– Прошу вас, – с вызовом бросил Рэндольф, чувствуя поднимающийся в сердце гнев, – утолите моё любопытство.
Герман улыбнулся, с горькой ухмылкой посмотрел вниз, затем поднял глаза, указал рукой на ближайшую скамейку. Спустя пару секунд они сели рядом.
– У меня был старший брат, Говард, – неспешно заявил Герман, глядя на снег. – Он был немногим старше меня, всего на два года. С самого моего рожденья мы были неразлучны. Наш отец был ведьмаком и как же он был счастлив, когда оба его сына родились ведьмаками, он очень гордился этим. Его милостью мы получи отличное образование, хорошие манеры и определённый образ мышления, но он чаще восторгался успехами Говарда, чем моими. Меня это не беспокоило, ведь я разделял его чувства. Говард был удивительным и все его любили, а я больше остальных. Он был для меня примером во всём. Эта история должна была бы закончиться хорошо, но, увы.
Рэндольф забыл про злость, в нём разгорелся живой интерес.
– Была зима. Мне было семь лет. В то время мы жили в загородном особняке – большое трёхэтажное здание из красного кирпича посредине заснеженного поля. Мы с братом были очень активными детьми и особенно любили игры на улице. А зима занимала в наших сердцах особое место. Даже сейчас сердце щемит, когда я вспоминаю об этом. Мы обожали ясные зимние дни, но тогда, к несчастью, больше неделе на улице стояли сильные холода, а вместе с тем шли обильные снегопады. Нам пришлось ждать, когда потеплеет. Мы всё ждали и ждали – это было невыносимо. Мы не дождались. В последний день холодов мы украдкой выскочили на улицу. Пытаясь компенсировать столь длительное ожидание, мы заигрались на несколько часов. Прекрасный был день, незабываемый.
Герман замолчал, поднёс трубку к своим губам, затянулся, и на мгновение на его лице проступила счастливая улыбка, которая тут же погасла.
– Этого оказалось достаточно, чтобы Говард слёг на следующее утро. Болезнь была очень тяжёлой, мой отец не понимал, как ведьмак может заболеть? Потом ему объяснили, что такое бывает, редко, но бывает. Найти врачей способных лечить ведьмаков, оказалось затруднительно, поэтому драгоценное время было упущено. Когда врачи прибыли, брат был совсем плох. Его состояние удалось стабилизировать, однако кризис не миновал. Из-за лечения его иммунная система ослабла, и потому любой болезнетворный микроб стал бы для него смертельным. По велению врачей его огородили от любых микробов, пока он не поправиться. Мне, как и прочим разрешали его навещать, но только при особых условиях.
Герман зажал трубку зубами, потянулся в карман за перчатками и надел их.
– Он был окружён защитным экраном, чародеи отца без устали уничтожали всякие бактерии в его спальне. Тоска по брату была огромна, я не мог найти себе место. Он всегда решал, что мы будем делать со свободным временем, я к этому привык, потому в голове было пусто. Меня пускали к нему только после чистки. За всем этим следила упрямая женщина – госпожа Сабина, очень жёсткий человек. Мне всегда казалось, что меня она не особо жаловала, а вот Говарда превозносила. Все его превозносили. Повзрослев, я переосмыслил многие вещи и понял, что она не была со мной так уж сурова, просто требовала соответствия её требованиям в учебе, воспитании и во всём остальном. Отец не был со мной столь строг, он не часто обращал на меня внимания (чаще всего, когда я шалил), а братом он гордился. Говард превосходил меня во всём, но я не завидовал брату, я был ещё совсем мал и даже не понимал, что мне уготована жизнь в его тени.
– Что с ним произошло? – с интересом спросил притихший Рэндольф.
Герман посмотрел на него, затем перевёл взгляд и уставился в пустоту.
– В ту ночь, ему стало плохо, состояние быстро ухудшалось. Утром прибыли врачи. Мне, разумеется, ничего не объяснили, велели идти и не мешаться. Врачи долго пробыли в его комнате. Мне стало скучно, а погода за окном была просто загляденье. Я оделся и вышел на улицу – провёл там несколько часов. Одному мне было невесело, я всё поглядывал в окна первого этажа в ожидании врачей и в итоге они появились. Я бросился домой. Они стояли в прихожей, дворецкий кланялся им. Счастливый отец уговаривал их остаться на ужин, а они отказывались, ссылаясь на других пациентов. Из их разговора я услышал, что кризис миновал, состояние стабилизировалось. Я был так счастлив. «Говард идёт на поправку, мы скоро снова будем вместе». Я ни секунды не думая, устремился на второй этаж, открыл дверь и бросился к нему. Он спал. Всё случилось очень быстро: я услышал шаги за спиной, ещё счастливый я обернулся, увидел в дверном проёме перепуганного отца. Он вдруг рассвирепел, схватил меня шиворот и одним махом вышвырнул из комнаты. Я ударился об пол в коридоре и громко заплакал, мне было очень больно, и я не понимал, чем заслужил это.
– Что случилось? – с придыханием спросил Рэндольф.
– Случилось то, что я был в верхней одежде и обуви, чистку от микробов не прошёл, а что ещё страшнее: брата ещё даже не успели укрыть защитным барьером. Отец был в гневе, кричал, да так что я чуть не оглох.
– Он умер, ваш брат?
– Да, – с болью в голосе сказал Герман, – через два дня. Началось обострение. Врачи в один голос утверждали, что моей вины в том не было, что микробы на одежде, на это не повлияли. Но мой отец лишь сидел и смотрел на меня обезумевшими глазами, он не слушал их, только молчал и смотрел на меня. Для него уже был виновный. Тогда отец… он сказал мне: «Ты это сделал. Ты его убил». Словами не передать какой ужас я испытал. За всю мою жизнь я не слышал таких… страшных и жестоких слов. Я не был особо послушным ребёнком, часто действовал наперекор взрослым. Особенно когда мне ставили ультиматумы. Отца это раздражало. Говард же был послушен и прост, а я всё усложнял. Быть может отец решил, что в тот раз было так же. В его голове всё было проще некуда: мне запретили приходить к брату, и я назло… Я бы никогда намеренно ему не навредил.
– Вы считаете, это была ваша вина? – осторожно спросил Рэндольф.
– Если быть предельно откровенным – я не знаю. Врачи могли солгать из жалости ко мне. Я очень долго мучился этим вопросом. За прошедшие годы в моей голове набралось много мыслей об этом. А тогда я тяжело переживал смерть брата, у меня в голове не укладывалось, что его больше не будет. Я его любил. Без него я не мог нормально существовать, даже учиться, а про игры – я больше никогда не играл. Даже годы спустя, я не до конца смерился с его отсутствием в моей жизни. Через три дня после похорон раздираемый горем я пришёл к отцу. Он стоял у окна в своём кабинете, я подошёл к нему и попытался обнять, надеялся, что мы помиримся. Мне было очень плохо. Он обернулся, и вдруг его лицо перекосило от гнева. Он сжал кулак и ударил меня так сильно, что чуть не размозжил мне правое ухо.
Рэндольф вообразил себе эту картину и в противовес невольно вспомнил своего отца – мягкого добродушного, это воспоминание наполнило сердце грустью и тоской по любимому человеку. Отец был всем для него; добрый и неконфликтный, но он всегда вступался за сына. Мать не жаловала отца и винила во всех их несчастьях. В детстве люди отмечали его внешнее сходство с отцом. Иногда глядя в зеркало, он всматривается в женские черты лица и гадает, каким его лицо должно было быть. Однажды глядя на фотографии отца, он подумал, что мать, наверное, специально сделала их менее похожими, чтобы ещё больше наказать обоих.
– За эти годы, – продолжил Герман, – в моей голове возникло много версий и теорий, о том, почему он меня возненавидел. Он потерял сына, но и я потерял брата. И я тоже был его сыном. С того дня я начал бояться его, родного отца. Но боялся я не его гнева и не его кулаков – он после того случая никогда меня не трогал. Я страшился его взгляда, трудно передать словами, сколько там было ненависти. Ситуация ухудшалась изо дня в день, испепелённый ненавистью он больше не выносил моего присутствия. С того дня я жил на правах нежеланного гостя в собственном доме и казалось, что все, даже прислуга только и ждали, когда я уйду куда-то. Для отца я был убийцей, а он был моим судьёй и тюремщиком. Он ненавидел меня, но не выгнал, не отослал, а терпел под своей крышей. Это нанесло разрушительный урон по моей психике. Учёба уже не давалась мне так же легко, как раньше, а спустя несколько недель психологического давления я вовсе утратил дар речи – не единого слова выдавить не мог, а отца это не волновало. Речь вернулась ко мне позже, но разговора у нас так и не случилось.
– Долго вы там прожили? – почти не дыша, проявил любопытство Рэндольф.
– До семнадцати лет. Десять лет, каждый день как пытка. За эти годы отец ни сказал мне не одного слова, а прислуга привыкла не задавать ему вопросы в моём присутствии. Он часто отсутствовал, бывало, месяцами не появлялся, а потом он женился во второй раз. Я никогда не видел его жену. Брак был бездетный и продлился всего одиннадцать лет. Но много переживаний у меня было в детстве из-за этого. Не стану отрицать, я до последнего надеялся, что всё измениться, был уверен в этом, думал: «я же его сын, он не может вечно меня обвинять и ненавидеть». Я бы простил его, если бы он просто заговорил со мной, хотя бы невзначай. Сделал бы вид, что ничего не было, сказал бы однажды «Доброе утро» или хотя бы просто посмотрел на меня, и я бы всё забыл и перестал бы заниматься самобичеванием. Но в глубине души я мечтал, что однажды он скажет мне: «Ты не виноват». Несбывшаяся мечта. За десять лет ничего не изменилось, чувство вины росло, а избавление не приходило. Я жил как птица в клетке. Это продлилось до моего поступления в университет. Я с отличием сдал все экзамены, а он любезно оплатил мою учёбу. Долго я ломал голову, трактуя этот жест: может, ему было не всё ровно, а может он просто хотел избавиться от меня? Была ли надежда или нет?
Рэндольф поправил капюшон, стряхнул напавший снег, сделал глубокий вдох. Он уже второй раз за вечер замирает в неподвижности. От волнения его тело слабо задрожало. Герман не похож на того кто рассказывает подобные вещи первому встречному. В его славах слышна боль, но уже не живая – всего лишь её тень.
– И вы уехали? – Рэндольф посмотрел Герману в глаза.
– Да. День расставания наступил. Признаюсь вам, в глубине души я боялся этого дня. Незнание того, что ждёт меня за порогом и страх упустить возможность примериться с родным отцом мучали меня. Боязнь усиливалась каждодневно. В ночь перед отъездом я глаз не сомкнул, просто лежал, уткнувшись в подушку, и проклинал всё на свете. А потом наступило утро, и оно было абсолютно обыденным – все вокруг вели себя как всегда, словно ничего не происходит. А я сидел в коридоре, наблюдал за прислугой, поскольку не было у меня больше сил оставаться в своей комнате, и ждал, когда меня выкинут за дверь. Даже сейчас у меня перед глазами стоит образ дворецкого держащего мой чемодан. Помню даже огромную тень, что отбрасывал дом на автомобиль у входа.
– Что он сказал, ваш отец? – с придыханием спросил Рэндольф.
– Ничего. Мы не простились. Я не смог заставить себя пойти к нему и выдавить из себя прощальные слова, так как боялся его разозлить. Дворецкий собрал мои вещи, погрузил чемоданы в машину, а я… а я не хотел уходить, поскольку знал: переступлю порог и всё, конец. Последний шанс на прощение, последняя надежда, что он хотя бы посмотрит на меня. Дворецкий устав ждать, напомнил мне, что машина ждёт. Я не стал спорить, пожал дворецкому руку, получив в ответ сдержанную улыбку, дежурные пожелания, затем запрыгнул на заднее сидение машины и уехал. Помню, как смотрел в заднее окно, всё надеялся вдруг отец выйдет посмотреть на меня, ну или хотя бы подойдёт к окну – но он не появился. Это было ожидаемо. Я многие годы думал, что вечность буду помнить каждую деталь своей комнаты – до тошноты на неё насмотрелся, но уехав из отцовского дома и начав самостоятельную жизнь, я моментально всё забыл.
Рэндольф прочувствовал его боль, связал её со своей. Мать наказывала его за то, что он ведьмак, мстила ему, поскольку другим ведьмакам отомстить не могла.
– Но нужно отдать должное моему отцу, он своего добился: я действительно уверовал в свою вину и сам не мог себя простить за детскую глупость. Вы даже не представляете, какое влияние это оказало на мою жизнь. Всякий раз в недолгий миг счастья я немедля вспоминал, что мой дорогой брат из-за меня подобного счастья не испытает. Я не имел права на счастья, раз отнял его у другого человека. Это ему полагалась эта жизнь. Весь этот мир предназначался ему, а я его погубил. Сколько страданий мне пришлось вынести в одиночку… и эта едкая, жгучая дыра в сердце. Я часто представлял, каким был бы Говард, если бы выжил и каким был бы я. Какой бы была наша жизнь? Я отгораживался от общества, пытался понять себя, но не и думал себя прощать. Однако вопреки этому мне удалось выкарабкаться из этой ямы самобичевания и с годами жало в моей груди растворилось.
– И вы больше не виделись со своим отцом?
– Нет. Но однажды, мне тогда уже было двадцать шесть лет, по возращению домой мне сообщили о пропущенном звонке. Это был звонок от него. Эта новость перевернула мой устоявшийся мир с ног на голову. Я отменил все свои дела, и весь последующий день просидел над телефоном, терзаясь вопросами. Зачем он звонил, чего хотел? Что он собирался сказать мне и чтобы я ему сказал? Признаюсь – я мечтал о такой возможности, желал его раскаянья, грезил, что однажды он вспомнит, что я его сын, простит меня и сам попросит прощения, а вот я ещё подумаю, прощать или нет. Я казался себе другим в тот момент – более взрослым, более уверенным в себе, более независимым. Я уже научился самостоятельности, научился отстаивать свою точку зрения и давать отпор обидчикам. Я думал, что у него нет власти надо мной. Но чем дольше я сидел перед телефоном, тем больше понимал, что я навсегда останусь тем ненавистным ребенком, а он моим грозным отцом. Иначе как объяснить, что всего один пропущенный звонок перевернул мою жизнь и заставил меня терзаться сомнениями? Он ничего ещё не сказал, а я уже сходил с ума. Потом я подумал: «А может мне стоит ему перезвонить? А как же гордость? Не сочтёт ли он это слабостью? Не поставлю ли я себя этим в заведомо проигрышную позицию?».
Герман убрал трубку, стряхнул с колен снег.
– Я придумал бесчисленное множество вариантов и тем. Решил: если он перезвонит, я отвечу, если нет, то и унижаться не стану. Но прошёл день, другой, потом неделя – он всё не звонил, а я всё ждал. Даже пофантазировал на тему его внезапного приезда и нашей встречи лицом к лицу. Я вновь превратился в ребенка, который сидит взаперти и безнадежно ждёт отцовской милости.
– Но он не перезвонил? – угадал Рэндольф, чувствуя жгучее разочарование и глубокую обиду за Германа.
– Не перезвонил. И я так и не узнал, что он хотел от меня и уже никогда не узнаю. Я обречён до конца своих дней, терзаться этим вопросом. Даже в этот раз победа осталась за ним. Через несколько месяцев, когда его не стало, я прибыл в тот самый дом. Интересное то, что он так и не уехал оттуда и всю оставшуюся жизнь прожил там. Возможно, потому, что Говард любил этот дом. Может отец тоже всю жизнь винил себя и переживал, что не уберёг его. Иногда меня одолевают мысли подобного толка. Когда я приехал туда, этот дом мне показался незнакомым, чужим. Ничем не измерить ту тяжесть на душе, которую я испытал на его похоронах. После его смерти мне не стало легче, груз вины не исчез. А после оглашения завещания к моему удивлению выяснилось, что он отвёл мне место в нашем фамильном склепе, рядом с ним и моим братом.
– Разве это не значит, что он возможно… – с надеждой начал Рэндольф.
– Простил меня? – перехватил Герман. – Я бы подумал так же, если бы не знал своего отца. Буду с вами откровенен – я по-прежнему не знаю, как это трактовать, в наших отношениях было много недосказанности. Может быть, он любил меня, но не мог простить… возможно нет.
Они оба погрузились в безмолвие. Рэндольфа терзают эмоции, особо жарко кипят обида и злость. Эта история расцарапала его сердце. Герман открылся ему с другой стороны, и новый прилив симпатии возник к нему.
– Я знал, что ведьмак Ольс делал со своими чародейками, – вдруг сказал Герман и Рэндольф вздрогнул, потрясённо уставился на старика. – Все знали. Ему было плевать замужем женщина или нет, и хочет ли она лечь с ним в постель. Он просто делал, что желал. Мне жаль, что на долю вашей матери выпали такие страдания и мне вдвойне жаль, что она за всё это отыгралась на вас. Обычно люди через всю жизнь переносят детские потрясения, глубоко страдая от этого. По моему опыту многие начинают призирать и ненавидеть себя, и тогда их психика неисправимо корёжится. Но вы каким-то любопытным образом это вынесли. Я понял это, когда немного понаблюдал за вами. И именно этим вы обратили на себя моё внимание. Ваша мать была неправа. У меня нет детей, это осознанный выбор, однако, я был бы неимоверно счастлив, будь у меня такой сын как вы.
Рэндольф отвёл взгляд, глянул на снежинки, падающие в свете белых фонарей и лишь спустя время, посмотрел на Германа. Их взгляды встретились. Старик видит его насквозь, глаза бездонные, проницательные, искрение, каких Рэндольф ни у кого не видел. Ему нравиться этот человек и такое впечатление, будто они знакомы уже целую жизнь. И эта симпатия очень пугает Рэндольфа.
– В конце концов, – с лёгкой улыбкой продолжил немолодой ведьмак, не отводя глаз, – все мы дети изувеченные взрослыми. У каждого из нас есть тяжёлое прошлое, в этом мы не одиноки. Маркус тоже прошёл через многое, безусловно, он старше Соломона и опытней его во многом. Но Маркус не может насытиться: получив желаемое, он быстро теряет к этому интерес, ему всегда и всего будет мало. Мерцающий за свою жизнь выдержал больше жизненных потрясений, и это сделало его намного сильнее. Поэтому он чувствует мир более остро. Он знает истинную ценность того, чем обладает и будет драться за это, даже совсем обессилив. Это решающий фактор в их противостоянии. Маркус видит в этом слабость, думает, что используя это победит, но подобный образ мысли ошибочен и как итог приведёт его к провалу. Посему я сделал ставку на Соломона и хм… на вас.
Глава
XIII
. Фломпо
Павел стоит в ночном холоде. Влажный прохладный воздух лезет к нему под одежду. Соломон Павел Оклус и Кормак стоят на перекраске дорог. Время поджимает Соломона, ему нужно отыскать оставшихся духов, что разрушают печать источника, монстра, что нападает на людей и злобную ведьму, что проводит ужасные обряды на живых людях. Соломон не может решить все проблемы в одиночку. Сегодня он узнал описание возможного места обитания одного их Духов-Разорителей. Подходящих мест много, одному за ночь всё не проверить. Кормак и Оклус вызвались помочь. Оставить Павла одного они не могут, поэтому он вынужден вопреки своему и их желанию идти с ними в ночной рейд.
– Сначала нужно прочесать местность, – обратился к ним ведьмак, нарушая тишину своим металлическим голосом. – Вороны не всевидящие, могли что-то упустить. Я буду отслеживать даже мелкие колебания энергии, может удаться уловить хотя бы одного Духа-Разорителя, а то и нескольких.
– Вороны не сказали, в каком именно доме нужно искать этого духа? – спросил Кормак. – Не сказали, как дом хоть выглядит?
– Нет. В архитектуре они не разбираются. Сказали, только что в человеческом жилище обитает сильный дух, а в духах они понимают больше нас с тобой.
– Значится, наугад рыщем, – закивал Кормак. – У меня уже есть догадки, знаю я несколько заброшенных домов в этой части леса.
– Главное не лести на рожон, ваша задача выследить – не ловить, не сражаться, а только узнать где он обитает.
– Ты это уже сотый раз повторяешь, – возмутился Оклус. – Холодно здесь и погано. Пошлите уже, покончим с этим побыстрее и домой в тепло.
– Берегите Павла, – с этими словами Соломон подпрыгнул, обратился в чёрную птицу, сильно размахивая большими крыльями, набрал высоту и улетел.
Кормак щелчком пальцев зажёг старый фонарь, в котором нет свечи, и они сразу тронулись в путь. Идут по тропинке, ни разу не сворачивая. Тропинка, пролегающая сквозь топи и трясины изгибается как змея, норовя скрыться в непроглядной темноте. Проблем доставляет и туман окутывающий дебри, через которые они иногда вынуждены пробираться. От холода Паша в очередной раз поёжился, плотнее закутался. Ему страшновато, он вынужденно смотрит под ноги, но большую часть внимания отдаёт жутковатым звукам, что исходят отовсюду.
– Вы уверенны, что мы сможем найти хоть кого-то в этой темноте? – тихо спросил он.
– Для поиска духов свет не нужен, – ответил Кормак, по плащу которого шумно барабанит дождь. – Для обычного глаза они невидимы.
– А как мы их увидим?
– Оклус увидит. Я могу видеть духов, могу взаимодействовать с ними, могу касаться их, но делаю это лучше, когда обращаюсь медведем. Тогда я вижу их всех, за сотни метров ощущаю их присутствие сквозь любые преграды, и бить их могу как людей. Для медвежьих когтей и клыков они материальны. Оклусу с этим полегче.
– Оклус, значит, ты тоже можешь видеть духов?
– Конечно, я же лепрекон, – пропел Оклус. – Лепреконы, эльфы, феи, гномы, тролли и т.п. все мы когда-то были всего-навсего духами из Междуцарствия, а потом, поглотив много силы, мы обрели плоть. Но то были наши предки. Я, понятно дело, родился уже естественным путём.
– А как они вообще обрели плоть? – оживился Паша.
– Долго и упорно поглощали духовную энергию, ну и в результате сумели воплотиться. Процесс был длительным, но оно того стоило.
Добрались до первого заброшенного дома – снаружи ничего, внутри тоже. Пошли дальше. Дошли до ещё одной деревянной хибары – ни намёка на духов. Затем третий дом, четвёртый, пятый – ничего. Они уже часа два бродят по сырости, от одного заброшенного дома к другому. Всякий раз при виде четырёх стен и крыши Паше безумно хочется домашнего тепла, горячего чая, что согреет нутро, а так же мягкую кровать с одеялом. Сонливость одолевает мальчика, затуманивает разум.
Пробираясь сквозь сырость и грязь ему пришлось дышать через раз, поскольку гнусный запах вокруг оказался для него нестерпим.
Продолжили брести вдоль болот по извилистым тропам, внимательно озираясь по сторонам. Чёрные ветви сохших кустов застилают обзор, предоставляя воображению творчество пугающих образов. Вдруг резкое шипение донеслось до них и едва различимые вдали тени вылезли из воды, сели на корточки, закряхтели, принялись потрошить когтями берег.
– Так, мы уже зашли на Кровавые топи, – предупредил Кормак. – Здесь держите ухо востро, тут водяные бестии всех мастей водятся. К воде близко не подходите, держитесь центра тропы.
Не без труда миновали топи, вышли на твёрдую землю. Спустя время впереди показался тёмный силуэт чего-то большого и высокого. Приблизились, уперлись в высокую каменную изгородь. Повернули налево, пошли вдоль преграды.
– Это место последнее в списке, – сообщил Кормак, когда они подошли к большим ржавым воротам. Он толкнул ворота, те оказались не заперты. Это всех обрадовало, ведь никому не хочется перелизать через многометровый забор, перед которым торчат колючие кусты. Они ступили за ворота.
– Ничего себе домик?! – воскликнул Оклус. – Да это же целый особняк!
– Старое имение семейства Макграт, оно принадлежало одному богатею и его семье. Оно давно заброшенно, лет уж сто, если не больше.
Луна будто специально выплыла из-за туч, осветила округу. Дорога к имению усыпана гравием прямо до каменных ступеней, ведущих к парадному входу. Внутренний двор не огромен, но и не мал. Множество засохших кустов и деревьев, руины деревянной беседки, сгнившие деревянные скамьи рядом с осколками разрушенного фонтана, полные опавшей листвы клумбы. Земля местами затоплена.
Само заброшенное имение не отличается архитектурными изысками. Это большая четырёхэтажная постройка с простым фасадом: голые заштукатуренные стены и небольшое количество окон. Сооружение находится в весьма неприглядном виде: крыша частично прохудилась, частично провалилась; стены серые грязные обшарпанные, с осыпавшейся штукатуркой; входные двери настежь открыты, внутри непроницаемый мрак. Есть в этом мраке что-то – нехорошее, невидимое, неосязаемое. Вид здания привёл Павла ужас, что холодом отзывается по телу. Ему уже хочется уйти отсюда.
– Что-то я здесь ничего необычного не вижу и не чувствую, – заявил Оклус.
– Я тоже ничего не чую, – насупился Кормак, – похоже, придётся внутрь зайти и проверить. Вы здесь оставайтесь, а я туда один схожу.
– И сколько времени ты там пробудешь? Минут пять, час или всю ночь? А если там кто-то есть? Мы непростых духов ищем, думаешь, справишься один? А как нам при этом быть? Здесь снаружи так-то небезопасно, если ты вдруг забыл. Как мне прикажешь в одиночку Пашу защищать?
Кормак ещё сильнее нахмурил брови, поморщился.
– Всё ровно проверить надо, чтобы потом не возвращаться, – с досадой сказал Кормак, судя по лицу, ему нелегко дался этот выбор. – Ладно, зайдём туда, но если что найдём там, так сразу со всех ног обратно. Поняли?
Лепрекон один раз тревожно кивнул, Паша дважды. Кормак выдохнул часть напряжения и первым шагнул в зловещую темноту. Следом за ним Оклус скрылся во мраке, на ходу окликнув Павла. Мальчик не хочет идти в эту тьму. Даже здесь снаружи, вглядываясь в этот непроглядный мрак, он бессильно сжимается от ужаса. Беспокойство так и бьётся в груди. Однако снаружи ещё страшнее, и он не желает оставаться здесь в одиночестве. Неуверенной поступью он зашёл в здание.
Внутри темнее, чем снаружи, а атмосфера ещё более жуткая. Воздух смрадный, света фонаря катастрофически не хватает, а без него, куда не глянь кромешная тьма. Ориентируясь лишь на звук шагов взрослых, Паша медленно и с опаской переставляя ноги, подошёл к ним.
– Подержи-ка, – Кормак протянул фонарь Оклусу, сложил знаки, затем разжал кулак, и светящаяся сфера взлетела в воздух метров на пять. Пространство большое, света от сферы не хватает, но теперь можно разглядеть чуть больше.
Паша стал тревожно озираться по сторонам. Отыскал в полумраке пару пугающих, залитых кромешной тьмой коридоров, под ногами нашёл пыль, сломанные доски и остатки древнего коврового покрытия. Вокруг тихо – слишком тихо. Эта тишина пугает не меньше темноты, но нарушать её страшно.
Оклус чихнул, Паша в ужасе подпрыгнул.
– Сколько же пыли здесь. Ой, блин, – заворчал лепрекон не переставая чихать. Паша невольно вдохнул поднявшуюся пыль и так же чихнул.
– Так народ только осторожно, Павел держись рядом со мной, – нетерпеливо скомандовал Кормак. – Ну, Оклус, чуешь что-нибудь?
– Кажется, здесь что-то есть, – настороженно произнёс вдруг-посуровевший лепрекон, – Точно есть! Это оно! Кормак это здесь!
– Тогда уходим отсюда, живо! – велел напуганный оборотень.
Оглушительное громыхание раздалось за их спинами, весь дом задрожал. Все трое резко обернулись – входные двери закрыты! Напрягая глаза, Павел оглядел слабо освещенное пространство, инстинктивно ища посторонних.
Кормак бросился к дверям, но, сколько не тянул за ручки, двери так и не отрылись. Он даже попробовал с разбегу протаранить дверь плечом, но без толку. Перепуганный Паша застыл на месте, не сводя с оборотня пристального взгляда.
– Да чтоб тебя… даже магией не открыть, – спустя несколько минут признал Кормак, привалившись спиной к непреступным дверям и учащённо дыша. – Простому духу назначение дверей неизвестно, а это означает, что мы имеем дело с человеческим призраком. Это его территория, здесь его сила огромна, нам не уйти пока он этого не захочет, либо пока мы его не одолеем.
От слов Кормака внутри мальчика всё опустилось, он задрожал, слёзы подступили к глазам. Его самый страшный кошмар стал явью. Но в глубине души ещё есть надежда, что всё это лишь глупый розыгрыш.
– Если это человеческий призрак, – с сердитой мрачностью начал Оклус, – то он наверняка чёрный от злобы, от такого жди много проблем. Кормак умоляю, скажи мне, что ты взял с собой кольцо Ворона?
– Оно уже давно мне на палец не налезает, – сокрушённо простонал Кормак.
– Ох, хотя бы в кармане с собой мог принести. Постой! Пашенька, а твоё кольцо? Можешь позвать Моню?
В тусклом свете Паша посмотрел на свои руки – кольца, на них нет. Пошарил в карманах, то же нет. И тут он вспомнил, как этим вечером в очередной раз, играясь с кольцом, оставил его на диване, а обратно за ним не вернулся. Поведав им об этом, он виновато опустил голову.
– Не расстраивайся, – стал подбадривать его Оклус. – Мы тут все хороши. Ладно, что делать будем, как выбираться?
– Если удастся изловить призрака и прогнать, – собравшись с мыслями начал Кормак, – то тогда и барьер падёт. Но он к нам сам не выйдет. Есть один вариант: нужно найти место, где барьер слабее всего и пробиваться силой.
– И как мы его отыщем? – ломким голосом спросил Паша.
– Поймём когда увидим, – безрадостно ответит Кормак.
– Выходит нам весь дом придётся обыскивать, – мрачно изрек Оклус.
– Всё ровно столбами здесь стоять нельзя.
– Эх… – вздохнул лепрекон. – Ладно. На этом этаже два коридора и лестница наверх, куда пойдём?
Кормак в смятении задумался, постучал зубами, глянул по сторонам.
– Туда налево, – указал он на тёмную пустоту коридора, и они пошли туда.
Первым скрепя половицами и заметно нервничая, шагает Кормак, пристально всматриваясь в темноту впереди. Следом семенит Павел, инстинктивно держась ближе к оборотню. Сердце в груди мальчика бешено стучит, ускоряясь от каждой тени. Замыкает колонну настороженный лепрекон, разыскивая бреши в барьере.
Кормак остановился перед первой дверью, открыл, осветил комнату светом фонаря – никого и ничего, всё бело от пыли. Брешей в защите не нашли. Следующая комната так же пуста, третья тоже. Завернули за угол, здесь дверей нет.
Вдруг им послышался странный похожий на писк звук. Они на миг замерли, и тут же все разом пулей помчались дальше по коридору. По мере их движения звук становится всё отчётливей. К концу коридора писк превратился в жалостливый женский плач, от которого у всей троицы глаза полезли на лоб, и кровь застыла в жилах. Взрослые явно знают, чего боятся – от этого несведущему мальчику ещё страшнее. Плачь начал затихать, удаляясь куда-то вверх, пока совсем не заглох.
– Человеческий призрак всё-таки, – эхом зазвучал взволнованный голос оборотня. – Надо живее отсюда убираться.
Помчались вперёд. Паша без конца озирается по сторонам. Каждый дверной проём, мимо которого они пробегают, заставляет его сильнее дрожать от страха.