с тобой, я привык к твоей невидимости,
оброс мыслями о других.
Я не то чтоб затих,
но стал как-то спокойней что ли,
не катаю в гортани "Лёля",
не хожу с этим звуком по миру.
Почти перестал ностальгировать,
перешивать как пуговицы варианты,
всё равно одёжка не сходится. Нам бы
помочь могла какая-нибудь малость,
вроде конца света или вечной зимы. А так оказалось,
что любовь растворима как кофе.
Кипяток этой жизни, наливаясь в мою чашку,
зубоскалит как одессит.
А я лежу на диване, и мне пофиг.
– Ой боже жь ви мой, вилитый Лазарь!
– Не Лазарь, а Сашка.
И хрен кто меня воскресит.
***
Прошлое рисует черту дроби ко всему настоящему,
и каждая новая распадается на части прежде любимых.
Вот она поправляет волосы, как та, или размешивает сахар в кофе именно
так, как предпредыдущая. Ярчайшим
доказательством отсутствия будущего является его
ненужность для настоящего. В самом деле,
прибавка очередного нуля после определенного Alt-Ctrl-Del-а
в голове не меняет суммы. Покупать очки только для того,
чтоб различать "Ш" и "Б" таблицы бессмысленно.
Лица потеряли чёткость, мелодии – ритм, город
превратился в сплошную улицу, жизнь – в хоровод,
в бесконечную цепь узнаваний, быстрый
поток. И ты, как галька чувствуешь каждую каплю,
крадущую твои углы, каждую волну прилива,
становясь не обломком, а окатышем, лениво
соглашаясь с Шекспиром, что жизнь – театр,
бартер фраз и жестов на аплодисменты и портрет
в фойе. Время учит безразличию к себе и прочим
деталям пейзажа, как уже бывшим когда-то. Ты просто
очередной поезд, катящий из пункта А в пункт Б по рель-
сам из роддома в дурдом под тахикардию колёс.
Человек, как известно, произошёл
из праха и траха, остальное – Photoshop.
Наши лица с утра рисует не Бог, но Босх
из красок семи смертных и какой-то
особенной едкой дури. Забудь свою анкету
и список контактов, выдох становится ветром
за долю секунды. В этой комнате
нет никого. Держи прямые попадания
жизни, чтоб, оглянувшись в дверях на старости лет
спокойной рукой выключить свет,
и не искать оправданий.
***
Ты, который сказал «прощай»
не жизни, но её смыслу, опять возвраща-
ешься, как старый солдат на поле, с
которого тебя то ли ангелы, то ли черти еле живого вынесли сто лет
назад. Оно обросло травой, холмы оплыли как
старушечьи груди. Линия фронта переползла с карт
каким-то образом в календари.
Люди, став старше, воюют со временем, как Рим
с Великим Переселением себя
из жизни в учебники истории. Я
бы советовал бросить всю эту
дурь, припомнить про суету
сует старого еврея.
Просто поверь мне,
что скоро прошлое опять заявит
своё право на зависть
к будущему. Но пока шагай по этим зелёным
холмам, как будто снова влюблён,
румян и не искорёжен,
как будто улица заканчивается домом, полёт –
огнями полосы, а тишина – чуть слышным «я тебя тоже»…
***
Ты снилась мне с ребёнком на руках,
в застывшем мире, как на фотографии,
где обездвиженность рождает страх
несуществования предмета. И, поторапливая
память, я отмечал знакомые черты
лица, скользил рукой по линиям,
чтоб убедиться – это ты.
Да, это была ты. И все слова отныне
вдруг разом по-
теряли строй и смысл.
Как кони из-под
убитых седоков, они сбивались во взмы-
ленные табуны, бесцельно бегали по полю.
Я именем чужим тебя назвал,
и ты, не выходя из роли
мадонны, полуприкрыв глаза,
с улыбкой сладкой сла-
бости, как свежевынутое сердце
не мне, но небу вознесла
спокойно спящего младенца.
Ты снилась мне…
***
на пасху мир воскрес
и стал доверчивей и ближе,
меж облаков развёл иконно-золотой,
и некто в медовую эту жижу
макнул перо и вывел, улыбаясь, лес
и небо, и дорогу в их изначальной простоте,
и я нырнул в неё и, странно – выжил.
а бог, как во все стороны текущая река
вдруг затопил собою мир,
и ворон мысли, возвратясь в мой ум-ковчег издалека,
всё повторял одно лишь слово «бесконечность».
лишившись тверди, человек вмиг
обретает речь, но
слов его уже не разобрать
другим, лишь чужеродный говор моря,
ритмичный гул волны в извивах раковин ушных,
далёкий телефонный зуммер,
и ты не то, чтоб вне сети и глух,
но умер, просто умер…
***
Я видел море,
лавину кораблей и город
на холме,
пробитый щит Гектора
и смерть.
И волны растекались
по песку,
разглаживая, как хозяйка скатерть,
узоры букв.
И луч закатный на две
части резал вечер
как лезвие вдоль вен
предплечье.
А город, позабывший про Гомера,
уменьшился вдруг до размеров
летящей в южное тепло осенней птицы,
и я бежал за ним проститься,
в отбрасывающий назад прибой.
Устал я, бог,
вновь раз за разом смахивать слезу,
ты вынь застрявшую в моём глазу
пустую жизнь – твою ресницу.
***
Марокко кончилось. И «Бо-
инг», печальней, чем Ли Бо
в годину ссылки
выволок за шкирку
из страны меня, тебя и восемь
гигабайтов фотографий.
И офи-
гев от осени,
московских пробок,
здесь сонными амёбами
с перрона будней
в вагон зимы
вползают люди.
И двое из них мы.
А мне всё чудится