Русский разговор с «Красной графиней»

Некоторое время он не решался, но потом поговорил с автоматической кредитной девушкой, ответил на все тупые вопросы робота о необходимости возврата задолженности; терпеливо, стараясь быть убедительным, объяснил, что в данное время не имеет никакой возможности что-то оплачивать, поскольку занят на сезонных сельскохозяйственных работах. Заработает деньги – обязательно вернёт долг.

Сволочи!

Сбили на взлёте.

А ведь было так хорошо…

Внезапно, обидно и болью содрали бинт со старой, привычной и почти позабытой раны.

Думать о Марион уже не получалось, но что-то делать полезное всё равно было нужно.

Занялся грязным унитазом.

Потом ещё раз внимательно прошёлся по комнатам, приподнимая по очереди даже самые громоздкие и тяжёлые диваны, открывая скрипучие тумбочки.

Нашёл рваное ватное одеяло.

Заметно было, что обтёртые сопли и пьяную блевотину, оставленные прежними жильцами на зелёном одеяле, давно уже вместе с ватой выели крысы.

Пригодится.

Сам себе постелил, сам теперь и спи. Какие же правильные у англичан поговорки…

В последние дни очень хотелось спать – и он делал это, забываясь мгновенно.

Сегодня, после Марион, уснуть, наверно будет невозможно.

Уснул.

Уснул крепко. Работа была хорошей…

Перед сном освободил один рюкзак от всего жёсткого, собрал в него всё нижнее тряпьё, что имелось с собой, положил под голову.

Целый край одеяла – ближе к лицу.

Покой. Как же давно он мечтал о таком вот покое…

Посреди ночи то ли крупная незнакомая птица крикнула неожиданно в тишине под окном, то ли что-то ещё шумнуло поблизости, но он проснулся.

Марион!

Это было главным.

Снова, удивляясь, он прошептал это имя позже, уже с рассветом.

Солнце за восточным окном, действительно, не давало спать ни одной лишней минуты.

Он не знал ни одного человека, которому удавалось бы поделить обычный маленький пакетик кофе на два раза: на ужин и на завтрак.

Но у него как-то сразу, очень удачно, получилось.

Два глотка горячего кофе, так необходимая с утра горечь и запах.

Пока достаточно.

И опять он точно знал, чем сегодня будет заниматься, что ему нужно сделать и в какой последовательности.

Хозяин говорил, что до ближней деревушки с магазином недалеко – через лес два километра. Махнул рукой Хозяин тогда тоже правильно, направление указал точно.

Дорога по краю озера продолжалась та же самая, по которой он впервые прошагал сюда от автобусной остановки.

Потом, в буковой роще, гравий закончился и сменился старыми, даже старинными булыжниками.

Началась широкая, мрачная, величественная липовая аллея.

Столетние чёрные деревья в три обхвата стояли на обочинах дороги как мемориальные постовые. Некоторых бойцов в ровном строю не хватало, то ли срубили их осколки снарядов последней войны, то ли за многие годы постарались непогода и вредители…

Убивала добрые липы омела, жадно раскинувшаяся по их верхушкам и могучим ветвям; среди густых пучков омелы по-хозяйски, заметив его, сердито скрипели большие вороны.

По всем расчётам до деревни оставалось минут пять хода.

Справа, в конце аллеи, показалось кладбище.

Он шагал мимо старых и новых могил безо всякого любопытства, лишь отмечая равнодушным взглядом мёртвые лица на мраморе и на овальных эмалевых табличках. Почти все бугорки были одинаковыми, выделяясь среди прочих разве что количеством приготовленных за оградками мест. Про запас, на всякий случай, на будущее. Бывает.

По другую сторону разбитой дороги сельские люди, очевидно, долгие годы сваливали могильный мусор, заботясь о приличиях и порядке только на клочках памятной для них земли. Справа были по-крестьянски аккуратно убранные могилы, а напротив – шелуха смерти: сгнившие за ненадобностью временные деревянные кресты, выцветшие пластмассовые венки с рваными золочёными лентами, выполотая трава, бутылки, рваные пакеты.

Между ними была его дорога.

Ещё в начале путешествия в неведомый магазин он приготовил себе походную палку. Не такую, маленькую и почти невесомую, которой он пробовал поначалу распугивать змей, не посох, не что-то нарочно придуманное, красивое и загадочное, а обычную ольховую палку, длинную и увесистую.

Он приготовился к встрече в деревне с глупыми собаками и недружелюбными людьми – палка должна быть прочной и убедительной.

Всё случилось так, как он и предполагал.

Злобный визгливый пёс вздумал броситься на него из первой же подворотни, получил палкой по загривку, а потом с хрипом и воем сопровождал до самого магазина.

Сельмаг.

Современный, с привычной, ободранной и выгоревшей на солнце рекламой напитков на двери.

Он оставил палку у входа.

Уверенно прошагал мимо унылых полок, не задерживаясь особо нигде, взял хлеб, макароны, на кассе протянул мелочь скучающей продавщице.

Молча кивнул, соглашаясь с ценой, и попрощался.

Палка стояла на месте, а собаки уже не было.

Обратный путь всегда казался ему короче, так получилось и в этот раз.

Мимо погоста он прошагал быстро, но в самом конце остановился, заметив за первым рядом оградок, в тени деревьев огромный каменный крест.

Простой, католический, метров восемь высотой.

Не жалея времени, свернул к нему, обошёл со всех сторон. Крупные и непонятные надписи на немецком, смог понять только, что крест в память о тех, кто не вернулся с первой мировой войны.

Вскоре дорога опять стала весёлой, без могил, омелы и чёрных угрюмых ворон.

И вот он, его графский дом.

Не скучно, но контрастно.

Сначала – ливерная колбаса с хлебом, под сладкий кипяток, потом – пастораль.

Ему очень нужно было всё увидеть самому.

Терпеливо очистил от старой засохшей крови половину нижней полки в холодильнике, аккуратно положил туда остатки недоеденной ливерной колбасы.

Сахар пересыпал из магазинного пакета в стеклянную банку.

Осенний солнечный день, тепло, ровный ветер вдоль озера.

У тихого берега плавает одинокий лебедь.

Густой воздух, густая трава, кое-где ещё роса.

Из дальних камышей с плеском взлетает утка, потом ещё одна, ещё…

Здесь прошло детство и часть жизни Марион.

На холме заметны остатки буковой аллеи, старинные грабы и молодая поросль. Почти нет склонённых или упавших деревьев – все они, даже давно отжившие, держат достойный строй.

Буки на холме те же самые, которые видела и Марион.

В те времена эти гигантские деревья, наверное, казались ей невысокими, если она смотрела на них из верхних окон родительского имения. А сейчас вот уже не она, а он стоит на земле и, подняв голову, рассматривает их, как небесных жителей.

Сегодня для него, мелкого обитателя этих мест, они – большие…

На дальнем склоне холма устроена небольшая плотина.

От озера через неё между высоких, заросших берегов выбегает ручей.

Именно так было и век назад: летним утром, от имения, через холм, аллеей – на плотину! Бегом, бегом, смеясь, ведь ты же девчонка!

Вода из озера с шумом падает под гребнем плотины в тёмное неширокое русло.

Ручей непростой, он разрезает холм, его берега – двадцатиметровые заросшие травой крутые обрывы.

Под тайным сумраком огромных клёнов в запруде прячутся старые, гнилые деревянные колья, за ними – омут. Под прозрачной водой сверху, с обрыва, видно светлое песчаное дно, уставленное, с прежним практическим умыслом или без, большими валунами, круглыми и колотыми.

Мокрые верхушки валунов кажутся удобными для опасных детских шалостей. Дорожка! Как славно перебежать по ним на другой берег ручья. И ведь наверняка здесь бегала маленькая графиня…

Прозрачная вода переливается, струится между камнями то тихо, замедляясь, то с шумом в узких местах.

Нужно чувствовать её.

Так надо.

Он быстро разделся у запруды, в полной уверенности, что никого здесь в эти мгновения, кроме него, быть не может, и шагнул в чистую холодную воду. Неглубоко, всего по плечи.

Освящение, обещание.

Он вошёл в реку времени. Её берег, его берег.

Марион – девочка на том далёком берегу.

Он не мог ещё ничего знать, просто хотел получить ответы на свои вопросы.

Тогда нужно стать частью этого.

Медленно, не закрывая глаз, он полностью опустился под воду.

Как в купель.

С шумом и криком, чистый и радостный, сильно оттолкнулся от дна и вырвался из полумрака к солнцу.

Начало.

Дальняя заводь между плотиной и запрудой заросла высоким камышом и ряской. Прыгнула там из камней испуганная лягушка, следом за ней ещё одна, разбежались по тихой воде круги.

На береговых осинках и высоких чёрных ольхах виднелись частые ржавые следы работы бобров.

Ручей исчезал в конце ущелья, окончательно прячась в траве, кустах и среди невысоких луговых деревьев.

Дремали ещё кое-где в безветренных пространствах острой осоки остатки бледного тумана, но на дальнем крае неба утренние белые облака понемногу, но уже заметно, уступали место дневным тёмным тучам.

Это его тучи.

Но он знал, что они были и в жизни Марион.

Возвращаться от озера решил дальним краем, через место бывшего графского дома.

Первое, что там увидел, – пень огромной вековой ивы.

Почему от знаменитых, красивых зданий почти всегда остаются пни, как от могучих деревьев?! Как старые буки и грабы, медленно угасая, размениваются на молодую никчемную поросль корявых деревьев, так и это изумительное здание уничтожили ради жалких сиюминутных домишек.

На краю поляны, среди берёз, часть земли вымощена узкими светло-коричневыми кирпичиками. Что это, дорожка к парадному входу?

Валуны фундамента, вылезшие из земли, удерживались там переплетением обнажённых корней деревьев.

Прошлое выглядывает…

От дальней земли, уткнувшись в подол нависшей тучи, стремительно и мощно поднялась широкая, но вынужденно низкая радуга.

Чёрная туча наглухо закрывала её изгиб от остального неба.

Над осенним лугом – только разноцветный, яркий столб высотой всего с невеликую городскую пятиэтажку. Но какой же яркий и сильный!

И опять – за компьютер.

А ведь можно было сделать так гораздо раньше – стол, стул, тишина и никого вокруг.

Ни пустых разговоров, ни соблазнительных предложений и азартных дел, которые обязательно почему-то заканчивались крахом.

Но ведь тогда рядом с ним была семья

Новые подробности, ссылки, цитаты, факты.

Марион.

Он понимал, что лишним себя загружать не надо, подробности пока не имели смысла, но оторваться не мог.

Неудобно напомнила о себе спина.

За окном – та самая первая звезда.

Уже поздно, ходить сегодня по земле пришлось много, пора спать.

Стоп.

Сделано ещё не всё.

Нашёл в смятой картонке под ванной кучу пересохших, слипшихся обмылков, обычных и хозяйственных. Постирал носки, плотно шлёпнул их на горячий круглый бок водонагревателя. Если не высохнут к утру, то есть запасные. Одни.

И вот другое утро, опять розовая полоска восходящего солнца под краем безобидных пока ещё, бездождевых облаков.

Марион!

Уверен, что написать книгу нужно так, как никто ещё о Марион не писал.

Толпы краеведов, из-за копеечных гонораров ворующие друг у друга одинаковые предложения и всем известные крохотные факты её жизни, никому уже не интересны и не нужны. Стать одним из них? Да ни за что!

С убогим и мелким упрямством повторять множество раз уже сказанное – глупо.

Ничего нового в изжёванных словах нет и быть не может.

Копаться в архивах, в надежде найти кроху таинственного и неизвестного, он не будет, не его это жизненное занятие.

А что, если спросить обо всём саму Марион?!

Так она же…

Чушь!

За свою долгую и красивую жизнь она в книгах, газетных статьях, интервью ответила на множество вопросов, но не знала и не догадывалась, что так можно разговаривать с будущим.

Книга должна быть интересна многим, и на Западе, и на Востоке.

Представил, как сидит он в кресле, в большой комнате с высокими окнами, наедине со своей собеседницей; говорит о том, что долгое время его занимало, рассуждает о том, что знает только он, сегодняшний, и не знает ещё она, вчерашняя; задаёт Марион честные вопросы.

Её он не видит, она – позади кресла, за его спиной, но где-то в этой комнате, точно.

Марион отвечает тихо, не имея причины волноваться, ведь всё уже сказано.

Всё просто.

Многие незнакомые люди сами не зная того помогут ему, укажут правильный путь, пока неведомый, – своими переводами, статьями, мнениями.

Попытаться прочитать книги Марион, их немного; статьи – только по темам будущих вопросов; послушать некоторые интервью.

Выбрать потенциально интересные для читателей точные цитаты и рассуждения Марион, каждый раз с указанием названия её книги, статьи и года публикации, превратив их в ответы, придумать к ним собственные вопросы.

Класс!

Это же может быть чертовски интересным чтением.

Так можно одновременно рассказать своим людям об удивительном и справедливом совпадении её давних слов с правильными ответами сегодняшнего дня, а немцев познакомить с современным русским взглядом на события прошлых лет, из-за которых две страны напрасно ссорились, мирились и страшно воевали.

Слова, которые будут объединять.

Как же Марион нужна этому миру сейчас!

Времена сейчас для мира трудные. Люди в растерянности – им очень нужны правильные ответы. Но где они? Как их найти? Кому верить?! А тут, рядом, – человек, который полвека назад говорил об этом, предвидел! Потому что говорил об истинном, о неизменном!

Всё, что происходит с нами сейчас, уже было. Правда, давно.

И жили тогда удивительные люди, которые о происходящем вокруг них хотели знать многое. Сегодняшние пластмассовые европейские мальчики-президенты и девочки-гинекологи-министры обороны думают, что они самые умные и только они вправе придумывать и принимать решения, убивающие народы.

Чушь!

Эти холёные марионетки не были беженцами, не покидали свои дома под грохот близких взрывов, не держали на руках умирающих от боли близких людей. Но ведь это всё было! Век назад, полвека назад разные люди в разных странах уже совершали ошибки, погибали из-за неправильных решений других людей, кровью приобретали опыт и убеждались как надо жить, чтобы не допускать трагедий и ужасной вражды народов.

Унизительным и трагичным было бегство графини Марион из родного дома – а сейчас миллионы бегут от войны из Сирии, Ливана, Украины…

Европа и тогда разламывалась с кровью, с трагедиями народов. И сейчас… Люди ничему не учатся, ничего не понимают, ничего не помнят?

И опять в разных уголках мира слышны героические слова трусливых политиков о скорой поставке им какого-то чудо-оружия. Вот, вот – и они победят всех своих врагов.

И это тоже было. В сорок пятом…

Название его будущей книги?

На обложке должно быть написано то, что непременно заставит человека открыть книгу и обязательно прочитать первые строчки.

Ну, а потом…

Как у него получится, как он сумеет.

Название?

Например, «Русский разговор с «красной» графиней»?

Ого! Здорово.

Пусть так и будет.

Любого издателя придётся прижать к стенке, если попробует не соглашаться.

И главное – случайно, немного печально, создалась эта уникальная возможность.

Ведь кроме него, никто из литераторов не жил в имении Марион. Ладно, на развалинах её имения…

Никто не бродил туманным утром по берегам её озера, не глядел из-под прозрачной воды на солнце в холодном омуте древней запруды, не поднимался по ступенькам ветхой лестницы, по которым век назад взбегала с озорным смехом юная Марион.

Они же похожи!

Ведь она когда-то потеряла всё, и он потерял в жизни многое. Она смогла выстоять и стать великой. Он не хочет достигать подобных высот, но чувствует и надеется, что в словах Марион сможет отыскать нужные ответы и для себя.

А главное – никто, кроме него, не знает, как надо писать честную книгу о Марион!

Но одному не справиться.

Немецким языком он не владеет. Чтобы не ошибиться в точных мелочах перевода, нужен профессионал.

Чтобы профессионал заинтересованно работал, для него нужны деньги.

Ха…

Хозяин вроде что-то говорил, что у Марион есть много родственников в Европе?

Точно.

Благодарные потомки – деньги – отличная книга. Значит, в этом направлении и нужно искать.

Как же много ему нужно знать о Марион!

Первые часы он бесился от невозможности приступить к точной работе.

Знал, что нужно делать, но никак не мог.

Основа его будущей книги – слова Марион, а их, правильных и понятных для будущих читателей, у него пока нет.

Несколько раз пробовал искать её цитаты в сети, находил какие-то фрагменты, пытался переводить с немецкого через компьютер, но получалась совсем неубедительная суета. Он понимал тщетность своих жалких попыток, психовал.

Было каменное отчаяние: «Ну кто я такой?! Нищий, бездомный, никому не известный писатель. А она – всемирно известная личность, политик, журналист…»

Быть на расстоянии минут от возможности настоящего, боевого старта, но при этом звереть от собственной беспомощности, каждый раз открывая черновики своего текста и осознавать полнейшую зависимость от неопределённого по времени получения достоверной информации.

Убедил себя быть упрямым.

Сжал зубы, не думал ни о чём другом, в работе не отвлекался даже на лишний вздох.

Уже первые найденные и прочитанные фразы Марион – прекрасны!

Его же собственные строчки без её точных слов – ничтожны.

Он понимал это, но продолжал упрямо садиться за компьютер.

Не имея возможности слышать ответы Марион, он пока спрашивал и говорил сам.

Нужно искать необходимое, собирать по крупицам, ошибаться в большом и в малом, зачастую делать лишнее, иногда злиться на себя, но – работать!

Упрямо работать.

Пришло время и во дворце прусского имения Фридрихштайн под Кёнигсбергом появилась очаровательная крохотная девочка, которую звали графиня Марион Хедда Илзе Дёнхофф.

Роскошь на публике, аскетизм в быту и благочестие лютеран являлись стилем большой семьи Дёнхофф.

Отец Марион, дипломат и депутат рейхстага, был намного старше своей жены; когда родилась младшая дочь, ему было уже шестьдесят четыре года. Когда он умер, дочери не исполнилось и десяти лет.

Отцу нравилось быть лёгким на подъём путешественником, он служил дипломатом в германских посольствах – в Санкт-Петербурге и Вашингтоне, состоял членом не только наследственного Прусского сената, но и выборного германского Рейхстага. Родственник монарха, он профессионально интересовался искусством.

«Марион, ты очень страдала, когда ушёл из жизни твой отец? Переживала? Плакала?»

Отца своего я почти не знала. Когда он умер в возрасте семидесяти пяти лет, мне ещё не было и десяти. Тот день очень хорошо сохранился в моей памяти. Это был солнечный сентябрьский день: в доме царила непривычная атмосфера, все пребывали в каком-то угнетённом состоянии. Вижу себя, сидящей в полном одиночестве на стуле в большом зале; сижу, свесив ноги; паркет разрисован солнцем в причудливые узоры. И лишь жужжание осы нарушает мёртвую тишину вокруг меня.

Детство в Восточной Пруссии

Марион Дёнхофф, 1988

«А с отцом ты дружила? Была ли тебе интересна его жизнь? Он рассказывал о своих путешествиях?»

Когда днём я замечала отца бродившим по дому, я старалась быстренько куда-нибудь спрятаться – из боязни, как бы не пришлось читать ему вслух. У него было очень плохое зрение, и поскольку домашние следили за тем, чтобы не переутомлять секретаршу, а ему всегда не терпелось узнать, о чём пишут ещё две-три газеты, отцу буквально приходилось выслеживать детей, требуя от них помощи. И старшие дети не любили попадаться ему, поскольку у них находились более интересные занятия; для меня же, ещё и читать-то как следует не умевшей, было просто мучением, когда, не сумев улизнуть, я вынуждена была пробираться сквозь совершенно непонятные для меня тексты, произнося их чуть ли не по складам.

Детство в Восточной Пруссии

Марион Дёнхофф, 1988

«Дети обычно чем-то, даже самыми незначительными чертами и привычками, напоминают своих отцов. Ты, Марион, старалась быть похожей на него?»

Многому я могла бы научиться у отца, ведь он был объективным. Внимательным человеком, жадно впитывающим в себя окружающее. Друзья называли его, как говорил мне позднее один из них, «человеком, который хотел всё знать». На длинный узкий стол в его кабинете ежедневно складывались наряду с немецкими газетами, а их было предостаточно: от «Кройц-цайтунг» до «Франкфуртен», – ещё и «Таймс», «Ле Тан» и «Фигаро». Я всегда читала их отцу, он плохо видел. И я это дело ненавидела.

Детство в Восточной Пруссии

Марион Дёнхофф, 1988

Самая младшая из детей, она вовсе не была любимчиком в семье. Напротив, отношения Марион с родителями, особенно с матерью, были прохладными. Свои детские впечатления об отце девочка изменит гораздо позже, а поначалу она всячески избегала его.

Мать Марион, бывшая фрейлина императрицы, дома тоже придерживалась строгого этикета кайзеровского двора. Она требовала от слуг неукоснительно приветствовать её не иначе как: «Со всей покорностью, доброе утро, Ваше Превосходительство…»

«Легко ли было ребёнку, маленькой девочке, подчиняться старинным и уже странным в те времена условностям? Не возникало желания по-детски посмеяться над такими забавными в обычной жизни, в быту, сказочными словами, титулами и обращениями?»

Моя мать очень хорошо понимала своё положение. Её жизненное кредо состояло из двух принципов: как нужно поступать и, что ещё важнее, как не нужно поступать. Здесь она была очень непреклонной и действовала безошибочно. Утверждение «как не нужно поступать» было приговором, прекращающим любую дискуссию. После этого ничего другого уже и быть не могло. А «как нужно поступать» или «как не нужно поступать» – это всё были светские правила игры, или, выражаясь точнее, правили привилегированной касты, выработанные в течение жизни многих поколений. Разумеется, за привилегии нужно было платить, следуя определённому кодексу поведения. Тот, кто ему не соответствовал, кто не придерживался кодекса, автоматически отвергался светом или, образно говоря, «посылался в Америку», где исчезал из поля зрения всех участников игры.

Периодически в разговорах мать утверждала, что женщины не способны спорить с мужчинами…

Такие понятия, как условность, на которые последующие поколения обрушилось с такой силой, стали символами пустого, поверхностного, бессмысленного, но являлись для моей матери и её времени своего рода мерилом всех вещей. И хотя мне казалось, что форма, в смысле стиля поведения, имеет важное значение, но против условности, традиции я восставала уже с ранних лет. Ценить это начинаешь только тогда, когда видишь, какими беспомощными оказываются люди, не знающие традиций.

Центральное место в тех правилах игры занимала честь, как наследие рыцарских времён. За честь служить королю, оказаться достойным своих предков, защищать отечество – за это поступались многим. Честь, так сказать, была как бы нагрузкой, привилегией. Ничто не даётся даром ни в одной системе.

Детство в Восточной Пруссии

Марион Дёнхофф, 1988

Первые упоминания о Фридрихштайне относятся к семнадцатому веку; с самого начала это знаменитое лесное имение было известно, как «Медвежий угол».

Дворец, построенный в стиле классицизма, приравнивался к наиболее известным архитектурным шедеврам Пруссии, вошедшими по художественной выразительности в классику германской архитектуры.

Через столетие Фридрихштайн сгорел.

Главной причиной трагического пожара называли «огненных духов», в которых очень верили жители Восточной Пруссии. Но, скорее всего, причина крылась в другом: слишком уж гордые представители рода Дёнхофф, имевшего многовековую историю, держали себя с соседями очень надменно. У кого-то из обиженных могло возникнуть желание навредить чопорному графскому семейству.

Спустя пять лет Фридрихштайн отстроили заново. Архитектор, который восстанавливал здание, был очень талантлив – и дворец, выдержанный в духе французского позднего классицизма, вновь оказался настоящим шедевром.

Возрождённый Фридрихштайн стоял на возвышении – величественный, но лёгкий, воздушный, как бы невесомый. А здания для путешественников, гостиницы, жильё для работников, хозяйственные помещения – всё это располагалось подчёркнуто на “нижнем уровне”. Так архитектор воплотил идею сословной иерархии, столь любезную сердцу статусного заказчика.

Помимо дворца, в поместье возвели конюшни, мельницу, дом управляющего. В начале двадцатого века появился и музей-гараж, в котором хранились всякие диковинные машины и механизмы.

Во дворцовом ландшафтном парке были установлены многочисленные скульптуры, устроены декоративные цветники, беседки, гроты, искусственные водопады. А дальше, за деревьями парка, миновав уютные пешеходные тропинки, укромные беседки, дорожки для скаковой езды, конюшни, старинную мельницу, можно было видеть леса, луга и поля с крестьянскими хозяйствами, тенистые лабиринты оврагов, заросшие вековыми буками «альпийские горки» и обширные поля площадью в несколько десятков тысяч гектаров.

И всё это являлось собственностью рода Дёнхофф.

Перед главным фасадом дворца Фридрихштайн красовались экзотические декоративные деревья – в огромных дубовых бочках, стянутых массивными металлическими обручами.

Позже во дворце появилась мансарда, отделанная в стиле рококо – ещё один архитектурный шедевр, удачно вписавшийся в ансамбль Фридрихштайна, а на озере соорудили даже маленькую электростанцию и во владениях очередного графа Дёнхофф появилось электричество.

Но, несмотря на технический прогресс, в имении, казалось, по-прежнему сохранялся средневековый феодализм. Крестьяне, работавшие на графа, были людьми свободными, но ощущали себя графской собственностью. И очень этим гордились, ибо графский род был настоящим, и время от времени давал Восточной Пруссии известных героев.

Иногда во дворце Фридрихштайн собирались министры и короли Пруссии, чтобы в неофициальной обстановке обсудить важнейшие государственные вопросы.

Знаменитый немецкий писатель, одно время гостивший там, восхищался: «В имении Фридрихштайн находится дворец, являющийся шедевром зодчества и построенный по повелению государственного министра генерал-лейтенанта фон Дёнхофф. Находящиеся там достопримечательности, а также парк для гуляний, зоосад, фазаний двор и другие принадлежащие имению земельные участки превращают этот чудный уголок в одно из самых великолепных мест на земле, а с галереи и верхнего этажа открывается настолько живописный вид, что лучшего невозможно себе вообразить».

Строители и архитекторы, размещая дворец в таком удивительном месте, рассчитывали на неожиданность зрительного восприятия архитектурного творения для посетителей, подъезжающих к Фридрихштайну по однообразной лесной дороге.

Вход в главное здание имения был устроен через портик-галерею, образуемую четырьмя ионическими колоннами. Такие портики с изящными древнегреческими пропорциями были чрезвычайно модными в архитектуре тех времён.

«Но ведь не всё то, что может восхитить взрослого человека, может понравиться ребёнку. Твоя детская память, маленькая Марион, сохранила какие-то значительные впечатления и воспоминания о семейном дворце?»

Когда открывались тяжелые двери, то был виден большой холл, и над тремя дверями – картина, подаренная Фридрихом Великим, где он изображен со своей собакой. Слева и справа – два шкафа из Данцига. Средняя дверь вела в светлый, богато украшенный зимний сад. Когда в доме были знатные гости, все двери открывались, и тяжелая дверь в зал, и высокая, ведущая на балкон, с которого был великолепный вид на площадку, поросшую густой зеленой травой с живой изгородью. И оттуда начинались две параллельно идущие аллеи, устремленные к зеленым лугам Прегеля. Реакцией посетителей было потрясение: «Прекраснее, чем в Версале!»

Детство в Восточной Пруссии

Марион Дёнхофф, 1988

Архитектурные достоинства имел не только сам дворец, но и многочисленные хозяйственные и вспомогательные постройки: каретный двор, конюшни, мельница, дом управляющего и даже гидротехнические сооружения.

Теперь он и засыпал с именем Марион, и просыпался с улыбкой, зная, что она рядом.

В очередной раз, с утра, едва умывшись, он бросился к компьютеру за ответами, еле остановил себя, убедив, что это преждевременно, поэтому смешно.

Но вместо этого издалека пришла другая новость.

В слишком горькие минуты своей жизни он писал рассказы.

Книги для него были итогами долгих размышлений, попытками сделать серьёзный рывок, каждый раз говорить о главном, а вот рассказы рождались вспышками.

Часто, не в силах сдержаться перед каким-то внезапным, чувственным образом или важным размышлением, и упрекая затем себя за поспешность, он придумывал тему.

Так в его блокнотах появлялись рассказы – стремительные и точные, как японские сюрикены; в строчках которых даже и не могло присутствовать ни пылинки лжи.

Отвлекаясь на малое, он всегда помнил о главном – о книге, над которой работал в эти дни.

Краткой мыслью каждого из своих рассказов он пытался что-то объяснить, в чём-то упрекнуть невнимательных и нелюбопытных людей, из которых, по его непреклонному убеждению, и состоял весь окружающий мир. Он не хотел никого учить или укорять в скудости их жизни, он просто говорил, что можно жить не так.

Пришло письмо из редакции.

Уважаемый автор, Ваши рассказы напечатаны в таком-то номере…

Он уважал толстые литературные журналы, они казались ему такими солидными, меланхоличными, медленными.

В этом знаменитом столичном издании почти год размышляли, какой же из его рассказов напечатать. Он ждал, что из милости возьмут только один текст, но коллеги сделали из нескольких рассказов незнакомого им автора подборку под общим названием "Чужая жизнь».

Но это же была его жизнь!

Он ждал – и вот пришла новость. На сайте уважаемого журнала – долгожданная публикация.

И деньги!

Всё пошло так, как он и предполагал.

Денег за рассказы, по точным расчётам, должно было хватить на месяц.

Наметил, кроме необходимой еды, и свою первую будущую покупку.

Он знал уголок, где на городском рынке старички продавали самодельные вязаные мочалки из разноцветных капроновых ниток.

Так, мочалка, – и сразу же помыться!

Неприятно было чесаться, однажды заметил, как в жарком автобусе от него стараются отодвинуться люди. Пенсионерки морщатся, молодые принюхиваются и смотрят с жалостью.

Мочалка.

Время такое пришло, что главным в его жизни стало желание купить мочалку

Съездил в город, зашёл на рынок и купил заветную мочалку.

Несколько преждевременно почувствовал себя розовым и чистым, чистым…

Страшно голодный, не сдержался, купил ещё и пирожок, прямо на городской площади, у магазина начал с жадностью рвать его зубами.

Запрыгали у ног голуби, рассчитывая на случайные крошки.

– Даже не думайте!

Полвечера отчищал ванну, изловчился, подлез, отвинтил забитый сифон.

Прочистил устройство, поставил на место.

Битый, с трещинами зелёный пластмассовый тазик оставил в ванне, пригодится бельё стирать.

Полы в ванной комнатухе сохранились ещё немецкие, деревянные, но погнили везде, куда десятками лет попадала случайная вода. Поверх досок был брошен неровный лист линолеума, пол скрипел, прогибался, ванна шаталась, рискуя своей кирпичной ножкой.