Глава 5
Однако, нам уже давно пора вернуться на поляну Панского леса, где мы оставили агронома Владимира Петровича наедине с Семеном Михальчуком.
– Уж больно надоел ты, Петрович, – продолжал Семен, – своими проверками: как я там пашу, да по норме ли заглубляю плуг… ты ж все ходил мерил спичечным коробком, – да укорял меня, что я ношусь на тракторе, как угорелый… понятно, тебе надо по правилам. А я чем глубже пашу – тем, естественно, медленнее, – и тем меньше заработаю. И, вот, ты как-то подъезжаешь ко мне в поле на «Москвиче», – а я уже гаечный ключ на «36» приготовил… думаю, нагнешься к плугу… да смотрю – у тебя в машине сидит еще твоя жена с маленьким дитём… в общем, прости меня, Петрович… эх!.. – Михальчук закрутил головой в разные стороны, словно уворачивался от пчелы или пытался отыскать то, в чем в данный момент остро нуждался. – На мне, Петрович, ведь, и так одна смерть имеется… да, нет – успокоил Семен агронома, – это было еще во время войны, когда я попал в плен к немцам…
– Ну-ка, – подожди, Семен, – я сейчас…
Агроном быстрым шагом направился к тому месту, где сидел. Там он сложил в сетку-авоську ту самую бутылку водки, два стакана, какую-то немудреную закуску, и вернулся к Семену. Они сели на лежащую корягу, по которой сновали вездесущие муравьи. Агроном налил до половины оба стакана, протянул один Семену.
– Ну, давай, – чтоб разговор лучше клеился. – Чокнувшись, они выпили. – Ну, так, что ты там хотел рассказать, Семен? – закусывая пирожком с картошкой и толстым куском сала с прожилками, напомнил агроном.
– Да, «что-что»… – загубил я поневоле одну душу, – хоть и не нашу… – Михальчук, пошарив по карманам, достал папиросу. – Дай спичек…
Закурили. Минуту сидели молча.
– Ну, слушай!.. – сказал Семен, и, глядя под ноги, опираясь локтями на коленки, стал рассказывать свою историю.
В августе 1941г. в лагере на территории Германии, где содержались советские военнопленные, несколько десятков физически крепких узников построили в одну шеренгу. Немецкие землевладельцы разбирали их по своим владениям для использования в качестве дармовой рабочей силы.
– Du bist Kolchosbauer? – ткнул пальцем в Семена гитлеровский офицер.
– Колхозник, колхозник… – с готовностью закивал Михальчук и, суетливо засунув пилотку в карман, показал свои трудовые ладони.
– Kommunist?.. – офицер, слегка наклонив голову на бок, пристально посмотрел Семену в глаза.
– Найн, найн, – ich bin беспартийный!!!.. – чуть ли не закричал Михальчук с ноткой ужаса в голосе, будто пациент сельской амбулатории, у которого напрасно подозревали холеру…
В усадьбе этого майора Семену вменили в обязанность ухаживать за коровами, лошадьми, птицей, а также выполнять по хозяйству другую повседневную работу; все это ему было привычно и знакомо. Переодели в обычную одежду, сносно кормили. «Надо же, – удивлялся Семен, – у ихних коров – тоже 2 рога, как и у наших; петухи так же бегают за курами, а те несут такие же белые яйца…»
Так, из огня да в полымя, Семен, бывший советский строитель коммунизма, – невольно стал трудиться на благо германского империализма.
Майор каждый день куда-то уезжал, но к вечеру, как правило, возвращался. Семен считал его обычным тыловым приспособленцем, – из тех, которые любят потом рассказывать смазливым фройляйнам, как он на восточном фронте в танке горел, да через ствол вылазил.
С офицером жила его престарелая мать. Это была тощая, дряхлая и капризная, как все пенсионеры, старуха лет 90 от роду. Лишь только на крыльце, словно призрак, появлялся её горбатый абрис, все домочадцы с печатью ужаса на лицах прятались кто куда, будто зеленые новобранцы – от ротного старшины – самодура. Даже сам майор, став по стойке «смирно», порой что-то выговаривал ей в корректной, но твердой форме – типа: «Идите, наслаждайтесь отдыхом, mutti !.. я сам во всём разберусь!..»
Наступила зима. Выпал снег. Офицер исполнил очередной каприз своей mutti: привёз установленное на лыжи металлическое кресло с обивкой из дуба, и объяснил Семену, что он должен быть готовым по первому же требованию его матушки, усадив её на этот самокат, везти туда, куда она пожелает.
– Яволь! – бодро ответил наш герой, и, с интересом осмотрев свое новое орудие труда, стал готовиться к первому выезду.
Однажды в ясный солнечный день, когда Семен чистил коровник, его позвали; возле самоката стояла тепло одетая старуха, держа в одной руке плед, а второй опираясь на костыль. Он смел с сиденья снег, усадил её в жесткое кресло, укрыл пледом, пристегнул для надежности толстым кожаным ремнем, – и вырулил за усадьбу.
На бескрайнем заснеженном просторе графиня жестом своей немощной руки изредка корректировала маршрут; затем, когда дорога пошла под уклон, в какой-то момент показала «прямо», – в сторону видневшегося далеко впереди какого-то леса, – и окончательно угомонилась (может быть – даже заснула). Семена терзали догадки: куда и зачем они едут, чего хочет от него своенравная немецкая старуха?.. Но потом его осенила догадка: графиня чувствовала, что дни её сочтены, и вряд ли она доживет до весны (как в воду глядела!) – а поэтому напоследок ей захотелось взглянуть на дорогие её арийскому сердцу места, с которыми были связаны воспоминания давно прошедшей молодости. Стариков всегда тянет в такие места…
Впереди на полтора-два километра простирался пологий спуск.
Послушный самокат, поднимая мягкую снежную пыль, с легким скрипом живо скользил вниз. Поэтому Семен, чтоб не тратить зазря силы, – встал сзади на полозья, изредка подруливая одной ногой. Все яснее проглядывался лес, в ушах приятно свистел ветерок, укрытая пледом графиня молчала о своём.
Семен даже невольно отрешился от действительности, с тоской вспоминая свое детство, семью, родные края. Глядя на ясное небо, залитый солнцем заснеженный простор, периодически вслушиваясь в тишину, наблюдая за пролетающими цыганским табором чирикающими воробьями, поднимающимися со свистом куропатками, Семен даже начинал думать: «Почти, как у нас… Война… какая, к черту, война?.. может быть, никакой войны вовсе и нет, и она мне только кажется?..»
…Вдруг он обнаружил, что самокат, будто пытающийся сбросить всадника необъезженный жеребец, вырвался из-под его контроля и незаметно набрал слишком высокую скорость; теперь скорее Семен был во власти этого стула на полозьях, – чем наоборот.
Пока он тревожно крутил головой и лихорадочно думал, как обуздать самокат, тот со звоном вылетел на скованный льдом пруд, где прямо по курсу зловеще чернела огромная полынья…
Полный ужаса, Семен инстинктивно соскочил с полозьев; его тут же сбило с ног, закрутило волчком по льду, и плашмя понесло в одну сторону, а его шапка – полетела в другую; ладони местами поцарапались до крови.
В дальнейшей судьбе несчастной графини он уже не мог принять никакого участия: ему оставалось лишь безучастно наблюдать, как неуправляемый самокат с пристегнутой к нему безмолвной старухой с разгону плюхнулся в ледяную воду, затем, словно легендарный «Титаник», клюнул носом, – и, на мгновение задержавшись в таком положении, быстро пошел ко дну. Следом всплыла донная муть… буркнули несколько пузырей… зловещая тишина…
Ошеломленный Семен поднял шапку, отряхнул ее несколькими ударами об колено, и минут тридцать угрюмо стоял на краю полыньи, бездумно глядя в тяжёлую ледяную воду.
Казалось, сейчас он обернется, – и вновь увидит злосчастный самокат с вверенной ему престарелой женщиной, которая беззлобным жестом дряхлой руки будет торопить его в обратный путь: «Los, Los!..»
Ему никак не верилось, что он, – рядовой советский военнопленный, – в самом сердце Германии по своей оплошности утопил родную мать гитлеровского офицера…
И что теперь? – Пристрелит?.. Затравит собаками?.. Повесит в конюшне?.. Привязав на шею камень, утопит в той же полынье?.. – любой из этих неутешительных вариантов наш бедолага готов был принять как должное.
Может, – бежать?.. Но без документов, не зная языка, но зная, что тебя уже разыскивают… – нет, это глупо, бесперспективно, и равносильно самоубийству.
– А – а!.. – Семен крепко выругался, обреченно рубанул рукой студеный воздух. – Будь что будет!..
Собравшись с духом, он по оставленному полозьями следу с угрюмым равнодушием побрел в усадьбу.
Однако, в одночасье осиротевший гитлеровский офицер повел себя по отношению к душегубу – пленному так, как будто бы ничего и не случилось. После похорон утопленницы Семен продолжал работать у него до той поры, пока в 1945г. не был освобожден из плена советскими войсками, и после фильтрации благополучно вернулся на родину…
– Вот, такие дела, Петрович!.. – Семен затушил об корягу окурок и отбросил его далеко в сторону. – Мало кто знает про эту мою эпопею, – да, вот, я забыть не могу… – Семён жестом попросил у агронома еще одну папиросу из пачки, которую Владимир Петрович все это время терзал в руках; дунул внутрь бумажного мундштука папиросы, сдавил его по бокам с одной стороны, прикусив с другой, – но прикуривать не стал. Минуту – другую сидели молча.
– А ты знаешь, Семен, я тебе тоже расскажу один случай, – продолжил разговор Владимир Петрович, – я от тещи своей слыхал, – ну, они с тестем живут в хуторе Гремячем Рябовского сельсовета, это на границе с Ростовской областью, – 120 километров отсюда…
– Да, знаю – где-то за Родничками там …
– Во-во!.. – Так, вот, тесть – то мой в плену у немцев был с самого начала войны, – а теща там, в Гремячем, все время прожила, на полях в колхозе работала… Там, кстати, от Гремячего до Вешенской – 40 километров, – так в войну в хуторе, говорит, окна дребезжали от пушечных выстрелов, – на той же стороне Дона уже немцы да итальянцы стояли. Так, вот, слушай, – что там было – то… – и агроном поведал Семену историю, услышанную от тещи и подтвержденную другими жителями х. Гремячий.
Глава 6
В начале 1943 года через степной хутор Гремячий в сторону Вёшенской на фронт двигались крытые брезентом «Катюши», шли пешком подразделения личного состава, иногда даже пролетали самолеты.
После того, как немецкая 6-я армия капитулировала под Сталинградом, с февраля 1943г. со стороны Вёшек через Гремячий обратным курсом потянулись колонны военнопленных. Они шли морально угнетенные, измученные 40-километровым маршем через изрезанные балками заснеженные степи, и являли собой жалкое зрелище. Но им предстояла ещё более изнурительная 70-километровая прогулка: через х. Рябовский – на станцию Филоново.
Одна из таких колонн остановилась в Гремячем на короткий привал.
«Итальянцы!.. Итальянцы!..» – пронеслась новость среди хуторян, которые со смешанными чувствами вглядывались в закоченевшие лица уроженцев солнечного средиземноморья.
Среди пленных заметным болезненным состоянием выделялся один молодой солдат, – среднего роста, худой как жердь, с живыми темными глазами поверх огромного горбатого носа, чем-то смахивавший на цыгана; он сидел на снегу, как бы полулежа на коленках, оперевшись одной рукой на землю, и растерянно смотрел по сторонам. Он явно не мог идти дальше. Старший конвоя, – неопределенного возраста исхудавший старший лейтенант в белом затертом полушубке и потрепанной ушанке со звездой, с красным небритым лицом и перекинутой через плечо сумкой-планшетом, – спросил у собравшихся женщин и стариков, есть ли добровольцы взять этого доходягу к себе домой на излечение.
И что же? – чисто из человеческого, христианского сострадания на это согласилась одинокая пожилая казачка Фекла.
Итальянец, не веря своему счастью, – откуда взялись силы, – как-то подполз к ней, и прилюдно стал целовать спасительнице ее огрубевшие от непосильного труда руки. Причем, продолжал это делать до тех пор, пока его не оттащили, едва не оторвав широченный воротник его потрёпанной шинели.
– Грациа!.. Грациа!.. Грациа!.. – как заведённый продолжал твердить он на непонятном языке, не обращая внимания на свой испорченный прикид…
К весне советская колхозница Фекла поставила на ноги казалось бы безнадёжно захиревшего посланца Муссолини. Она же и нарекла его Филей – скорее всего, из-за созвучности с его католическим именем.
Предметно судьбой итальянца как военнопленного в то время никто не занимался, – был недосуг, шла война. Казалось, про него просто забыли. Но, тем не менее, советские власти из виду его не упускали: когда пленный окреп, ему порекомендовали без промедлений приобщиться к труду.
Выяснилось, что на фронте новоиспечённый колхозник Филя колесил по задонским буграм на армейском тыловом грузовике, – это и определило род его занятий на новом колхозном поприще.
В те годы в Гремячем, как и в других хуторах, централизованной подачи электричества не было. Ток поступал в строго определённое время, и на наиболее важные объекты, – от дизель/генератора; а проще говоря – от прикрученного к станине обыкновенного тракторного двигателя, к которому был подсоединен генератор.
«Движок» – так называли эти немудреные устройства по всей России. Именно из тех времён дошла до нас расхожая хохма от любителей колхозного кинопроката: «Кина не будет – хлопцы в движок насс…и»
Вот на таком движке и стал работать пленный итальянец. Бывший до этого, – от радиатора да приводного шкива коленчатого вала, – по уши в мазуте, через неделю мотор выглядел как новенький; в радиусе двух метров от него на полу все было присыпано желтым песком. На работу Филя приходил загодя, уходил, когда начальство само его чуть не выгоняло. У него всегда был запас ремней и всего прочего, чтобы не было внезапного простоя. За все время его работу к нему не было никаких нареканий. Он же помогал ремонтировать всю колхозную технику – от косилок до тракторов. Коме того, у Фили, как оказалось, был покладистый характер; со всеми он был доброжелательным и приветливым, в короткий срок освоил в нужных пределах русский язык, обогащённый местным казачьим диалектом с его уникальными нелитературными оборотами, – и постепенно стал превращаться во всеобщего любимца. Он даже выучил наизусть первый куплет казачьей песни «При лужке, лужке…»
Так подданный капиталистической Италии стал трудиться в СССР на благо строительства коммунизма.
У Фили были диковинные наручные часы с огромным циферблатом и множеством стрелок – предмет чёрной зависти оставшихся в хуторе по броне мужчин: механизаторов, членов местного отряда самообороны и т.п. Кроме того, в потайном кармане пиджака он носил ещё одну невиданную штуковину: чернильную ручку – «самописку».
К Фекле он относился с особым трепетом; всячески оберегал её от тяжёлого домашнего труда, искренне заверял, что после войны регулярно будет присылать ей из Италии посылки, пригласит к себе в гости, оплатив проезд, свозит её на Средиземное море, и вообще – никогда не забудет…
И вот, летом 1945г., вскоре после капитуляции Германии, Филе сообщили, что он должен собираться в дорогу – пешком в х. Рябовский для последующей отправки в родную Италию.
Он, только начинающий жить потомок древних римлян, и она, – преклонных лет донская казачка Фекла, спасшая его от верной смерти, – обнялись на прощание, у обоих в глазах стояли слезы…
Возле колхозной конторы Филя, держа в руках узелок с нехитрым пропитанием, который ему собрала Фекла, тепло распрощался с немногочисленными провожающими и, крикнув напоследок: «До свиданььа!.. я – домой!.. Чао!..» – под конвоем члена местного отряда самообороны Артема, вооруженного автоматом «ППШ», – постоянно оборачиваясь, с нескрываемым оптимизмом двинулся в путь.
– Давай, Филя, приезжай к нам в Гремячий!.. – кричали ему во след колхозники.
– Обьязательна!.. – раздалось в ответ…
… Часа через два конвоир Артём вернулся в хутор один. Лицо его было сумрачным; на запястье левой руки – филины часы с огромным циферблатом и множеством стрелок, в нагрудном кармане пиджака одиноко торчала ручка – самописка…
На недоумевающие вопросы колхозников новый владелец заморских часов пояснил, что он лично застрелил итальянца Филю в овраге за хутором – «при попытке к бегству»… его труп уже повезли в Рябовку.