Колхозник Филя

Что же до того, как именно Владимир Петрович дошел до своей хаты, – по оврагу напрямик через сады или же, что более вероятно, спустился на главную улицу от мельницы, – этого знать нельзя, ибо сам он об этом ничего не рассказывал, а кто-то другой, по всей видимости, свидетелем этому не был. Единственным его скупым дополнением к рассказу было про испуг: как сначала подумал, – угодил в колодец…

Зимой же для разъездов по колхозным делам Владимиру Петровичу выделяли запряженных в сани пару добрых черных коней.

Но после работы, темными зимними вечерами, ему иной раз было лень самому отгонять их в конюшню, – а это километра полтора от дома в одну сторону, на бугре, за селом, – да потом еще идти оттуда пешком в кромешной тьме по морозному снегу. Поэтому он, приехав домой, частенько поручал это неблагодарное дело все тому же младшему, 10 – летнему сыну – третьекласснику: «Колька, а, ну-ка, – отгони коней!.. да, не забудь, распряги!..»

Тот безропотно надевал свои подшитые валенки, к которым привязывал коньки-снегурки на время хоккейных сражений, потрепанную в жестоких битвах на снежных городках ватную фуфайку с отвисшими карманами, нахлобучивал треух, – и, усевшись в тяжелые сани, гнал лошадей в конюшню. Кони, екая селезенками, шли бодрой рысью, – словно знали, что и для них трудовой день окончен; из-под копыт в глаза Кольке летел едкий снег вперемешку с запахом конского пота, громыхающие сани, будто парусник в шторм, со скрежетом водило из стороны в сторону, – но он уверенно сдерживал своими детскими руками разошедшихся вороных: «А, ну, полегче, окаянные!..» – и даже вставлял услышанные от взрослых слова, за которые школьников обычно ругают.

Подогнав к конюшне, Колька, начиная с первого попавшегося ремня, в темноте, как мог, распрягал коней, заводил их в стойло, бросал охапку сена, – а затем, сунув в карманы одетые в варежки руки и надвинув треух по самые глаза, возвращался темной морозной ночью домой, ориентируясь на отдаленный свет и лай собак.

Глава 3

Жена Владимира Петровича – Зоя, с которой он был знаком еще со школьной скамьи, – не работала, занималась детьми да домашним хозяйством. При этом, поскольку их большая семья постоянно нуждалась в деньгах, Зоя тоже пыталась что-то заработать своим трудом: скажем, выстрачивала на «подольской» швейной машинке замысловатые узоры с прорезями на подзорах и белых ситцевых занавесках для окон, которые продавала по 5 рублей за комплект.

В молодости была недурна собой: небольшого роста, стройна, на небольшом круглом лице изогнутыми дужками красовались черные брови, русые волосы уложены на затылке в модную тогда корзинку. Но самым удивительным в ее облике были большие зеленые глаза в уникальную коричневую крапинку. Что бы они ни выражали – гнев, тоску, равнодушие, – это было всегда сильно и впечатляюще; в их бездонной глубине таилась какая-то неведомая сила, она как бы гипнотизировала визави. Зоя знала такое, и при необходимости пользовалась этим своим природным даром сполна.

Но третьи роды весьма скверно отразились на ее привлекательной внешности: она быстро начала полнеть, все прежде замечательные черты как бы вытянулись или растворились, и в последнее время Зоя своим видом больше напоминала милый деревянный бочонок, который, пошарив рукой в мешке, по обыкновению тащат во время игры в лото.

В их семье всем, словно боцман на палубе, заправляла она же: властная, энергичная, хваткая, начитанная (у изголовья ее кровати всегда лежал какой – нибудь роман: не «Буйные травы», так «Великий Моурави»), имевшая врожденный талант организатора и лидера.

Когда Зоя просыпалась, первой ее мыслью было: кого бы и как озадачить новыми поручениями, – которых ее творческий ум, будто генератор повышенной мощности, на ходу выдавал с большим избытком, хоть на весь колхоз. Ее сыновья, – в то время как их сверстники летом беззаботно носились по улице, – шалить не изволили: один, к примеру, имел наряд до полудня выкопать за сараями яму, а другой – до захода солнца ее же тщательно закопать.

Но превыше всего Зоя ценила миг, когда она могла делать кому-нибудь внушения. В такие счастливые для нее минуты ей и самой начинало казаться, что именно в этом есть ее судьбой уготованное предназначение и смысл ее земного существования. Если детей под рукой не было, – не беда! – она могла, скажем, через штакетник переключить свой взор на улицу… так, ага, – идут трое старшеклассников, балагурят, один при этом жует ломоть хлеба. И, вот, он, не подозревая, что за ним пристально наблюдает пара бдительных глаз, легкомысленно подбрасывает недоеденный кусок, и молодецки ударяет по нему, будто по футбольному мячу, ногой…

– И что же это ты такое вытворяешь?!.. – тут же из-за забора раздается в его адрес назидательная укоризна. – И как же это тебе не стыдно, а?.. – для пущей убедительности Зоя смело открывает калитку, и, опираясь на узловатый черенок мотыги, делает решительный шаг вперед. – И кто же так с хлебом поступает?!.. – ее пухлая рука с вытянутым в шило тоненьким указательным пальцем делает уничтожающий жест и, наконец, смачно пригвождает адресата к позорному столбу. – Бессовестный!.. неужто, вас такому в школе учат?!..

Трудно с определенностью сказать, случайность это или нет, – но даже их корова «Зорька» была на ту же стать: вечером с выгона шла непременно во главе стада.

Одним словом, родись Зоя эпохой раньше, – наверняка, и сам надменный император Наполеон, от природы обладавший даром одним своим взором обращать в прах любого, – что пешего что конного, – не избежал бы позорной участи смиренно выслушать ее критические замечания на предмет выявленных недостатков в его полководческом искусстве. А закончи вуз – сделала бы головокружительную карьеру.

Как бы там ни было, Зоя, нащупав однажды рыхлость воли Владимира Петровича, голыми руками смогла взять его в оборот, и крепко держала в своих руках вожжи семейного управления. Подобно купринской Шурочке, она искусно, хотя и не всегда с пользой для семьи, дергала мужа за ниточки, которыми на свой адат направляла его поведение, в т.ч. на работе.

Однако, на свою беду (а, может быть, и на горе всей семьи), Зоя была из той породы женщин, что люто ревнуют мужей по поводу и без повода, доводя тем самым себя до «белого каления». Она имела неутолимую жажду выискивать доказательства неверности мужа, – сама толком не понимая, для чего это делает. А порой прибегала к изощренным средствам экзаменовки супруга, на которые не у каждой женщины хватит фантазии и характера.

Так, еще в начальный период их совместной жизни, Владимир Петрович повадился, как хорек в курятник, к охоте на водоплавающую дичь. Почти каждый осенний вечер после с работы он, забыв про ужин, хватал ружье и мчался на колхозном «бобике» к ближайшей музге в пойме речки, – отстоять вечернюю зорьку. Но, поскольку зачастую не привозил оттуда ни кряквы ни шилохвости, сетуя на досадную осечку или неудачный выстрел, – в Зою вселился червь мстительного сомнения. Воспользовавшись как-то отсутствием мужа, она взяла отвертку и скрутила с ненавистного ей ружья курки. Ее замысел был прост, как все гениальное: если муж вернется с охоты и начнет сокрушаться, что опять де промазал, – она тут же достанет из комода курки и скажет: «как же ты стрелял-то без курков?.. где был?.. – говори!..» Ничего не подозревающий Владимир Петрович, как обычно, вечерком машинально сорвал со стены двустволку, схватил патронташ и, бросив на ходу, что он – «не долго», – чуть не побежал к «бобику», подталкиваемый в спину злорадным взором супруги. Добравшись до музги, он в болотных сапогах по илистому дну минут тридцать продирался через чакан к любимой заводи, где на поверхности воды то тут, то там виднелись изогнутые, – словно Буратино рассыпал из азбуки запятые, – утиные перья. Крикнув для порядка «здесь стою!» и получив в ответ приятную слуху любого охотника тишину, Владимир Петрович, не отрывая зорких глаз от заводи, переломил двустволку, на ощупь зарядил ее патронами в латунных гильзах с дробью №4, замкнул стволы, – и, затаившись, стал ждать. Внутри что-то неведомое сладко чесало незримым перышком все содержимое организма, особенно в нижней его части. Прошел почти час. Начало темнеть. Чу! – неслышная и невидимая доселе в сумерках пара уток, как всегда неожиданно, – плюхнулась в воду, оставив после себя расходящиеся круги. Вот они зашли на ту часть зеркала воды, где в отражении зари их темные силуэты, оставляющие на воде длинный расходящийся след, были четко различимы; каких-то 25 метров… сердце охотника забилось в буйном экстазе: «пора!..» – Владимир Петрович выждал, когда утки почти сошлись в одну цель, – одним выстрелом двух! – привычно надавил большим пальцем правой руки туда, где должна была быть твердая рифленая поверхность курка… что такое?! – палец, не встретив никакой преграды, резко шмыгнул вниз… Владимир Петрович в недоумении поднес ружье вплотную к глазам, и с ужасом увидел пустое место, где должны были быть курки… Первая мысль – потерял; но потом догадался, что это – проделки жены. Однако, вернувшись расстроенным домой, Владимир Петрович с обидно – мечтательной улыбкой, – с которой ата-темен рассказывал, как его кнутом выпорол лично великий Хан Батый, – сказал Зое всего лишь: «И что же ты наделала?..» – но после этого происшествия как-то остыл к охоте, и ружье много лет висело у него не чищенным без проку, разрушаясь внутренними каналами стволов.

Рассказывали, как однажды в компании Зоя, заподозрив любимого супруга в излишках внимания к соседке по застолью, мстительно вонзила в его дебелую спину никелированную вилку… четыре дырки, из которых дружными фонтанчиками брызнула алая кровь, тут же протерли водкой, а закусывавший напротив фельдшер авторитетно заверил: жизненно важные органы не задеты – жить будет.

На этот счет она даже частенько спорила с умудренной жизненным опытом соседкой Евдокией, которая была гораздо старше её по возрасту.

– Зоя, ну, хорошо, – подловишь ты его, – и что же будет дальше?.. – убеждала Евдокия. – Уйдешь от него?.. или тебе легче станет?..

– Да, нет, Дуся, – не уйду… Куда я – с тремя детьми?.. и легче, конечно, не будет… наоборот, буду переживать… – грустно отвечала Зоя.

– Ну, так и зачем тогда себя изводишь?.. не надо тогда и выискивать!..

Однако, Зоя ничего не могла поделать со своей натурой, вечно пребывала в нервозном состоянии, страдала экземой, и понапрасну срывала свою грешную злобу на сыновей, охаживая их ремнем направо и налево; да так увлекалась, что те уже начинали сомневаться в истинности народной поговорки «рука матери высоко поднимается, да не больно бьет».

Где-то она читала, что «чаще всего дурное настроение происходит от внутренней досады на собственное несовершенство, от недовольства самим собой, неизбежно связанного с завистью, которую, в свою очередь, разжигает нелепое тщеславие». Однако Зоя была убеждена, что ее случай – исключение, и она, в отличие от других, – не причина, – но жертва чужих недостатков. А крайними почти всегда оказывались ее же сыновья: «У людей дети – как дети!.. а вы, непутевые, навязались на мою шею!..» – и ребятишки начинали даже чувствовать что-то наподобие угрызений совести за то, что они по собственной воле дерзнули явиться в этот мир, и теперь своим порочным существованием так досаждают своему родителю…

Так или иначе, однажды Зою вдруг осенило народной мудростью: ха! – а клин-то – клином вышибают! Глаша – я – растеряша, – очки ищу, а они у меня – на лбу!.. И она решила мстить мужу тем же. Тем более, Владимир Петрович почему-то был уверен, что его Зоя на такое неспособна, и такие шалости – исключительно его как мужика судьбой уготованное предназначенье.

Как-то раз, когда в компании у соседей отмечали то ли 23 февраля то ли 8 марта, он, – будучи к тому времени уже крепко выпивши, – вдруг с негодованием заметил, как Зоя почему-то сидит за столом рядом с шофером-молоковозом Устином Дроботенко, и подозрительно мило о чем-то с ним болтает…

Через несколько минут они уже были дома.

– Надо ж, – подсела, – а?!.. ты, погляди!.. – в ревнивом бешенстве горланил побагровевший Владимир Петрович, меряя широкой поступью диаметр вокруг стола, и размахивая своими толстыми потными руками; при этом случайно зацепил громоздкий деревянный стул, – мебель загремела, проснулись дети.

– Да ничего я не «подсела»… это… просто разговаривали… ой, что-то мне плохо!.. Володя, пошли за фельдшером (видимо, Зоя решила, что в такой ситуации фельдшер, – тоже подходящий вариант)…

– Пло-о-хо ей!.. нашла к кому подсесть!.. да ты знаешь, что этот Устин всех доярок на ферме пере…!.. а она – к нему!.. во, дура, а?!.. – погляди!..

Зоя картинно упала спиной на заправленную железную кровать, – сетка со скрипом закачалась, сложенные стопкой три подушки свалились, – раскинула руки и, закатив глаза, поворачивая голову то влево, то вправо, – продолжала стенать:

– Ой, плохо мне!.. куда мы едем?.. в гору не надо – я боюсь!.. ой!.. Володя! – за фельдшером… за фельдшером… мне плохо…

Зоя точно знала: тонкие душевные струны Владимира Петровича, на которых она так любила поигрывать, лежат совсем неглубоко, и она снова без труда может их задеть.

– Колька! – неожиданно кротким голосом позвал растроганный Владимир Петрович младшего. – Быстрей одевайся, беги за фельдшером Ломакиным!.. маме плохо, скажи…

– Пап, не давай больше маме водки пить!.. а, может, ей полегчает?.. – Колька кивнул на беспечно тикающие часы, стоявшие на комоде. – Вон, уже 2 часа ночи…

Ему не хотелось идти морозной теменью за полтора километра к фельдшеру. Колька каким-то шестым чувством понимал, что это всего лишь некий пьяный каприз, – но в силу своего детского разума не мог распознать его природу. Кроме того, вся семья медика наверняка уже спала, надо будет стучаться, будить, объяснять, что маме после гулянки плохо… а младшая дочка фельдшера, рыжая улыбчивая Наташка, училась с ним, Колькой, в одном классе; завтра они встретятся на уроках, – и ему было очень стыдно…

– Нет, иди-иди!.. скорей!.. ты видишь, мама бредит, – она же умереть может!.. – чуть не плача уговаривал Владимир Петрович сына.

– А зачем ты ей тогда разрешаешь пить, – если она от этого умереть может?..

– Детки, всё!.. – это было в последний раз!.. – Владимир Петрович грешником на исповеди клятвенно скрестил руки на потной раскрасневшейся груди, и закатил полусонные глаза.

– А ты так говорил и в прошлый раз…

– Всё, детки, клянусь вам: больше ей – ни капли!.. Ну, давай, сынок, – быстрей, иди-иди!..

Колька знал, что это – лишь слова, и скоро все повторится.

Он нехотя оделся, и, сопровождаемый их рыжим коротконогим псом Шариком, послушно заскрипел валенками по снежному коленкору центральной улицы. Было морозно, безветренно, пустынно и тихо. Лишь кое-где в отдалении лениво брехали собаки. Ночь выдалась темной, потому как ущербная Луна опять надолго застряла в рогах упрямого Козерога, веками мечущегося между Стрельцом и Водолеем, – а тот выпускал ее на короткую небесную прогулку лишь поутру. За Селену отдувались звезды: не давая скучать путнику, они всей гурьбой весело подмигивали в студеном небе своими искрами, – а навстречу им из печных труб тесно стоящих домов проворный дым азартно сверлил ночную мглу длинными седыми буравчиками.

Минут через 20 Колька остановился у дома фельдшера. В окнах было темно – все спали. Сгорая от стыда, он поднялся на крыльцо и несмело стал стучать костяшкой пальца в синюю дощатую дверь, – боясь, что окно от стука может треснуть на морозе. Затем он спустился с крыльца на снег, и стал ждать, сунув руки в карманы и зачем – то пиная носком валенка мерзлую землю.

Вышел фельдшер, – без шапки, в трусах, в валенках на босу ногу, и в фуфайке на голое тело, которую в обхват крест – на – крест придерживал руками, – отчего, будучи и так высокого росту, он, стоя на крыльце, словно памятник на постаменте, – казался великаном.

– Здравствуйте, дядя Петя… – пряча глаза, с трудом выдавил из себя Колька. – Маме плохо… помогите…

Через несколько минул фельдшер вышел с потертой коричневой балеткой в руке.

– Ну, пойдем… – многозначительно вздохнул Ломакин. – А что случилось-то?..

– Да, они с гулянки пришли немного пьяные… маме плохо стало…

– Ну, ясно… – ответил фельдшер, словно шахматист, который просчитал наперед все ходы противника. Несколько минут они шли молча. Колька почему-то начал вспоминать, как Ломакин в медпункте, где вдоль стен стояли стеклянные на металлическом каркасе шкафы и пахло микстурами, – делал их классу всякие уколы – прививки.

Чтобы разрядить неловкость, Колька набрался смелости и робко спросил:

– Дядя Петя, а когда люди пьют водку и становятся потом сильно пьяные, они могут не захотеть ее пить больше, чем нужно?

– Ну, брат, это ты задал нелегкий вопрос … – немного помолчав, задумчиво ответил фельдшер. – Трудно сказать – «да» или «нет». Вот, смотри: например, у вас в классе кто-то хорошо учится, а кто-то – плохо, у одних примерное поведение, а другие – хулиганят. А почему так, – как думаешь?..

Колька смущенно заулыбался, так как был хорошим учеником; он с гордым видом поправил свою шапку-ушанку на белом каракулевом меху и с темно – бордовым кожаным верхом, которую ему подарил дед год назад, – и после некоторого раздумья ответил:

– Ну, наверное, одни добросовестные ученики, а другие – нет; одни каждый день полностью готовят уроки, а другие – ленятся, не доделывают…

– Да, это, дружок, ты мне говоришь то же самое, о чем я тебя спрашивал… – засмеялся Ломакин, перекладывая из одной руки в другой свой чемоданчик. – Так, а почему, все-таки: одни добросовестные ученики, а другие – нет?..

– Наверное, дядя Петя, просто одни чуть-чуть умнее других… – растерянно и с ноткой испуга ответил Колька, боясь, что сказал что-то крамольное.

Тем временем, они перешли через деревянный мост, соединяющий недалекие берега промерзшей до дна речушки. Из ближайшей подворотни выскочил невнятной породы черный цуцик, и, суетливо бегая из стороны в сторону, яростно залаял. В ответ Шарик на одном им понятном языке что-то прогавкал, будто сообщил часовому пароль, – и все успокоилось.

– Другими словами, Коля, – продолжал фельдшер, – одному дано быть хорошим учеником, а другому, – как он ни старайся, – вряд ли. Это называется – природа. Так и с водкой. Кто-то выпил стакан – другой, и говорит себе: «все, пожалуй, хватит, – больше не надо», – и поставил рюмку в сторону. А другой и рад бы остановиться, – да не в силах, пока все, что перед собой видит, не выпьет, либо не свалится замертво. Не могут остановиться, потому что природой им, в отличие от других, не заложено некого барьера, через который они не могли бы переступить, – то есть, не могли бы выпить больше, чем следовало бы. И это, Коля, – скорее от судьбы врожденная неизлечимая болезнь, – нежели дело воли. Хотя, и она, конечно, играет некоторую роль, – особенно когда человек решает: а стоит ли вообще начинать сегодня пить. И более емко, чем писатель Чехов, тут, Коля, не скажешь: «многих способных людей погубила эта страсть, между тем как при воздержании они, может быть, могли бы со временем сделаться высокопоставленными людьми», – понимаешь?..