Колхозник Филя

– Да, дядя Петя! – понимаю!.. – с готовностью закричал Колька веселым голосом. – Я, когда вырасту, – если буду пить вино или водку, – никогда не сопьюсь и не буду пьяницей! – с уверенностью добавил Колька.

Ломакин недоверчиво усмехнулся.

– И почем ты знаешь, что не сопьешься?..

– Не знаю, дядя Петя… – задумчиво ответил Колька. – Но я знаю точно, что не буду пьяницей. Зачем напиваться, чтоб аж падать с ног, и чтобы люди над тобой смеялись?.. а еще мне даже запах водки не нравится, мне от него противно…

– Ну, уже – молодец, коли хотя бы думаешь так… и курить не будешь?..

– А я, дядя Петя, еще в первом классе курить бросил…

Фельдшер засмеялся.

– Ну, а когда же тогда начал?..

– Да не помню, дядя Петя… – ответил Колька с задумчиво-серьезным видом. – Лопухи сухие с пацанами курили, – в ладонях скатаешь в трубку, и – в газетную бумагу; да окурки собирали… но мне, все же, «Прима» больше нравилась. Так, вот, один раз, когда я был у деда с бабой летом на каникулах, мой младший друг подговорил меня стащить у моего же деда папиросы. Короче, дядя Петя, стащил я у деда две пачки «Севера», залезли мы с другом в сад, – и договорились выкурить сразу каждый по пачке. Но где-то после третьей – четвертой смотрю, он свои наполовину не докуривает, и как-то на меня странно поглядывает; а у него самого зрачки расширились, и то к переносице оба сдвигаются, то – в разные стороны смотрят, один влево, другой – вправо. Я испугался, хотел встать… последнее, что помню, – земля у меня там оказалась, где небо должно быть, – вверх тормашками… Я покатился по земле, и пополз на четвереньках. Как очутился дома, – а надо было перейти через дорогу, – не помню. Сколько спал – тоже не помню. Бабушка Нюра меня даже молоком отпаивала. Но с тех пор у меня просто нет никакого желания курить, даже когда друзья закуривают и мне предлагают…

– Ну, значит, что Бог ни делает, – все к лучшему… Я, вот, думаю иногда, Коля: человек – это загадка во всем… – Ломакин посмотрел влево куда-то вдаль, где за левадами на угрюмых буграх нестройными плешинами темнели заросли чилиги. – Например, человек гордится своим уникальным разумом, осознавая свое предназначение вершины эволюции… – знаешь, что такое «эволюция»? – спросил фельдшер.

Колька в ответ смущенно замотал головой; ему сначала показалось, что это, наверное, имеет отношение к «революции», – но, поскольку, был не уверен, то промолчал.

– Это как бы ход развития всей земной природы, – продолжал фельдшер. – И вот, Коля, нет на земле более умного, чем человек существа, – способного быть совестливым, любить, строить машины, создавать шедевры архитектуры и искусства; и он, человек, теперь даже умудряется летать в космос. Но давай взглянем на такого дикого зверя как, скажем, медведица: сколько в ней терпения к своим чадам! Они могут ползать по ней, полусонной, игриво хватать ее за морду, царапать лапками ее нос, уши, – но она и виду не подаст, глазом не поведет, – будет терпеливо сносить эти шаловливые выходки своих отпрысков, доставляющие ей очевидные неудобства. А, вот, людям почему-то не всегда хватает терпения, чтобы таким же образом, как неразумные дикие звери, быть терпеливым и снисходительным к детям, – в том числе своим… И вряд ли мы на данном этапе развития нашего сознания поймем – почему так происходит… Как сказал Гете, вложив эти слова в уста главного героя своего романа «Страдания юного Вертера»: «мы от нашей образованности потеряли облик человеческий»…

Колька, слушавший фельдшера растерянно и, в то же время, с некоторым восхищением, ответил с ноткой сожаления:

– Я слышал про этого Гете, – немец, кажется, – но мы его еще не проходили…

– У него есть такое произведение – называется «Фауст». Когда подрастешь, обязательно прочитай и не раз эту книжку, и того самого «Вертера», – в них найдешь очень много умных мыслей, которые тебе наверняка пригодятся в жизни. Говорят, Наполеон этого «Вертера» даже возил с собой во время египетского похода, – понял?.. Единственное, – Вертер в романе в итоге из-за несчастной любви покончил собой, – это, конечно, ни в коем случае не пример для подражания; просто данный случай – литературный прием, который как бы раскрывает суть творческого замысла автора, – всего лишь…

Колька засмеялся.

– Да, дядя Петя, знаю – знаю!.. я слышал, как моя по матери бабушка Нюра говорила: «Вот, мужики – дураки!.. дерутся, стреляются, вешаются из-за баб, – я не знаю ни одной бабы, чтоб из-за мужика повесилась…»

Фельдшер в ответ задумчиво улыбнулся. Но они уже подошли к дому.

Свет в обеих комнатах был выключен. Печка, до отказа засыпанная углем, горела во всю; раскаленная чугунная плита, одно кольцо которой было немного сдвинутым и через щель виднелось пламя, светилась в темноте сочным брусничным цветом, а по беленым стенам, словно на киноэкране, хаотично прыгали загадочные отсветы. Старший брат, отвернувшись, притворился сонным, хотя Колька знал, что он не спит.

Зоя и Владимир Петрович лежали во второй комнате на своей кровати, оба на правом боку, и сладко похрапывали…

– Ну, не надо их будить… давай, и ты ложись… – немного подумав, сказал шепотом Ломакин и, повернувшись, пошел домой.

Колька вышел в чулан, в приоткрытую дверь бросил на крыльцо Шарику кусок хлеба, и запер дверь на засов; в деревянном сундуке, где насыпом лежала пшеница для кур, скреблись мыши. Колька выманил из комнаты кошку, которая, враз насторожившись, прижалась к полу и, размеренно двигая хвостом из стороны в сторону, всецело увлеклась охотой. Закрыв комнатную дверь на крючок, Колька выгреб кочергой из поддувала печки избыток золы, поправил сдвинутое кольцо на плите, проверил заслонку, положил сушиться варежки, разделся, перелез через брата на свое место у стенки, и, повернувшись на правый бок, – закрыл глаза…

Перед ним сразу как бы поплыла темнота какими-то незримыми кругами, унося все дальше и дальше, и Колька даже сам не заметил, как уснул…

Глава 4

… Он увидел себя летом в невыносимую жару во дворе дома своего деда в станице Усть-Бузулукской; ветра нет; кажется, время остановилось, и всё будто звенит вокруг.

В безоблачном лазурном небе на недосягаемой высоте где-то над вековыми дубами в районе Усть – речки перевернутой матовой лампочкой одиноко висит метеорологический зонд.

Подобно провалившемуся шпиону, обречённо застывшему в ожидании неминуемого ареста, этот заблудившийся резиновый пришелец терпеливо ждет спасительного ветра, чтобы снова вскарабкаться ввысь и лететь дальше своим загадочным маршрутом.

Колька с дедом собираются на рыбалку.

К двум стареньким велосипедам привязаны удочки и вся остальная поклажа, включая самодельную палатку, которую дед сам сшил из бязи на древнем «Зингере».

Сначала они едут по станице, невольно распугивая полусонных угрюмых кур, лениво купающихся в едкой придорожной пыли.

Через несколько минут въезжают в вековой лес на околице и дальше, – по грейдеру через заливные луга, сопровождаемые неугомонным стрёкотом разлетающихся веером кузнечиков, – мчатся наперегонки, чтобы через четверть часа ощутить едва уловимую прохладу пока еще не видимого за деревьями Хопра.

На укатанном до синевы грейдере 65-летний дед, – метр девяносто росту, – пригнувшись, бросает Кольке дерзкий вызов, намеренно принимая комичную позу велогонщика; коленки его длиннющих ног, словно шатуны паровоза, скачут выше руля, – Колька смеется, и налегает на педали, – победа!..

Вскоре за небольшим заросшим углублением ерика они привычно сворачивают вправо, в сторону брода. От этой развилки до Хопра – самая малость. Поэтому, сгорая от нетерпения, Колька изо всех сил крутит педали, – его худощавое тельце, словно челнок, все быстрее снуёт поверх рамы велика.

Вначале показывается сплошная стена кудрявых зелено-матовых ив на том берегу, откуда явственно доносятся пронзительные, но вместе с тем загадочные и мелодичные, крики иволги. Колька точно знает, что между ним и теми вербами – пока ещё не видимый Хопёр.

Еще немного усилий – и, словно по волшебству, показывается серебристая лента искрящейся на солнце воды; Колька больше не в силах сдерживать эмоций и, разрываемый восторгом, что есть мочи кричит, оглядываясь назад: «Дед – ХОПЁР!!!..»

В ответ дед довольно улыбается, и сдержанно молчит. Его самого переполняет радость, но он не подает вида.

От брода до лодочной пристани – несколько сот метров вдоль берега против течения. Извилистая песчаная дорога на фоне перелесков осин слева и сплошной стены деревьев справа – общими стараниями рисуют уютную запоминающуюся композицию, достойную кисти художника.

Дед умел понимать красоту природы.

– Колька, когда помру – вспоминай: «По этой дороге мы с дедом ездили на рыбалку…»

– Не помрешь, дед! – бодро кричит Колька в ответ; а спустя некоторое время еле слышно, как бы сам себе, говорит: «Обязательно буду помнить, дед…»

Дорога все теснее жмется к берегу. Дубы, вязы, осины, тополя, ивы, – будто пряча сокровище, старательно укрывают переливающуюся гладь реки.

Вверх от брода метров на триста – золотистая песчаная отмель (перекат). Сквозь изумрудную гущу береговых зарослей нет-нет, да и пробьется струящееся зеркало Хопра, и тогда кажется, что магическая река, пронзая своим быстрым течением обширные пойменные леса, скачет, подпрыгивая, куда-то в неведомую вдаль. Через прозрачную полутораметровую толщу реки и во всю двухсотметровую ширину русла с берега при свете солнца проглядывается янтарное песчаное дно с разбросанными тут и там подводными кустами зеленой травы.

Кольку почему-то всегда завораживала эта картина: видимый через прозрачную стремнину воды желтый донный песок… он, как загипнотизированный, мог неотрывно вглядываться в нее часами.

Тем временем они подъезжают к «дикой» пристани, где причалены несколько лодок, – перевернутых на берегу верх дном или просто лежащих днищем, – в том числе их новый баркас, который дед смастерил за прошедшую зиму, – и все они привязаны цепями к одной старой иве, заботливо укрывающей их своей густой тенью.

Прибрежная отмель – метров на 20 от берега – сплошь заросла скрытой под поверхностью воды ярко-зеленой травой, среди которой, словно тропинка в лесу, лодками протоптана узкая дорожка, а кое-где на глубине 50 сантиметров видны уютные песчаные прогалины.

К безграничной радости Кольки, на этом мелководье разбросаны так обожаемые им темно-зеленые кустики «Butomus Umbellatus» – «Тростника Цветущего» – с лаконичными зонтиками розовых с чёрными тычинками цветов на тонком круглом высоком стебле.

Но запах!.. запах!!.. – даже если вам случится одним движением сгрести в охапку все лучшие цветы мира, этот исполинский букет (или каждый его росток в отдельности) всё равно проиграет в сравнении со свежим утонченным ароматом невзрачных на вид лепестков этого доисторического растения.

Пока дед громыхает веслом и удочками, собирает в траве припрятанные с прошлой рыбалки камни-грузила для сетей, – Колька, сидя на носу приспущенного в воду баркаса, свешивается за борт и с отрешенной восторженностью вглядывается в сказочный подводный мир…

Волшебный ярко – желтый цвет подводных песчаных лужаек плавно переходит в густую синеву, зарождающуюся по краям обрамляющей их изумрудной травы: роголистника, кувшинок, осоки, стрелолиста, рогоза; в этих прогалинах, будто в домашнем аквариуме, беззаботно и хаотично плавают многочисленные мальки, в которых, однако, уже угадываются будущие рыбацкие трофеи.

Если сделать резкое движение, то они, как по команде, бросаются врассыпную; но через две-три секунды, забыв обиду, вновь собираются вместе и с наивным любопытством таращат на Вас свои выпуклые глазища.

Первые красавицы в этом подводном дворе – мальки плотвы (по-здешнему: «серушки»): четко выраженная серебристая с чернью чешуя, темно-красные живые плавники, большие алые глаза, выразительный хвост. А вот, пугливо озираясь вокруг, из травы выплывает потешный лещик величиною с пятак, которому, однако, уже присуща природная мудрость: он предпочитает держаться возле дна, и более доверяет спасительной траве, нежели непредсказуемому открытому пространству. Речной стиляга забияка – окунёк в щеголеватом темно-зеленом полосатом костюме с независимым и бесстрашным видом энергично снуёт туда-сюда в толпе других своих разночинных сверстников: язьков, линей, голавликов, стерлядок, «коней» – подустов, ершей, щук, жерехов, пескарей, сомов, – и Бог весть еще каких обитателей этого сказочного подводного царства.

Кое-где на донном песке видны узкие сплошные борозды, оставленные неутомимыми подводными странниками – двустворчатыми ракушками, путешествующими со скоростью легендарных грузинских рачинцев. Под тем берегом, где глубже, близ темно-зеленой стены из осоки иной раз слышится резкий невероятной силы грохот: кто-то из безжалостных хищников исполинского размера, – сом, судак, или щука, – настырно гоняется за добычей.

– От-т, дурила вывернул!!!.. – одной фразой всякий раз комментирует дед это громкое в буквальном смысле слова событие. И впрямь, такой тяжёлый раскатистый звук может породить разве только что монстр – это все равно, как если бы с высоты нескольких метров столкнуть в воду каменную глыбу…

Наконец, всё собрано, велосипеды спрятаны в высоченной густой траве. Громыхнув напоследок цепью, дед усаживается в баркас, широко расставив свои огромные угловатые колени. Колька поворачивается на передней скамейке лицом по ходу и слышит за спиной очаровательный мягкий нисходящий хруст от упертого в песок весла – они выходят на чистую воду, и неспешно плывут против быстрого течения вдоль густой прибрежной травы.

Узким длинным веслом дед неторопливо гребёт вдоль левого борта, иногда, где мелко, отталкиваясь от дна. Колька радостно черпает ладошкой из Хопра его пресную воду и умывает запотевшее лицо.

– Дед, а почему Хопер так называется: «Хопер»? – повернувшись, с интересом спрашивает Колька деда, обдумывающего между тем, где им разбить лагерь.

– Да, бог его знает… «Хопер» и «Хопер», – всегда так было. Вроде, говорят, был когда-то лесной дед, типа лешего, – «Хопер» прозвали, – от него и пошло…

Колька недоверчиво засмеялся.

– Ну, это, дед, слишком просто… ты, вот, погляди, – Колька в воздухе сделал широкий жест, показывая вниз по течению, – вода в Хопре течет очень быстро, вся в таких маленьких водоворотиках, – а если посмотреть с берега, то как будто прыгает и скачет, – так же?.. Один раз я в библиотеке ради интереса открыл словарь английского языка, и случайно увидел слово: «hopper». А знаешь, дед, как оно переводится? – Колька вопросительно посмотрел на деда, продолжающего грести, и временами одной рукой отмахивающегося от назойливых оводов.

– Да, откель же я знаю,  что там по – англисски?..

– А, переводится это на русский язык: «прыгун», «скачущий», – точно, как Хопер!

Колька опять обвел рукой речную гладь, и замер в гордой паузе с надеждой на похвалу.

– Так, а к чему тут английский язык, коли Хопер, – у нас, в России? – недоверчиво спросил дед внука.

– Так, и Дон – у нас, дед! но это – от персидского языка слово, и означает: «вода», – блеснул Колька эрудицией. – Я в журнале «Наука и жизнь» прочитал.

– Да, черт его знает, – «персидское», «английское»… нехай, хоть китайское. «Хопер» – и все тут.

Будто из ниоткуда объявляются оводы и, прервав их дискуссию, с угрожающим завыванием начинают дерзко кружить вокруг; дикая боль внезапно пронзает тщедушную Колькину шею – одно из этих коварных насекомых шилом вонзило в неё своё мерзкое жало.

– А-а-а!!!.. дед, укусили!!.. – не столько от боли, сколько от страха начинает орать Колька благим матом.

– У,  … твою мать, – неженка!.. – бросив весло, с добродушным недовольством бурчит дед; протягивая свои натруженные руки-крюки, которыми он в молодости гнул подковы, начинает бегло осматривать «пораженную» шею внука. Дед старается быть осторожным, но его исполинские узловатые пальцы, словно металлические клещи, причиняют Кольке больше неудобства, нежели острые укусы нахальных оводов.

– Всё, дед, прошло!.. – благоразумно спешит он заверить деда, после чего тот завершает процесс лечения своим излюбленным рецептом от всех детских болячек: «Попался бы ты мне в сорок втором под Сталинградом, – я бы тебя научил Родину любить!..»

Чуть ниже Усть – речки они переправляются на левый берег, где решают порыбачить с баркаса в тихой заводи, покрытой глянцевыми темно – зелеными упругими листьями кувшинок и их ярко- желтыми цветами, источающими незабываемо – свежий запах.

Там, где заводь граничит с быстрым течением, неустанно крутятся миниатюрные водовороты, а редкие торчащие стебли куги, дрожа от напора воды и издавая при этом какие-то странные зудящие звуки, равномерно покачиваются из стороны в сторону. Вокруг них назойливо снуют сине-зеленые бархатные стрекозы, пытаясь, словно ковбой – мустанга, оседлать эти своенравные тростинки.

Веревками, прикрепленными к скамейкам, дед с Колькой привязываются к кусту осоки, и начинают разматывать удочки. В ту же минуту несколькими метрами ниже из прибрежной травы вылез уж и, презрительно извиваясь всем телом, натужно поплыл к противоположному берегу, словно показывая всем своим видом, что не желает иметь с рыбаками ничего общего. Прямо под баркасом беспечно ходят изящные красноперки.

Ещё дальше, на границе травы и открытой воды, сопровождаемый веером брызг чудовищный грохот вновь напомнил о повсеместном присутствии в зеленоватой хоперской воде исполинских хищников…

…Колька открыл глаза… Мать кочергой сдвигала на чугунной плите кольца после засыпки в печку угля.

– Вставайте, в школу собирайтесь!..