Флотская Юность

Командир был в сильном подпитии, успел уже отметить праздник с офицерами из штаба. Перед ним на столе лежали мои погоны с черными просветами и еще погоны врача-радиолога тоже с тремя звездочками, но с красными просветами. Главное было в том, чтобы командир их не перепутал, иначе смеху не оберешься, если он вручит мне погоны медика. Это будет позором, ибо, как говорится на флоте: «Я никогда не сменю благородный штурвал на медицинскую клизму!»

Коля-шкаф глянул на меня мутным взглядом. Я представился по случаю присвоения очередного воинского звания. Он перевел взгляд на лежащие на столе погоны, протянул руку к одним, с красными просветами, отдернул руку, перевел взгляд и ухватил мои погоны. Покачнулся, я перехватил одной рукой погоны, другой удержал его за локоть. Коля-шкаф не упал, а я был с погонами старшего лейтенанта.

Ровно 24 месяца, день в день, проходил я в лейтенантских погонах, и сознавать себя «старшим» было чертовки приятно. По флотской традиции вечером мы крепко обмыли мое новое звание и новое звание нашего доктора с друзьями. На новые погоны я сразу прикрепил бронзовые неуставные звездочки. Вообще, я любил попижонить. Есть грех. На тужурке и кителе у меня всегда были бронзовые выпуклые пуговицы, на погонах старшего лейтенанта красовались литые бронзовые звездочки и огромные, «железнодорожные» молотки, так как я был инженер – старший лейтенант.

Перегрузки реакторов атомных подводных лодок в городе-заводе, раньше именовавшемся Молотовск, расположенном недалеко от старинного Архангельска, чередовались одна за другой…

Однажды, собираясь утром на службу и натягивая свой рабочий китель, я неожиданно вспомнил, как мальчишкой, скучая по отцу, бывшем долго в море, открывал дома створку платяного шкафа и прижимался лицом к его кителю, пропахшему корабельными запахами, кораблем, а значит – папой.

Сейчас и мой китель пах суриком, железом, маслом, одним словом, всем тем, что определялось двумя словами – корабельный запах.

Работы по перегрузке реакторов – Операция № 1 – тяжелые, «грязные» в радиационном отношении работы. Перед началом работ мы переодевались в санпропускнике в спецодежду с тесемками вместо пуговиц, чтобы случайно оторвавшаяся пуговиц не упала внутрь реактора. На ноги надевали бахилы, на голову шапочку, а на руки – анатомические перчатки. После этого получали у службы дозиметрического контроля дозиметры со шкалой до 50 рентген. Контролировал полученные нами дозы врач-радиолог – Доктор, как мы его звали, мой приятель, с которым мы в одно время прибыли на перегрузочный комплекс и в один день получили звания старших лейтенантов. Но даже в самом сильном подпитии из Доктора невозможно было вытянуть никакой информации по этому вопросу.

– Все нормально, старик, – обычно отвечал он.

Сколько на самом деле я получил доз, не знаю до сих пор.

В дальнейшем, мой друг Доктор – врач-радиолог – совершит подвиг, добровольно, первым поднявшись на страшно загрязненную радиацией крышу атомной станции в Чернобыле, проведя разведку радиационной обстановки на самом зараженном участке. Об этом подвиге напишет газета «Красная Звезда» назвав моего другом «Фантомом». Но он не был фантомом, он был живым, энергичным парнем и отличным другом. Его наградят орденом Красной Звезды, но здоровье его после этого окажется подорванным…

Пока же мы ничего не знали о будущем, и жизнь нам казалась прекрасной и удивительной. Мы были товарищами, друзьями, вместе было много пережито, и всегда он был, оставался и остается офицером – Офицером с большой буквы!

Через много лет станут известны причины Чернобыльской трагедии. Это была цепь грубейших ошибок и так называемый «человеческий фактор». Как показало расследование, еще на стадии разработки программы эксперимента, суть которого заключалась в том, что решили проверить возможность использования кинетической энергии турбогенератора для обеспечения электропитания циркуляционных насосов в случае обесточивания. Подобный режим очень интересовал военных, ведь подобное отключение электроэнергии может произойти при военных действиях. Этот эксперимент предлагали другим станциям, но те отказались, а руководители Чернобыльской станции сочли себя достаточно компетентными, чтобы взяться за рискованное дело, при этом был допущен ряд грубейших ошибок. Эксперимент почему-то считался электротехническим, не влияющим на ядерную безопасность, поэтому не согласовывался ни с генеральным проектантом, ни с главным конструктором, ни с научным руководителем. Программой не были предусмотрены дополнительные меры безопасности и даже,снижены штатные: предписывалось отключить систему аварийного охлаждения реактора на весь четырехчасовой период испытаний.

Примерно за сутки до начала эксперимента мощность реактора была снижена наполовину. В итоге длительное время активная зона реактора находилась в режиме «отравления» продуктами ядерного распада, что привело к дальнейшему понижению мощности. В этих условиях персонал принял роковое решение о поднятии мощности, приступив к извлечению регулирующих стержней. Все это время «отравление» продолжалось, а операторы поднимали один стержень за другим. В момент аварии внизу оставалось только шесть стержней!

Начался эксперимент, но из-за снижения оборотов насосов, подключенных к турбогенератору, мощность реактора возросла до 530 мегаватт. Персонал осознал опасность, и начальник смены дал команду нажать кнопку аварийной защиты. Проблема заключалась в том, что каждый из стержней аварийной защиты имел на своем нижнем конце алюминиевый вытеснитель, поглощающий нейтроны намного хуже, чем вода. Введение вытеснителей в активную зону спровоцировало резкий рост потока нейтронов, что повлекло скачкообразный рост мощности реактора и интенсивное парообразование. Реактор в буквальном смысле закипел! Аварийный разгон сопровождался гидроударами и отключением света. Через четыре секунды мощность в сто раз превысила номинальную! Скачок давления в технологических каналах вызвал их разрушение, после чего произошел чудовищный взрыв!

Спустя две секунды прогремел второй взрыв, причиной которого стало воспламенение смеси кислорода с водородом, образовавшимся из воды. При этом обвалилась часть здания и наружу было выброшено около четверти всего графита и часть топлива. Поток горячего воздуха поднял в атмосферу радиоактивную смесь из продуктов ядерного распада на высоту, превышающую 1200 метров. Произошло загрязнение не только тридцатикилометровой зоны, но и значительных территорий Украины, Белоруссии и России. Достигло загрязнение и Финляндии. Кстати, оттуда и пошла по миру первая информация о радиоактивном загрязнении.

Атомная энергетика не прощает ошибок.

Цикл перегрузки длительный, поэтому окончание каждой из перегрузок, как и положено, отмечали в офицерском ресторане «Белые ночи», сокращенно на флотском жаргоне именовавшемся – «РБН». Канистра спирта ставилась оркестру, чтобы он весь вечер играл только по заявкам перегрузчиков.

За столом сидели по заведенной традиции: сначала старшие офицеры, на шкентеле стола – младшие. На столе лафитники с разведенным спиртом чередовались с неразведенным. К концу вечера все это перемешивалось, и по небрежности пролитая рюмка с неразведенным спиртом, случалось, переливалась в пепельницу, которая могла неожиданно вспыхнуть от окурка. Весело!

Заканчивали вечер традиционно: свет в зале ресторана выключался и официантки на подносах выносили мороженое, политое спиртом и горящее голубым пламенем. Было эффектно!

Рядом с рестораном «Белые ночи» находилась и до сих пор находится горящая двумя красными огнями вешка, и командиры кораблей, при заходе в порт, командовали:

– Взять пеленг на «РБН»!

– Взят пеленг на «РБН» столько-то градусов, – докладывали штурмана… При этом у всех офицеров, находящихся на мостике корабля, заходящего в базу, невольно поднималось настроение. Каждый из них знал – в «РБН» их, офицеров, ждут.

Офицерский ресторан «Белые ночи» славился не только своей кухней, но и многим другим, в том числе и тем, что одна из его стен, во всю длину зала, была выложена вырезанным в белом камне рельефом с видами Русского Севера, поразительно передававшем настроение летних белых ночей.

Как только офицер появлялся у дверей «РБН», швейцар расталкивал томящихся у входа гражданских, окриком: «А ну, назад!» и, втягивая офицера, громко произносил для окружающих: «Ваш столик заказан, товарищ офицер!»

Бывало, подобным образом попадал в «РБН» и я.

В те годы радиотелефонов не было и в помине. У меня сложилась ситуация, когда вечер в ресторане еще не закончился, а мне надо было заступать на смену. Тогда я из ресторана «РБН» дозвонился в реакторный отсек атомной подводной лодки, по сложной, почти невыполнимой схеме: от дежурного администратора ресторана – дежурному по бригаде ремонтирующихся кораблей. От него – дежурному по перегрузочному комплексу. Тот, приставив телефонную трубку к «каштану» связался с руководителем смены в реакторном отсеке.

Для того времени это было почти нереально: я, сидел в ресторане и разговаривал со своим сослуживцем, находящимся в реакторном отсеке атомного подводного ракетоносца! За этот «подвиг» мне дали возможность заступить в смену на следующий день…

На флоте всегда пили, и еще как пили… Присказку «Все пропьем, но флот не опозорим!» придумали задолго до нас. Я не ханжа и не скажу, что пить это плохо. В молодости на многое смотришь иначе, и молодой здоровый организм многое может выдержать. Встреча друзей с моря, радость и горе – все с водкой. Водка развязывает язык, и можно высказать то, что никогда бы не сказал, водка дружит – делает человека, сидящего напротив, приятным тебе, водка лечит, лечит многие горести…

Но если друзей-офицеров связывает только стремление к выпивке, если оно вошло в привычку, или еще хуже, если оно начало засасывать как болото и уже не остановиться, то пройдет год, два и все – гибель… Водка сгубила многих…

В период моей службы на Севере в 1970-х годах, в тягомотине сумасшедшей и опасной в радиационном отношении работы по перегрузке атомных реакторов, мы крепко пили и этим выравнивали психологическое напряжение… Пили водку, коньяк, когда этого не было, пили, как тогда говорили, «шило» – спирт, выдаваемый для обезжиривания, методом протирки смоченной спиртом ветошью, оборудования ядерных реакторов атомных подводных лодок.

Говоря «шило», я сам тогда не очень понимал, почему так называли спирт. Много позже узнал: на кораблях еще парусного флота спиртное хранили в опечатанных кожаных бурдюках. Находчивые морячки-марсофлоты прокалывали бурдюк сапожным шилом, применявшимся при починке парусов, и отливали горячительное. Такой алкоголь они называли «шилом». Этот термин прижился на флоте и дошел до наших дней.

Нужно сказать, что еще в Российском Императорском флоте существовала традиция ежедневной чарки вина. Под термином «столовое вино № 21» на русском флоте подразумевалась обыкновенная водка. «Казенная чарка» в плавании полагалась всем нижним чинам: матросам, унтер-офицерам, кондукторам. «Чарка» – это мера, вмещавшая одну сотую ведра, а ведро равнялось двенадцати и трем десятым литра. Поэтому «чарка» – практически сто двадцать граммов.

Перед обедом и ужином боцман дудкой подавал сигнал: «К вину!», баталер выносил ендову – медную емкость с водкой, и по списку выкликал матросов. Перед приемом чарки полагалось снять шапку, осенить себя крестным знамением, а после поклониться и передать емкость по очереди дальше.

В Рабоче-Крестьянский Красный флот официально водка вернулась 22 августа 1941 года в виде «наркомовских ста граммов». Постановление № 562 Государственного Комитета обороны о ежедневной выдаче бойцам «горючего» подписал И.В. Сталин.

В советское время в рацион подводников в море входило 50 граммов белого или красного сухого вина.

Хотя весна в тот год выдалась затяжная, холодная, больше похожая на осень, в июле свалилась невиданная жара – тридцать градусов. Комаров было море!

В такие дни кажется, что в глубоком небе белый диск солнца плавится и словно переливается. Это при том, что по многолетним метеорологическим наблюдениям, данный район Севера относится к наиболее пасмурным районам страны. Но иногда лето такое жаркое, что не укладывается ни в какие рамки метеорологических осреднений…

В один из испепеляющих жарких дней начала августа я находился на перегрузке атомного реактора на лодке, стоявшей в доке завода. В те годы офицерам не разрешалось появляться в городе в форменной рубашке без галстука, с расстегнутым воротом.

Зной заливал город. Недалеко от проходной завода, в тени здания стоял ларек, в котором торговали пивом в розлив. К ларьку тянулась длинная очередь, видимо было время обеденного перерыва. Оценив хвост очереди, я даже не подумал встать в нее, хотя было чертовски жарко и очень хотелось пить. Я шел мимо, обливаясь потом, застегнутый на все пуговицы, при галстуке и фуражке. И тут, произошло то, что помнится, как ни странно, многие годы. Один из рабочих обратился ко мне и ко всей очереди: «Товарищ старший лейтенант! Подходите без очереди. Ребята, не дадим флоту умереть от жажды!» Все дружно рассмеялись и пропустили меня. Заветная кружка пива показалась самой вкусной из когда-либо выпитых.

Лето на Севере необычно еще и тем, что солнце не заходит за горизонт. Полярный день не менее знаменит, чем полярная ночь. День, длящийся несколько месяцев, впечатляет.

На юге, где день сменяется ночью, трудно себе представить, что солнце может висеть над горизонтом, не опускаясь за вершины сопок, и что, повернувшись лицом к северу, можно подставить лицо его лучам, хотя по часам уже глубокая ночь…

Впервые полярный день во всей красе я увидел в 1971 году, когда курсантом 3-го курса прибыл на Север на морскую практику. Мы расположились в здании Морского вокзала в ожидании утреннего катера на базу атомных подводных лодок. Курсанты, кто сидя, кто полулежа, располагались на стульях в зале ожидания. Постепенно разговоры прекратились… Меня клонило ко сну, но духота заставила покинуть зал и выйти на улицу.

Было три часа ночи, передо мной лежал пустой каменный город, над головой голубое ясное небо и солнце, отражающееся в стеклах домов. Огромный каменный город был освещен солнцем и пуст… На улицах ни машин, ни людей, ничего кроме яркого и холодного солнца.

Умом я понимал, что сейчас три часа ночи, что все нормальные люди спят. Но глаза отказывались верить, что это ночь, и было довольно жутковато видеть большой каменный город, освещенный солнцем, без признаков жизни… Недолго пробыв на улице, я ретировался под крышу Морского вокзала и дождался там вместе со всеми утреннего катера.

В июле меня откомандировали начальником флотского патруля на военный аэродром, выполнявший функции аэропорта. Тогда еще не ввели в строй гражданский аэропорт вблизи столицы Севера, и авиалайнеры приземлялись на посадочную полосу военного аэродрома. Вдоль посадочной полосы размещались капониры боевых истребителей Северного флота.

Зданием аэропорта служил длинный дощатый барак, в котором размещались кассы и зал ожидания. Моей задачей было поддержание порядка среди прилетающих и отбывающих военнослужащих. Дежурство длилось 10 суток, поэтому питались мы в столовой летного состава. Кормили нас «на убой», не скажу, что деликатесами, но порции мяса и гарнира были огромные. Во время дежурства особых происшествий не было, к тому же я плотно взаимодействовал с милицией, что позволило в дальнейшем использовать это знакомство при необходимости срочно вылететь на Большую землю.

Летом 1975 года, который стал своеобразным пиком развития советской гражданской авиации, после длительных испытаний произвел полет с пассажирами сверхзвуковой лайнер «Ту-144». На Парижском авиашоу этот суперсовременный красавец лайнер произвел настоящий фурор! Вот вам и «застой»!

В начале августа все телеканалы планеты привлекло Общеевропейское совещание по безопасности в Хельсинки, утвердившее на высшем уровне нерушимость послевоенных границ.

В конце августа 1975 года я наконец-то выбрался в отпуск. По пути на юг заехал в столицу небольшой прибалтийской республики. Тогда поездка в Прибалтику была как поездка в Европу. На узких чистеньких средневековых улочках маленькие уютные кафе, с прекрасным кофе, завариваемым в кофемашинах.

Нужно сказать, что в 1970-е годы кофе воспринимался как напиток некой романтической богемы. Иноземный кофе противопоставлялся советскому чаю. В редком кафе в других советских городах, кроме прибалтийских, можно было увидеть эспрессо-машины «Омния Люкс» венгерского производства или итальянские «Олимпики».

Знаменитые три дома – «Три брата», Домский собор и его орган, все было для меня впервые…

Вечером, когда загорались старинные фонари, я бродил по этим тихим извилистым улочкам, мечтая и строя планы на ближайшее будущее…

Мои друзья устроили поездку на взморье в роскошный и, пожалуй, лучший в то время в Союзе ночной ресторан с варьете. Я тогда впервые увидел варьете с обнаженными барышнями, но сказать, что очень понравилось, не могу, а вот сам ресторан, его интерьеры произвели впечатление. Прибалтика у советских людей прочно ассоциировалась с заграницей.

Это сейчас я отдыхаю на Лазурном берегу Франции в Ницце в отеле первой линии

«Вест Энд», а тогда «железный занавес» еще не поднялся над нашей страной, и офицер-атомщик советского Военно-Морского флота и мечтать не мог о загранице.

В отпуске в нашем южном приморском городе я встретился со своим закадычным школьным другом – Студентом. После работы на скорой помощи и плавания на гражданских судах он уже год как служил в военном флоте в должности корабельного врача на большом противолодочном корабле, входящем в состав Средиземноморской эскадры.

Студент получил известность после операции в штормовом море, спасшей жизнь матроса. Корабельный врач не рискнул приступить к операции, и Студент, переправившись на барказе, в шторм, со своего корабля на корабль с больным матросом, сумел прооперировать прободную язву желудка и спасти человека. Правда, вместо обещанного ордена Красной Звезды, а представление на орден завернули в столице, пояснив, что офицер меньше года в кадрах – обойдется, Студенту присвоили звание старшего лейтенанта. Он сравнялся с нами в звании, чем очень гордился. Я его от души поздравил.

В отпуске, невзирая на жару, духоту и трату драгоценного отпускного времени, я регулярно ходил отмечаться в очереди на приобретение обратных авиабилетов на Север. Хотя вокруг были плакаты с лозунгом «Летайте самолетами Аэрофлота», других авиакомпаний в стране тогда не было, а вот проблема с билетами была. Билеты доставали в основном «по блату» или неделями дежуря в авиакассах города.

С Севера улетать было легче. Я пользовался знакомством в аэропорту, где в свое время нес службу начальником морского патруля. Меня сажали в кресло к пилотам или определяли с стюардессами, когда как придется. Стюардессы всегда относились к флотским офицерам с пониманием и заботой.

Отпуск пролетел очень быстро. В отпуске я посмотрел отличную кинокомедию «Афоня» с Куравлевым и Крамаровым, которая стала лидером проката в том году.

Вернулся на Север в свою новую квартиру. По выходным, с друзьями, ходили в сопки за грибами. Вообще, летом, когда стоит полярный день, к тебе в два часа ночи могут позвонить в дверь друзья и пригласить собирать по сопкам грибы. Опустишься на колено на мягкий мох, пригнешься и четко видишь столбики больших крепких грибов. Только собирай… Тот год был бешено урожайным на грибы. Запомнился один из дней – теплый, солнечный, осенний – какой-то по-особенному светлый…

Бродя по сопкам, неожиданно наткнулся на немецкую минометную позицию. Сначала, подумал, что снимают кино, так натурально были разбросаны ящики из-под мин с немецкими надписями и орлами со свастикой. В центре – заржавевшие остатки миномета, справа и слева сложенные из плоских камней и ребристого железа укрытия для солдат и погреб для мин.

«Но откуда, здесь в глухой тундре киношники?» – сам себе удивился я.

Мотки ржавой колючей проволоки ограждали позицию. Казалось, что все это подготовлено вчера. Хотя со времени войны прошли десятки лет. В другой раз нашел на склоне сопки окоп, сложенный из плоских камней. На бруствере окопа на камне были разложены пять патронов. Я взял один из них: пуля на месте, гильза не помята, капсуль целый. Как их разложили в годы войны, так они и лежат. Север умеет хранить свою историю…

В конце октября, как это часто бывает на Севере, температура резко понизилась, дождь перешел в мокрый снег… И вот зима… Выпал снег, завертело, запуржило… Мороз с ветром – самая скверная штука на Севере. Снежная круговерть и сильный ветер часто отменяли вылеты самолетов с нашего аэродрома. Как-то раз, по пути в командировку, попал в подобную ситуацию и я.

Снег завивался кольцами, вьюга усиливалась, ветер выл все громче… Наш рейс отложили сначала на час, потом – на два, потом – на сутки, пока не улеглась метель.

Как тут не вспомнить Высоцкого?

…Сказали мне – сегодня не надейся,

Не стоит уповать на небеса,

И вот опять дают задержку рейса…

Теперь обледенела полоса.

Мне надо где метели и туман,

Где завтра ожидают снегопада,

Открыли Лондон, Дели, Магадан

Открыли все, но мне туда не надо…

Я прав хоть плачь, хоть смейся,

Но опять задержка рейса.

И нас обратно к прошлому ведет

Вся стройная, как «ТУ»,

Та стюардесса, мисс Одесса,

Похожая на весь гражданский флот.

С горем пополам добрался до Архангельска – города на Северной Двине. Холодный, по-настоящему зимний ноябрь прошел в командировке на перегрузке атомного реактора. Подводная лодка стояла в доке. Над ее раскрытым прочным корпусом был установлен «домик» с раздвижной крышей и специальной системой отопления горячим воздухом. Как нарочно, крыша «домика» сломалась в раздвинутом состоянии, а отопление, как всегда, не работало.

В мороз, под падающим сверху снегом, мы вручную загружали в реактор новые тепловыделяюшие элементы (ТВЭЛы) – стержни, заполненные ураном, являющиеся сердцем атомного реактора, для чего я расставил матросов сверху вниз, и каждый ТВЭЛ – стальной цилиндр длиной больше двух метров и диаметром около двадцати сантиметров – передавался из рук в руки вниз и вставлялся, в соответствии со схемой, в отверстия центральной решетки внутри реактора.

Было очень холодно, руки в тонких резиновых перчатках-«анатомичках» быстро мерзли и еле удерживали скользкий тяжелый цилиндр, стоимость которого равнялась стоимости автомашины «Жигули». Чтобы не случилось срыва, я периодически давал команду: «Все вниз!», и матросы рассаживались на обечайке реактора, опускали ноги и руки вниз – грелись. Остаточное тепловыделение реактора согревало нас, поэтому фигурально выражаясь: «Мы грелись у атомного костра!» Не каждому выпадает такое в жизни.

Иногда, устав до чертиков, спрашивал себя: «Для чего я здесь?», «Для чего мы все здесь?» Здесь, куда не было проложено дорог, где не было ничего, кроме скал и ледяного моря. Ведь миллионы людей сейчас на благословенном юге, на Большой земле, в уютных благоустроенных городах с комфортом проживают жизнь… Ведь жизнь одна!

Ответ на редкость простой: «Если не я – то кто?» Это не жалость к себе – любимому. Это констатация факта – «Надо!»

Скажу честно, об этом в череде срочных, экстренных, внеочередных и других «вводных» на службе не задумываешься. В отпуске – тем более не думаешь. Там ценишь каждую отпускную минуту. Может быть, в пути, в кресле самолета? Но нет, там я сразу засыпал…

Работы по перегрузке завершились, в реактор были загружены новые тепловыделяющие элементы, благополучно проведен первый физический пуск реактора с новой активной зоной, и мы улетали из аэропорта города на Двине. Мой старший товарищ – капитан-лейтенант – во внутреннем кармане шинели вывозил «шильницу», плоскую фляжку из нержавеющей стали объемом пол-литра, заполненную спиртом. В этом не было бы ничего необычного, если бы не новость, ждавшая нас в аэропорту. На выходе на летное поле впервые было установлено новейшее устройство с датчиком металла, для усиления контроля вылетающих пассажиров. Стало ясно, «шильницу» оно засечет, и прощай спирт. С этим мой товарищ согласиться никак не мог. Он заметался по аэропорту… Наконец на втором этаже увидел двух мужчин в синей форме – гражданских пилотов, пивших кофе.

Капитан-лейтенант тут же присоединился к ним. Уговаривать «летунов» долго не пришлось, спирт быстро разошелся «на троих»… А пустую «шильницу» уложили в чемодан и сдали в багаж.

К концу ноября я вернулся из командировки. Снова началась служба на флотилии.

Пурга бесновалась третьи сутки. На лодках завели дополнительные швартовы. Матросы выбивались из сил, разгребая снег у пирсов и складов, очищая дороги для транспортеров с торпедами и ракетами. Погрузка боезапаса должна осуществляться по плану независимо от состояния погоды.

Сейчас думаю, что в молодости мы менее подвержены влиянию погоды и наш организм меньше реагировал на ее изменения. Но не верьте «штатным оптимистам». Каждый чувствует Заполярье в той или иной степени. И нет человека, который бы не мечтал на Севере об отпуске, жарком солнце, горячем песке и теплом море.

Мы выбрали этот суровый, еще не полностью освоенный край и, какими бы супертехнологии ни были спрятаны под прочными корпусами стоящих у пирсов атомных субмарин, Север не становится легче для жизни и службы. Хочу сказать, что если у человека есть внутренний стержень, характер, если он может в трудную минуту посмеяться над собой – ему не страшен Север.

Тягомотина будней, особенно зимой, черной полярной ночью, когда собираешься на службу – горит свет, возвращаешься со службы – горит свет, и так день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем… Поэтому и проскакивают они в сознании, словно их и не было. За окном пуржит, метет, и каждый день одно и то же: ледяной «мордотык» в лицо, обмороженные щеки и нос, кожа которых шелушится и сползает клочьями, пронизывающий шинель холод и мерзнущие в перчатках пальцы. Север не оставляет выбора: невзирая на холод, темень и злобный ветер, служба должна идти своим чередом.

Это ерунда, когда говорят, что к Северу привыкают. Невозможно привыкнуть к колючей пурге, выжигающему глаза ветру и морозу. Просто каждый раз ты преодолеваешь это, как будто впервые. Север влечет, манит к себе, когда ты далеко от него. Но это не привычка. Ты просто начинаешь болеть Севером.

…Однажды стоял в патруле. Сутки на пронизывающем ветру с морозом – врагу не пожелаешь. Среди ночи раздался сигнал, что на строительстве спецобъекта в соседней губе началась пьяная драка солдат стройбата с «метростроевцами», в штольне на строительстве подземного укрытия для атомных подводных лодок… «Метростроевцы» пробивали в скале подземный тоннель, с выходом в залив. Среди стройбатовцев, работавших на тяжелых подземных работах, было много отсидевшего, имевшего тюремные сроки контингента.

Прыгнув в дежурную машину, я со своими моряками-патрульными вскоре прибыл к месту происшествия. Ночь… В свете прожекторов вижу гигантскую штольню в скале и колышущуюся массу возбужденных людей, окружавших машину. Уверенности придавала тяжесть кобуры с пистолетом «Макарова» и двумя обоймами патронов. В таких случаях требуется действовать быстро – «рефлекторно». Вытащив пистолет и подняв его над головой, крикнул: «Стоять! Стрелять буду!»

Толпа отшатнулась. Разбираться в такой ситуации, кто прав, кто виноват, было невозможно. Нужно быстро взять заложников, чтобы они в комендатуре выдали зачинщиков драки. По команде, мои матросы выхватили из толпы двух первых попавшихся солдат-стройбатовцев и затолкнули в машину. Видя, что мы настроены решительно, толпа стала рассасываться. Дождавшись прибытия комендантского взвода, я вернулся в комендатуру, куда доставил стройбатовцев. Как и рассчитывал, они, после разговора с комендантом, сдали зачинщиков драки, которые, как я позже узнал, отсидели положенное на гарнизонной гауптвахте.

И снова служба…

За окном пуржило и мело. Городок был завален снегом. По-волчьи выл сильный ветер, порой переходящий в штормовой. Редких собак просто сносило ветром. Люди передвигались по улицам, держась за протянутые веревочные леера. И так неделя за неделей…

В начале декабря у нас на флотилии из уст в уста поползла неофициальная информация, что на Балтике на большом противолодочном корабле произошел вооруженный мятеж группы моряков. Руководил восстанием замполит корабля. Называли и фамилию – Саблин. Но все это были какие-то слухи и недомолвки. Между собой мы судачили: «Везет же людям! Такой героический зам. Нам бы такого, а то все какие-то придурки».

Лишь много лет спустя я узнал, что согласно официальным источникам, капитан 3-го ранга Саблин после ноябрьского праздника и морского парада в Риге «…угнал корабль в Балтийское море за пределы советской государственной границы», за что Военной коллегией Верховного суда был признан виновным в измене Родине и в августе 1976 года расстрелян.

Сам Саблин на суде заявил, что стремился прибыть в Ленинград, получить ежедневный доступ к телевидению и «…добиться коммунистических отношений в стране». Единой оценки этого события до настоящего времени нет: одни считают поступок Саблина героической борьбой за демократические свободы, другие – нарушением присяги и изменой Родине.

Вот такая, неоднозначная и по-своему героическая история совершалась у нас на флоте, а мы толком ничего и не знали.

Полярная ночь вступила в свои права. Сполохи северного сияния, как огромный театральный занавес, колебались в небе. Заканчивался 1975 год. Именно в этом году на телеэкраны страны впервые вышла интеллектуальная телеигра «Что? Где? Когда?», сразу получившая популярность в народе. Как оказалось, этой игре предстояла долгая жизнь. Она существует до сих пор.

В бледном, из-за пурги, свете прожекторов, огромные тяжелые туши атомоходов смутно чернели, вытянувшись вдоль причалов. Личный состав постоянно боролся со снегом. С утра до вечера моряки гребли снег. Служба – расчистка базы и городка от снега. Снег, снег, снег…

Хочу сказать, что болезнь, из-за которой мне «задробили» плавсостав, – камни в почках, периодически давала о себе знать болями в пояснице независимо от погоды. Я пил лекарства – ношпу, баралгин, и боли проходили. Но иногда приступ был настолько болезненным – «хоть на стенку лезь»! Слава богу, камни в почках у меня были склонны к отхождению, и, помучив сутки, приступ отпускал… Случалось, во время очередного острого приступа я, понимая, что может быть еще хуже, одевался и шел к проходной военного госпиталя, ходил у его входа, зная, что в случае чего мне окажут срочную медицинскую помощь. К счастью, такого крайнего случая не наступало.