега.
Я стоял посреди палаты, будто окаменевший натурщик по наказу строгого метра, чья кисть уже вовсю изучает и пишет с неистовством очерк. Я стоял. Время просачивалось сквозь пальцы. А этот кошмар никак не заканчивался.
Мне не верилось в то, что все это происходило с нами, что я сейчас на самом деле нахожусь в какой-то палате одной из самых жутких больниц города, и что я – это точно я. Все это словно мне чудилось из-за едкого духа таблеток, спирта и хлорки. По его вине дико кружилась голова, как на утро у студента после попойки. И судя по безжизненным фигурам в тени больничных занавесок, подобное ощущение терзало, увы, не только меня одного.
Внезапно дверь палаты открылась. Стремительный поток ветра ворвался в комнату и почти тут же стих, послушно улегшись у подножья койки пациента. К нам присоединился, по всей видимости, адвокат строгой наружности. Это был высокий и статный мужчина лет тридцати четырех в новеньком костюме; элегантные стрелки все еще лежали вдоль брючных штанин. Он был чрезмерно спокоен. Даже, можно сказать, хладнокровен. По тому, как он решительно и смело держался, без тени сомнения и страха, можно было с абсолютной уверенностью утверждать, что бывать в подобных ситуациях и видеть то, что видим мы, ему приходилось нередко.
Я подумал, что сейчас начнут зачитывать завещание, покуда Мистер Шварц находился с нами, не впав в кому или беспамятство. Но адвокат отошел скромно подальше ото всех и, приобняв свой дипломат, попытался слиться с невзрачной стеной.
– Федор. – снова прошептал из последних сил Михаил.
– Да. – я подскочил к другу и схватил его за руку. – Я тебя внимательно слушаю.
Подойдя ближе, я смог разглядеть, насколько сильно Шварц истощал. От крепкого плотного мужчины остался один скелет, обтянутый кожей. Он вопросительно посмотрел на притаившихся во мраке вечера друзей, и те, приняв его приглашение, синхронно подползли поближе к койке.
Михаилу было тридцать шесть лет. И он умирал от цирроза печени последней стадии, стадии, когда врачи лишь виновато прячут взгляды и единственное, что могут сделать – вытянуть из кармана халата еще одну порцию обезболивающего.
Это было так странно и несправедливо. Ему было тридцать шесть. Он даже на свое день рождение ничего крепче кваса и не пил, а в итоге умирал от цирроза печени – болезни, от которой не всякий алкоголик столь скоропостижно прощается с жизнью.
– Я хочу вам кое-что рассказать прежде, чем умру. Я же все-таки писатель, как же без тирады. – он тихо засмеялся, и в уголках его глаз проступили слезы. – В этой жизни я сожалею не о том, что не смог в двадцать купить телефон или машину, какую так жаждал позволить себе уже в том возрасте. О, нет! Я помню, как на свой первый гонорар в двадцать один смог наконец-то сам купить льняной костюм. Как же гордилась тогда моя мама… Она говорила, что меня ждет великое будущее, что я рожден для того, чтобы писать. Кто же знал, что меня начнут по-настоящему читать только в тридцать четыре, а в тридцать шесть случится… случится то, что случилось.
Он замолчал, подавив пронзительный смех. В мутных голубых глазах Шварца отразилась вся его недолгая, но полная приключений жизнь. Я видел его седовласую мать, прекрасную, добрую женщину в цветастом халате. Я видел, как он десятилетним ребенком отправлял игрушки в далекий путь, где забывались детские забавы. Видел, как мальчик превращался в мужчину. Видел Рождество, когда расцвел его первый поцелуй с девушкой.
Я заглянул во что-то сокровенное и сугубо личное. И на мгновение от смущения мои щеки залились густым румянцем.
– Летиция, выполнишь мою последнюю просьбу? – женщина припала к Михаилу, затаив дыхание. – Посади, посади на могиле подсолнухи. Те, которые растут у тебя в саду: большие, высокие, яркие, как солнце на заре… Я хочу смотреть на них целую вечность, если по ту сторону что-то да есть.
– Конечно-конечно. – роняя горькие слезы, обещала итальянка, припав щекой к ладони больного.
– Михаил. – я сжал волю в кулак и произнес. – Для тебя уже приготовили одно из лучших мест в Раю, откуда будут видны и подсолнухи, и Манхэттен, и все, что твоя душа пожелает.
Я едва сдержал подступившие слезы. Они были до того горячи, что, казалось, позволь скатиться одной – и этот сокрушительный паводок впредь и не прекратится, оставив на лице дорожки красных пятен. Ноги мои налились свинцом, и сделать шаг ни вправо, ни влево у меня уже не получалось. Оно стало задачей неподвластной воле. Где-то глубоко в грудине неуклонно ширилось, росло пламя истерии, вот-вот готовое вырваться из недр души паническим криком.
Уголки губ пациента слегка приподнялись вверх. Сквозь боль и усталость он попытался улыбнуться, раскроить собственные уста в прежней улыбке недюжинного счастья. Но это едва ли получилось у него претворить в жизнь.
Выражение мужского лица в конце концов потеряло оттенок некой обремененности, и Шварц в кое-то веки расслабился, обмякнув в больничных простынях.
– Друзья, я должен вам признаться. – упрямо продолжал Михаил. – Я любил Таисию, я ее очень л-любил.