«Сгинь, мне без твоего ворчания куда краше», – я слегка улыбнулась и улеглась на руки перед собой. Я знала, что учительница не станет браниться. После моего возвращения преподаватели при встрече деликатно отводили взгляд, силясь не замечать, а если и смотрели, то с сочувственной брезгливостью. Так смотрят на больную бездомную собаку или на умирающего. Впрочем, это устраивало вполне. Меня не трогали, не вызывали к доске, делали поблажки при проверке контрольных и всячески одёргивали сверстников, если уж те слишком зарывались в своих потехах.

«Постой-постой, неужто ты так и оставишь эту выходку? В тебе не осталось и доли самоуважения, Лита!»

«Я не хочу больше слушать тебя. Никогда!»

Голос внутри меня презрительно фыркнул и до поры удалился в глубины бессознательного. Пожалуй, он был тем единственным, что последнее время донимало меня изрядно. Не то, чтобы с моей головой было что-то не так, по крайней мере, я очень рассчитывала на это, но раньше подобной ментальной словоохотливости за собой я не замечала.

«Что же, видимо, Лита, ты ещё не всё выплатила сполна по своим долгам…»

Однако я лукавила. Был ещё один момент в моей жизни, пожалуй, даже более существенный, который печалил и изводил до боли. После воскрешения из небытия (подобным образом, а не иначе обычно величала я своё спасение) мне так и не удалось наладить былые отношения с Кати. Она по-прежнему добро относилась ко мне, заботилась, когда я была слаба, но словно стена встала между нами. Скорее даже не стена, а стекло. Непробиваемое стекло, за которым всё видно, но ни к чему нельзя притронуться.

Мы больше не ходили домой вместе. Даже когда последние уроки у обеих заканчивались в одно время, она норовила убежать прежде, чем я приходила за ней. Порою я нагоняла её по пути, но на расспросы сестра лишь извинялась и страдальчески смотрела мне в глаза, как бы моля не изводить душевно, а я с пущей остротой чувствовала свой грех перед ней.

Среди всего, что я утратила, это, несомненно, явилось для меня наибольшей потерей. Всё остальное можно было пережить, можно было забыть или похоронить в закоулках подсознания под грифом «Больно. Не вскрывать», но ежедневное напоминание о собственном предательстве, об отчаянном необдуманном поступке, надломившим отношения с самым дорогим и близким для меня человеком… Это было невыносимо!

Однажды я попыталась просить у неё прощения, но из того так ничего и не вышло. Я стала оправдываться, а она совсем по-взрослому успокаивала меня. В конце концов, мы обе разревелись, однако в итоге всё осталось по-прежнему, и на следующий день она вновь была учтиво холодна, как мать. Тогда я впервые осознала, что есть вещи, которые уходят из жизни навсегда и никогда не возвращаются, словно вольные птицы, выпорхнувшие из нерасторопных рук.

– Эй, Лита, посмотри, что у нас для тебя есть! – услышала я краем уха, в очередной раз в конце дня с фанатичной надеждой направляясь по коридору к классной комнате сестры.

Я по обыкновению настолько была увлечена собственными мыслями, что едва ли оторвала бы взгляд от пола. Да и чем могли удивить меня бывшие приятели? Очередной скабрезной шуткой или непристойным предложением? Я к этому привыкла настолько, что относилась к подобным выходкам с рассудительной снисходительностью. Но в последний момент что-то таки заставило меня оглянуться.

Возбуждение нервным холодком пробежало по спине. Один из парней держал в руках рюкзак сестры, вызывающе скалясь кривыми зубами. Сама она смиренно стояла неподалёку, сложив руки на груди. Видимо, ждала, пока «дяди» натешатся.

– Отдай и уходи, – злобно выдавила я, пытаясь совладать с собственными чувствами. Фраза больно резанула слух, даже смешки на время затихли, чтобы продолжится взвинченным улюлюканьем. Чистой воды гиены!

– Так подойди и возьми, Лита.

– Не надо, прошу, – Кати бросила привычный страдальческий взгляд. Она была слишком умной девочкой, чтобы не понять, что будет дальше и чем всё это грозит обернуться. Однако, увы, было уже поздно. Я стремительно зашагала к парням. Вокруг, чуя забаву, начали собираться зеваки.

– Отдай! – взмолилась я остатками самообладания из глубин переполнявшей меня ярости.

– Сама отдайся! – выпалил кто-то слева, заливаясь хохотом от самопального каламбура сомнительного качества.

– Да что ты, она же заразная небось!

– Тогда, быть может, её сестрёнку?

– Лита, не надо…

– Иди в свою комнату, – строго процедил отец.

– Папа, позволь мне всё объяснить, – взмолилась я.

– Я не хочу ничего слушать. Просто иди в свою комнату, – с нажимом повторил он. Его тон не допускал возражений. Он едва сдерживал себя.

Я повиновалась, хотя чувства опрометью рвались наружу, требуя немедленной сатисфакции. Разбитая губа саднила, а горло сдавливали горькие рыдания. Ни перед кем я так и не подала виду, что мне больно или досадно, что сердце рвётся в муках на части, что душа вопиет от несправедливости и отчаяния. Быть может, я была неправа? Быть может, от меня ждали только одного – раскаяния? Увы, теперь этого не дано будет узнать никому.

К сожалению, сложившийся имидж не оставил мне возможности для достойного оправдания. Поэтому ситуацию обыграли таким образом, будто сверстники невинно пошутили, а я набросилась на них с кулаками. Вряд ли в моих силах было кого-нибудь серьёзно покалечить, но директор заняла непреклонную позицию. Она сказала, что ноги моей больше не будет в школе, и никакая бабушка со всеми её связями не сможет изменить этого решения.

Хуже всего, что она вызвала отца прямо с работы, и вылила на него всю грязь. Директор полтора часа расписывала мои прегрешения, действительно имевшие место и мнимые: мои слабые оценки, девиантное поведение, замкнутость и агрессивность. Даже курение помянула, хотя я давно уж завязала с этим. Она говорила, что не удивится, если узнает, что я употребляю наркотики или что связалась с какими-нибудь сатанистами. Бред, да и только! На меня списали все серьёзные происшествия в школе за последние два года, наградили таким букетом пороков, что в пору было бы вызывать экзорциста.

Отец молча выпил весь уготованный ею яд, а выйдя, произнес самую страшную фразу, вместо которой я готова была понести любое наиужаснейшее наказание и пережить любые лишения. Он сказал:

– Ты разочаровала меня, Лита.

Отец проговорил это с такой обречённостью, с такой горечью в голосе, что я хотела упасть на колени, лишь бы он взял свои слова обратно. Да что там, я целовала бы ноги директору, кому угодно, если бы перед ним за меня замолвили хоть одно доброе словечко.

«Я не такая уж и пропащая. Это всё неправда! По крайней мере, я не хуже любого из своих обидчиков. Только поверьте мне!» – рвалось наружу.

«Лита-Лита, ты так ничего и не поняла?»

«Уйди! Уйди, не сейчас!»

«Сейчас, сейчас, только сейчас! Самое худшее в тебе, Лита, так это то, что ты сама всё разрушаешь в своей жизни. А ещё, что ты безжалостно несёшь боль всем, кто тебя окружает. Причём, чем ближе человек, тем яростнее норовишь ужалить и вытоптать его душу».

«Это неправда», – робко парировала я, закусывая кулаки.

«Неправда? Шутишь, наверное, или просто не желаешь замечать очевидных вещей? Твоя мать ушла из семьи, которую любила, потому что не в силах была более мириться с твоим отвратительным поведением…»

«Она ушла не из-за этого!»

«А из-за чего же? Вспомни, как ты выводила её из себя всякий раз. Вспомни, как провоцировала ссоры с отцом. Это из-за тебя они расстались!»

«Нет!»

«Не «нет», а «о, Боже, что же я наделала!». Или у тебя вовсе нет сердца?»

Я заметалась по комнате, заламывая руки. Хотелось кричать, лезть на стену, сделать с собой что-нибудь, а прокурорский голосок внутри продолжал отчитывать:

«Об отце я и вовсе не говорю. Ему давно следовало избавиться от тебя. Самая большая ошибка в его жизни так это то, что он допустил твоё появление на свет. Насколько чище был бы мир без твоей смрадной душонки!»

«Она просто мстит ему за своё рождение, – новый голос в моей голове зазвучал иронически, брюзжа язвительностью. – А за то, что он, не жалея себя, нашёл и вызволил её – вдвойне!»

«О, да! Бедняга Герман. Не распознал уродину. Ему стоило бы благодарить небеса, когда ты сбежала! Но теперь за привязанность к тебе, паршивка, он расплатится сполна. Слышишь, как на кухне звенит стекло? Он опять пьёт, и вряд ли ему удастся справиться с этим ещё раз…»

«Папа, не надо!» – я бросилась к двери, но ноги подкосились, и я в бессилии сползла на пол. Горло перехватила судорога. Я даже не могла окликнуть, чтобы остановить его. Да и помогло бы это?

«Единственное, как подумаю о бедняжке Кати, так страшно становится. Что же эта малышка будет делать сама в этой жизни с отцом-алкоголиком и с сумасшедшей сестрой?»

«Оставьте меня! Замолчите. Этого всего нет!»

«Погоди-погоди, а сейчас она ещё будет доказывать, что с её головой всё в порядке. Это всегда так забавно звучит!»

«За что же ты так с сестрёнкой, Лита?»

«Я… я не…»

«Ты отвратительна!»

«Ах, если бы она была просто омерзительной ехидной! Хуже – она опасна для общества. Резать таких надо, резать по подворотням!»

Я опустила лихорадочно мечущийся взгляд. Сквозь мокрую пелену заметила окровавленный складной нож в безвольно повисшей руке. Его подарил отец, когда мне было примерно столько же, сколько сейчас Кати. Я, помнится, собиралась в летний лагерь, и это воспоминание было удивительно трогательно. Тогда всё ещё было в порядке. Теперь же – только грёзы. Горькие слёзы покатили по щекам.

Я слегка повела головой и обнаружила три или четыре глубокие раны на левой руке чуть повыше запястья. Из них на пол резво струилась горячая кровь.

«Мама будет недовольна, что я испортила ковёр», – промелькнула бесцветная мысль.

Понимание происходящего долго доходило до меня. Буря внутри как-то непроизвольно стихала, даря облегчение, истекала прочь с силами и жизнью заодно.

«Неужели я покончила с собой?!» – на мгновение я испугалась и встрепенулась, от чего перед глазами поплыли давние знакомые – тёмные круги, но потом сразу же успокоилась, вернувшись в уютное лоно полузабытья.

«Так и надо. Так давно должно было произойти. Ты освободила всех от себя… и себя тоже…»

Смысла противиться произошедшему не было.

«Спокойных снов, Лита!»

***

Я сидела на краю больничной койки, безучастно уставившись в угол, отделанный белым кафелем. За моей спиной было окно с унылым пейзажем, который приелся до отвращения. Солнце светило ярко, наполняя палату душными испарениями осточертевших лекарств.

Я никогда не любила больниц, теперь же едва ли не ненавидела, если бы только для этого были силы. Меня выписывали. Отец как раз заканчивал оформлять последние документы. Я уже переоделась и в одиночестве равнодушно ждала его возвращения.

Он почти не говорил со мной, хотя регулярно приходил проведывать. Приносил питательные бульоны, неизвестно кем приготовленные, покупал фрукты. Сидя у кровати, часто смотрел в то самое окно, пряча взгляд. Я тоже всякий раз отводила глаза. Я была благодарна ему, по крайней мере, за то, что не пришлось объясняться, а больше разговаривать нам было, по сути, не о чем. Впрочем, и так всё было понятно… или напротив, слишком запутанно. В любом случае слова не могли решить ничего.

Я всё ещё чувствовала слабость, ходила с опаской, ибо даже короткие прогулки по полупустым коридорам вызывали порою приступы головокружения и агорафобии. Руки, ноги мои долго оставались непослушными, словно я была заточена в этом теле, отстранённо наблюдая изнутри, из тюрьмы сознания. Эта темница стала чуждой и неуютной для меня, однако на что-то иное рассчитывать не приходилось.

Я не думала о своём поступке ни как о чём-то хорошем, ни как о чём-то плохом. Я вообще перестала думать, хотя, казалось бы, изрядное время, проведенное в одиночестве, весьма располагало к подобному коротанию досуга. Мне не хотелось мыслить, ибо это непременно вело к ещё большим страданиям. Теперь же внутри поселилась бескрайняя бездна пустоты, пожиравшей чувства и волю к жизни.

Левую руку мою всё ещё охватывали бинты. Раны плохо заживали, но мне до того не было дела. Единственное, о чём я действительно мечтала, так это избавиться от назойливого внимания медицинского персонала. Процедуры не сильно досаждали мне, однако психиатр, приходивший изо дня в день, донимал безмерно. С ним следовало говорить, а это было безумно тяжело. Тяжело и неприятно. И бессмысленно.

Хотела ли я домой? Я сомневалась, что в жизни моей ещё осталось место, которое могло бы называться этим словом. Я едва уживалась с куском плоти, который всегда считала собой, что уж говорить о стенах. Мне не было места в этом мире.

«Зачем меня спасли? Опять спасли. Я ведь сама сделала свой выбор!» – пускай это решение и было принято в состоянии аффекта, но теперь я всё больше сожалела о том, что смерть не успела освободить мою душу. Хотя, по большому счёту, мне было всё равно, ибо ничто не имело значения.