Попрошу вас самостоятельно выполнить следующее. Подойдите к зеркалу и попытайтесь (попытка не пытка, хотя как сказать) изобразить на губах это нечто – «тихий вкрадчивый восторг». Нет, не глазами! Изобразить вкрадчивость глазами – это каждому по плечу, именно губами!
Начните с главного – с «восторга», остальное добавите позже. Только не следует изображать «восторг» широко открытым ртом, это тупиковый путь. Потому что к губам раззявленного рта вы ни за что не сможете добавить ни тихости, ни вкрадчивости.
Не получается? Вот то-то и оно.
P.S.
Дотошный читатель, выполняя предложенное задание, вероятно обратит внимание на то, что «вкрадчивый» и «восторг» – несочетаемые слова, поскольку «восторг» – это бурное проявление чувств, а «вкрадчивость» предполагает сдерживание эмоций и осторожность.
«…Подкладку же вся затея с опекунством имеет довольно драненькую и загаженную». (152-я стр.)
Читатель, вам не показалось, что в романе прослеживается любовь автора к непристойностям и неприглядностям?
«Ошметки сохлой грязи», «мерзейшая улыбка», «девка из непристойного варьете», «убогая колченогость», «жрать человечину», «высушенная дохлая кукла», «истошно мычать», «дрессированная домработница», «убитый, сухой сырник», «блудливая нога», «бытовая остервенелость», «пожилая красота», «насиловать пресловутую духовность»…
Вот и здесь авторская «затея» имеет «довольно драненькую и загаженную подкладку». Еще одно прямо-таки пренеприятное видение.
Осторожно предположим, что «затея» возможно имела подоплеку. Такую, сякую, но – подоплеку, да? – не «подкладку». Согласны? Ну не может ведь у затеи с опекунством быть никакой подкладки, ну не может!
«Севу бы запрячь в эту миссию! Тот любитель подробностей и щедро поделится ими с каждым пуделем в своей подворотне». (153-я стр.)
Ну почему «с каждым пуделем»? Ну почему? Почему не с каждой таксой или с каждым фокстерьером? Чем пудель лучше этих двух? Или у Севы во дворе бродят исключительно «пудели»?
И как можно делиться подробностями с собаками, если только они не такие смышленые, как Шарик со страницы номер 10? А ведь напиши автор «с первым встречным» – не было бы недоразумений.
И эта никчемная попытка сделать Севу лошадью. Ну как можно человека запрячь в миссию, читатель, объясните Христа ради? Миссию можно поручить.
«Через сатирика Гришу Браскина… прощупывалось кресло в одной из редакций…» (154-я, 155-я стр.)
Помните, как Матвей с Ниной на 86-й странице в трамвае долго «нащупывали» Луневых, а позже, на 102-й, Веревкин блудливой ногой нащупывал в ручье пышные иностранные пироги? Здесь же «прощупывается» кресло. Каким органом выполняется прощупывание, неизвестно, но зато известно, что «через Гришу». Так и чудится, как Нечто пронзает Гришу насквозь, вылезает из Гриши с другой стороны и прощупывает стоящее за Гришей кресло.
«Молодость – самый надежный поплавок в нашей жизни…» (157-я стр.)
Как мы с вами уже поняли, тема водной стихии близка автору (смотрите стр. 74, 81-82 и 109). Вот и здесь: «поплавок», а значит удочки, рыбалка, река, озеро, море, океан.
Автор напомнил нам, что молодость – это такая хорошая вещь, которая не дает человеку утонуть под натиском житейских проблем, помогает оставаться на плаву. И, воспользовавшись подвернувшимся образом, сравнил «молодость» с «поплавком». Только вот поплавок тут ни при чем, поскольку быть на плаву поплавок ничему и никому не помогает. Поплавок лишь позволяет рыбаку не пропустить момент клева и дальше следить за поведением невидимой рыбы.
К счастью, на случай, когда человек тонет, люди придумали спасательный круг – вещь, тоже связанную с водной стихией. А поплавок автору следовало оставить рыбакам.
«Впрочем, недели через три эта уверенность несколько подтаяла и осела, как оседает под холодным весенним дождем сверкающий снежный замок». (157-я стр.)
Еще одна неудачная попытка высказаться метафорично: «уверенность несколько подтаивает и оседает», как «снежный замок». Причем замок «сверкающий», как будто не сверкающий может не подтаять как следует и достаточно не осесть. И почему именно «замок», а не сугроб или просто снег? «Снежный замок» ведь оседает под дождем не потому, что он замок, а потому, что он сделан из снега. И потом, в наших, хотя и весьма снежных широтах, как-то не встречаются снежные замки, так что многим читателям будет трудно понять, что и как на самом деле происходило с «уверенностью».
Читателю предлагается самостоятельно оценить очередную находку автора, а именно механизм «подтаивания уверенности» и особенно ее «оседания».
«Вдруг появилась Светка и надрывно заявила, что беременна и ребенка намерена доносить тютелька в тютельку. Он сказал устало: валяй. Светка уселась на стол, качнула презрительно ногой и спросила: знает ли он, слышал ли он краем уха и почитывал ли, как поступают порядочные люди в таких случаях?» (157-я стр.)
Когда женщина говорит, что собирается ребенка доносить, это в точности означает, что она собирается ребенка родить. Так что после обещания не просто доносить ребенка, а доносить его «тютелька в тютельку» невольно хочется выяснить, что же это за «тютелька» такая.
Далее пунктуальная беременная женщина, которую зовут Светка, «села на стол, качнула презрительно ногой». (Хорошо хоть не левой.) Презрение, как вы знаете, можно выразить по-разному: можно словесно, можно взглядом, выражением лица, можно даже сделать подходящий случаю жест рукой. Но чтобы «качнуть презрительно ногой»? Вы можете, читатель, глядя на то, как качнулась нога, определить, каким образом хозяин ноги ею качнул: презрительно или не очень? Нервно – да, но «презрительно»? Вот если бы Светка качнула ногой и при этом скорчила презрительную гримасу или презрительно фыркнула…
Качнув ногой, Светка спрашивает отца своего будущего дитяти, «слышал ли он краем уха, как поступают порядочные люди…» Почему только краем? Почему не всем ухом? А ведь напиши автор общепринятую и устойчивую фразу «хотя бы краем уха» – не было бы недоразумений.
«И в этакий-то веселый вечерок является Матвей – простуженный, в безумном своем комиссионном пальто с останками каракуля на шее…» (160-я стр.)
Трудно сказать, бывает ли пальто «безумным», но в данном конкретном случае очень похоже, что пальто действительно «безумное», потому что вместо воротника у него «останки» кого-то умершего. Именно «кого-то», так неопределенно, поскольку о живом существе «каракуль» до настоящего времени ничего не известно.
P.S.
Читателю предлагается самостоятельно выяснить, может ли пальто быть «комиссионным».
«Тут Матвей вынул из кармана пачку десяток, потряс их слегка, словно тараканов на пол сбрасывал, и положил на краешек стола». (160-я стр.)
Только один вопрос: почему «словно тараканов»? Расселение тараканов меж денежными купюрами – это что, естественный способ их обитания? И, соответственно, общепринятый способ избавления от них – потряхивание («слегка»!) пачки?
«Он рукой еще что-то объяснял…» (160-я стр.)
По-видимому, все-таки жестами или с помощью жестов, а не «рукой».
«Матвей ушел – неловкий, сердитый, недюжинный, можно сказать, выдающийся человек… А прохвост… огрызался и словно уворачивался от кого-то невидимого, кто пытался ухватить его и укусить в самое сердце». (162-я стр.)
Так почему Матвей «выдающийся» человек? Потому что «неловкий»? Или потому что «сердитый»? Или потому что «недюжинный»? Или все это вместе делает человека «выдающимся»?
Коротко о попытках «укусить прохвоста в самое сердце». «Прохвост» (а им был небезызвестный вам Петя) напрасно беспокоился и уворачивался от «укусов в самое сердце», поскольку укусить в сердце его в принципе никто не мог: кусают лишь за что-либо, а не во что-либо. А в сердце жалят жалом или колют копьем или вонзают нож.
«… Аллочка… порхала по цементному полу мастерской – эфирная, как случайно залетевшая в амбар стрекозка.» (167-я стр.)
Помните, читатель, дядьку из трамвая с 84-й страницы, у него еще была шляпа с «эфирными» перьями? Теперь у нас с вами «эфирная Аллочка», то есть очень легкая.
И прекрасно порхала бы себе наша Аллочка – легкая, как стрекоза, – «по цементному полу», но автору сравнение с обычной легкой стрекозой не сгодилось. Он решил, что «эфирная» Аллочка порхала непременно как «стрекоза в амбаре».
Почему именно в амбаре?
«Аллочка преданно съела холодные сосиски, заглотала их горячим чаем…» (167-я стр.)
Сначала «преданно» есть «холодные» сосиски, потом «заглатывать» их «горячим» чаем – видимо тоже преданно. Бедная Аллочка! А ведь двумя абзацами выше «порхала, как стрекозка в амбаре» и горя не знала.
Если же серьезно, то можно было обойтись без комментария, потому что «заглатывание горячим чаем» комментировать невозможно.
«Он снова улыбался, перекинув ногу на ногу и чуть покачивая верхней…» (168-я стр.)
В первом абзаце романа герой уже клал ногу на ногу, «слегка покачивая верхней». Мы тогда с вами выяснили, что только «верхней» и можно покачивать. Здесь – «чуть покачивая верхней».
Похоже, что покачивание «верхней» ногой – это у автора фирменное. А почему бы не написать: перекинув ногу на ногу и покачивая ею?
«На заледеневшем крыльце в медленном величественном снегопаде трясся детина в душегрейке». (169-я стр.)
На 84-й странице, читатель, в трамвае дядька с эфирными перышками на шляпе величественно смотрел в тряскую книгу. В данном же предложении «величественным» стал «снегопад», а «трясся» уже «детина». Причем «детина» находился внутри «величественного снегопада». Вы возразите, сказав, например, что дама может кружиться в танце (и это прекрасно), а вовсе не внутри танца. Это действительно прекрасно, но то – Дама! и – Танец! А здесь – «детина в душегрейке» и «в снегопаде… трясся», поэтому внутри «величественного снегопада» и никак иначе.
«Величественный снегопад», величественный дождь, величественный град. Идя навстречу автору, все эти природные явления можно было бы объединить одним понятием: величественные осадки.
«… к глазам поднялись слезы…» (170-я стр.)
Слезы к глазам всегда подступали. Может быть, что-то изменилось за последнее время?
«Вот что значит постоянно питаться кинодребеденью». (171-я стр.)
На 44-й странице мы узнали, что старуха «любила жрать человечину», на 167-й – что Аллочка «заглатывала сосиски чаем», а здесь – что Петя ест черт знает что, вместо того чтобы просто смотреть плохие фильмы.
«У нее было скульптурное отношение к фигурам, она ценила формы». (172-я стр.)
Соответственно, у патологоанатомов мы имеем патологоанатомическое отношение к фигурам, у архитекторов – архитектурное, у гимнастов – гимнастическое, у портных – портняжное, у бабников – сексуальное.
«Вообще в понятие «породистая женщина» она вкладывала животноводческий смысл». (172-я стр.)
А еще смысл бывает птицеводческий, свиноводческий, скотоводческий и самый разный прочий.
«Роза разбила на Петиной голове весь десяток диетических яиц, так что желток потек и залепил глаза…» (176-я стр.)
Лишь один вопрос: куда подевался белок «диетических яиц»?
«Перед началом работы Матвей всегда был мрачновато возбужден… Он все смотрел на жену задумчиво-жестким взглядом…» (180-я стр.)
И вновь сложные прилагательные, с дефисом и без.
Человек бывает, например, плохо накормлен. И когда его спрашивают: накормлен как? – он отвечает: плохо. Так и здесь: Матвей «возбужден» как? – «мрачновато».
А еще у Матвея взгляд был жестким задумчиво.
Никак не хочет автор написать в прекрасной простоте, что Матвей был мрачен и возбужден, а взгляд у него был задумчивым и жестким.
Далее речь идет о художнике Матвее, собирающемся начать новую картину.
«Работа уже взяла его полностью… – и все его чувства…, все его сорок два года… сосредоточились на небольшом квадрате картона…» (185-я стр.)
«Сейчас будем писать диктант, – говорит учительница пятиклассникам. – Поэтому сосредоточьте все ваши двенадцать лет на листе ваших тетрадок».
Пятиклассники с недоумением смотрят на учительницу, и все потому, что пока еще владеют нормальным русским языком.
P.S.
Замечание от въедливого читателя: работа не могла «взять» героя романа «полностью», но к счастью она могла его «полностью захватить».
«Старуха тяжело дышала, на вдохе прихватывая ртом недостающий кусок воздуха, но смотрела по-прежнему – трезво рассматривая». (186-я стр.)
Новое в физике газов, читатель: газы (и воздух в частности) состоят отныне из «кусков».
И еще одна новость от офтальмологов: новое в изучении поведения глаз, а именно: уточнение смотрения – рассматриванием и уточнение рассматривания – смотрением.
Помните, на 80-й странице герой «рассматривал жену, как смотрят»? Здесь наоборот: «смотрят, рассматривая…»
«Странно, что он латынью не фигуряет…» (188-я стр.)
В данном случае удивление героя вызывает поведение врача. Но даже если бы это был не врач, он все равно не смог бы ничем «фигурять», потому что по-русски говорят щеголять, а не «фигурять».
«… эта желчная гримаса на губах куда-то пропала…» (191-я стр.)
Гримаса может быть только на лице, а губы как часть лица могут лишь принять участие в конструировании гримасы. Если об этом забыть, то можно увидеть какую-нибудь гримасу на носу, на глазах, на скулах, щеках и ушах.
«… я обзвонил аптеки и разыскал это лекарство у козла на рогах…» (192-я стр.)
И это говорит, между прочим, все тот же герой романа Петя, образованный человек, пишущий статьи в журналы и чуть было не ставший редактором отдела театра и кино. Из какой Тмутаракани он взялся, если не знает, что в русском языке есть устойчивые выражения у черта на рогах и у черта на куличках?
«…Анна Борисовна смотрела в окно, в ровное серое небо, покачивающееся на дырявых ветвях». (196-я стр.)
На 22-й странице Нина «глядела в холст», на 84-й странице она же «заглянула в страницу», на 74-й – старухе «слова пришли в ум». А на этой странице та же старуха «смотрит в небо», забыв о предлоге «на».
И еще о деревьях. На 109-й странице «деревья» были «пусты», и нам пришлось объяснять, что деревья пустыми быть не могут. Читателю предлагается самостоятельно выяснить, могут ли «ветви» деревьев быть «дырявыми».
«Меня глодала ненасытная жадность до завтрашнего дня». (197-я стр.)
Это жалуется старуха. Далее – она же:
«… память когтит мою душу и бросает ее, как кровавый шматок, в прошлое…» (198-я стр.)
С сожалением приходится констатировать, что старуха стала предметом гастрономического интереса. Но если «ненасытная жадность глодала» ее лишь «до завтрашнего дня», а после пресытилась старой плотью, то «память» с помощью когтей творила со старушечьей душой невесть что, доведя «душу» до состояния «кровавого шматка». Старуха не сообщает нам, шматок чего это был, но предположительно это был шматок мяса, то есть в представлении старухи имело место превращение души в кровавую плоть, что, согласитесь, никуда не годится. Короче говоря, откровенно жуткая картина.
Никак не отделаться от мысли, что все эти кровожадные дела – месть старухе за ее неблаговидное поведение в прошлом. Помните, читатель, на 44-й странице мы узнали, что старуха «любила жрать человечину»?
«Нина молча сняла перчатки, устало принялась разматывать шарф, легкими хомутами ложившийся на плечи». (206-я стр.)
Как может шарф, который вы разматываете, «ложиться на плечи» – хоть «хомутами», хоть ошейниками? Со всей ответственностью приходится заявить, что если не лишить шарф этого чудодейственного свойства заматываться при разматывании, Нина никогда от него не избавится.
«На экране под ритмичное стрекотание банджо синхронно выделывали ногами два… человечка…» (208-я стр.)
Автор не нашелся, как назвать то, что «выделывали два человечка», и решил, что и так сойдет. Да и правильно, какая разница что выделывается.
Согласитесь, что в нашей быстротекущей жизни все что-нибудь да «выделывают». И при этом никого нимало не интересует, что именно выделывается. Скрипачи «выделывают» смычками, хоккеисты – клюшками, дворники – большими метлами, художники – маленькими метлами, политики – языком, писатели – с помощью языка.
Новая глава романа начинается с пения скворца и ассоциаций, с ним связанных. Все это предваряет повествование о герое романа Пете.
«На рассвете какой-то скворец за окном затеял длинный разговор, упорно и убедительно повторяя одно и то же коленце, похожее на слово «юриспруденция». Это напоминало сцену из допотопной пьесы прошлых веков: бедный племянник открывает душу богатой тетушке – так, мол, и так, мечтаю посвятить жизнь свою и помыслы свои театру. А тетка насупилась и долдонит: нет, милый, юриспруденция, только юриспруденция! А то помру и гроша ломаного не откажу!» (211-я стр.)
Придуманность (позволим себе сочинить неологизм) приведенного текста поразительна.
Так и представляется: прежде чем в новой главе заговорить о размышлениях главного героя, автор принимает решение (для затравки так сказать) дать обзор событий за окном. А что в большом городе за окном поутру? Ежу понятно – пение птицы. Какой? Да хоть бы и скворца. А что поет? Да хоть бы и «юриспруденцию», почему нет? А дальше притянуть к скворцу с «юриспруденцией» пьеску с «теткой и племянником» – дело писательской техники и пяти минут.
Интересно, в каком смысле скворец «убедительно» повторял одно и то же коленце? В чем скворец «упорно» пытался «убедить»? В том, что ему знакомо слово «юриспруденция»?
Еще одно замечание: если «бедный племянник открывает душу богатой тетушке» – это вовсе не означает, что пьеса «допотопна» и что она «из прошлых веков».
«Ее похудевшее лицо напоминало маску древнегреческого трагика. Огромный нос вздымался величественно, как мачта парусника, выброшенного на скалы». (211-я стр.)
И вновь морская тема, и вновь все не просто так, а величественно.