«Сено», «Эпоха перемен» и другие повести

– В мастерскую ходил насчёт сена.

– Ну и что выяснил?

– Да ничего. К одному подошёл, к другому – никто не знает. Чёрт знает, что такое! Словно все дураками стали!

Потом его лицо расплылось в улыбке.

– Ты что смеёшься?

– А так. Я ребятам рассказал, как северные народы в Воркуте оленину ели. Нарежут лентами, один конец в зубы и чик ножом перед носом! Оттого у них и носы маленькие, чтобы ножом не отрезать.

Катерина Ивановна только вздохнула. Ругать его было уже некогда. Не домыв пол, не поставив мебель на место, не повесив ковров, пошла пораньше в стадо. Если коров нет, она сегодня вечером обойдёт ближайшие клетки. Ах, как не хочется!

Подходила к стаду, и всё у неё внутри трепетало: здесь или не здесь. Подъехал Серёжа на коне:

– Здесь они, тётя Катя. Вон пасутся.

И опять она чуть не заплакала от радости.

– Спасибо, Серёжа, я так боялась, что придётся завтра по этим полям шастать. Ты мне так помог. Большое тебе спасибо.

– Да что вы, пустяки. Я ведь на коне.

– А где ты их нашёл?

– Аж за Р – ской дорогой, на второй клетке: там овёс ещё не убран.

– Вот черти, и как они успели так далеко уйти… Слушай, Серёжа, у тебя ведь нет коровы, давай я тебе продам Белую Мусю. Я и не дорого возьму – всего миллион двести, а?

– Тётя Катя, она мне и даром не нужна. Вы меня лучше зимой позовите, я её с удовольствием зарежу.

– А что ты так на неё?

– Замучила она меня. Встанет, голову поднимет, две другие коровы к ней подходят, она им команду даёт – и пошли на прорыв. Вот и носишься за ними. Она у вас зачинщица. Вы её зарежьте, другие перестанут убегать – вот увидите!

Серёжа рысью направился к её неразлучной троице, и через несколько минут подогнал к ней коров и быков. Белая Муся остановилась, посмотрела на неё и вздохнула.

– Ну что вздыхаешь, старая медведица? И не стыдно тебе? – спросила Катерина Ивановна и погнала их домой.

С души скатился тяжёлый камень. Правда на обратном пути ожидала её одна неприятность. Повстречался Алексей Трифонович. Увидев её, он сделал движение, будто хотел юркнуть в проулок. Но так как юркать было некуда, он храбро пошёл навстречу.

– Ну что, Алексей Трифонович, ты говорил Сашке?

– Говорил. Как бы я не сказал. Только видишь, Катерина, у них косилка сломалась.

– А, ну я так и подумала. Как мне косить, так всегда косилки ломаются.

– Да ты того… Не веришь что ли? Он может ещё сделает.

– Будем надеяться, – ответила она, хотя уже точно знала, что на Сашку Ивкина надеяться нечего. Это одна неприятность, а другая – что Серёжа пасёт только до восемнадцатого. Значит на то, чтобы достать сено, у неё осталось ровно девять дней.

ІV

Всё разрешилось в субботу в течение каких-нибудь тридцати минут. И очень даже просто.

Катерина Ивановна пригнала коров, а во дворе её дожидался Кубырялов – тот, который неделю назад помогал сварщику варить отопление.

«Вот повадился, – подумала она недовольно, – сделают тебе на пятак, потом не отвяжешься. Нет, не дам я ему денег». Она была убеждена, что Кубырялов пришёл занять денег на водку.

Но он, завидя её, оставил Александра Ивановича, широкими жестами рисовавшего ему что-то на воздухе, открыл калитку и, проворно переставляя ноги, разогнал по местам коров и быков и даже привязал двух Мусь, но и этим не обрадовал пожилую хозяйку, которая справедливо считала, что привязала бы их сама и совершенно бесплатно.

– Ну что ты, Анатолий, к нам пожаловал? – спросила старушка, зная ответ.

Однако Кубырялов произнёс нечто совсем неожиданное:

– Катерина Ивановна, я слышал вам сена надо.

– Ну конечно, – воскликнула она, мгновенно проникаясь надеждой и меняя отношение к Кубырялову с минуса на большой плюс, – а разве у тебя есть?

Оказалось, что есть, что на второй бригаде у него стоит зарод центнеров на сорок.

– Сено хорошее, под дождём ни разу не было. А цена шесть тысяч – дешевле нигде нет. Значит возьмёте?

– Конечно, Анатолий, обязательно возьму!

– Я сам копнил, сам вершил. Целую неделю ездил вдвоём с Колей. Он говорит: «Отдай мне свой стожок». А тут слышу, что у вас ничего нет. Говорю: «Ты перебьёшься, а Катерине Ивановне негде купить».

– Вот спасибо! – расстрогалась она. – Я заплачу хоть деньгами, хоть водкой, как скажешь.

– А я для того и заготовил, чтобы продать. Мне оно не нужно, мне деньги нужны. Я в августе только двести тысяч получил. Что это за зарплата!

Старушка ему посочувствовала – зарплата действительно маленькая. А Кубырялов всё же кончил тем, что попросил денег на пол-литра самогона. Как сейчас не дать? Сейчас отказать нельзя. Дала двенадцать тысяч, и расстались очень довольные друг другом.

Выпроводив Кубырялова, пошла доить коров. Александр Иванович шарился возле пригона – бог знает, что делал. Она не подоила ещё первую Чернопёструю Мусю, как услышала тарахтенье трактора. Похоже, он у их ворот остановился. «Или чудится, как всегда? Нет, точно кто-то приехал. Уж не Сашка ли Ивкин «ешку» сделал? Услышала голос:

– Здорово, Александр Иванович!

– Здоровеньки буллы! – весело ответил старик. – Ты что, из Воркуты к нам пожаловал?

Катерина Ивановна некрасиво выругалась, услышав это.

– Почему из Воркуты? – опешил гость.

– Ну ты же оттуда идёшь, с северо-запада.

– А! – засмеялся понимающе мужик, хотя не понял ни черта. – Здорово поближе, Иваныч. На пять! Ох, извини, я дохнул на тебя.

– Ой-ой, – задурачился Александр Иванович, – ну и запах, закусывать можно. Ты где так назапашился?

– Тебе, старому, только скажи, сам повадишься тайком от бабки.

«Ах, паразит, это же Васька Сарычев», – узнала Катерина Ивановна.

Два года назад Васька взял у неё бутылку, обещая привезти хорошей ячменной соломы. И до сих пор везёт, негодяй!

– Кстати, Иваныч, где твоя бабка?

– А чёрт её знает, где моя бабка.

Вот дуралейкин, неужели он не видел, как она мимо него с подойником прошла?

– А может мы и без бабки вопрос решим. Слушай, у тебя бутылка есть?

– Бутылка? Милый человек, я не знаю, есть у меня бутылка или нет.

– Ну поищи, должен найти. Я ж тебе завтра хочу сена привезти.

– Да что ты говоришь? Серьёзно, что ли?

– Вот даёшь, конечно серьёзно. Ты на днях в мастерскую ходил?

– В мастерскую? А бог его знает. Это когда ты имеешь ввиду?

– Ну ты приходил и просил, чтобы тебе привезли сено…

– Слушай, милый человек, я что-то такого не помню.

«Дуралейкин, он сейчас ещё откажется и скажет, что ему не надо сена», – испугалась Катерина Ивановна, бросила доить Чернопёструю Мусю, оставила подойник и вышла из пригона.

– Здравствуй, Василий. Что это он тебе говорит? Что в мастерскую не ходил?

– Да, а что, разве я ходил? – неуверенно произнёс Александр Иванович.

– Да ты чё! Конечно ходил. Ты ещё рассказывал там, как северные народы оленину едят.

– Ах, да, да, правильно, что-то я начинаю припоминать.

– Ты сказал, что подходил к кому-то насчёт сена, а никто ничего не знал.

– Да, да, припоминаю, припоминаю…

– Не к тебе он случайно подходил? – обратилась Катерина Ивановна к Сарычеву.

– Нет, бабка, меня в мастерской не было.

– А откуда ты знаешь, что он приходил?

– Я сено вожу. С поля мы возим на ферму, понимаешь?

– Ну, понимаю.

– Я сегодня утром заехал в мастерскую трубку запаять. А там Сашка Ивкин. Он ведь «ешку» вдребезги разбил. «Так и так, – говорит, – отец обещал бабе Кате, что я ей сена привезу, а меня из совхоза выгнали». Обещал он вам?

– Ну, конечно, обещал.

– Ну вот! Выяснили, что обещал!

– Послушай, а ты не обманываешь меня? Я ведь слышала, что тебя самого выгнали за пьянку.

– Куда же они, бабка, без нас денутся. Сегодня выгнали, завтра назад позвали. Возьми хоть меня, хоть Сашку. Я ничего не говорю, мы пьём и часто пьём. Но зато, когда трезвые, то и работаем. Так ведь?

– Наверное так, – пожала она плечами.

– Ну короче, Сашка говорит: «Неудобно, обещал, а не сделал. Вася, друг, привези». А я что? Я – пожалуйста. И как раз Фёдорович подошёл – завмастерской. Говорит: «На днях Александр Иванович приходил. Подошёл к слесарям и говорит: „Скажите, милые люди, где у вас тут сено распределяют. Мне сено нужно“. Мужики, поимейте совесть, привезите вы этим старикам хоть арбу. Время придёт, и мы такими станем». Ну вот, давай мне, тётя Катя, бутылку, и я вам завтра привезу. Прямо с утра.

– Подожди, Василий, а ты помнишь…

– Помню, бабка, лапочка, помню, что бутылку тебе должен. Завтра я тебе на огород вот такой воз привезу, и мы с тобой будем в расчёте. Согласна?

– Ладно, согласна. Так тебе что, деньги или бутылку?

– Бутылку, бутылку, конечно! Что я буду по дворам ходить? Сейчас можно, конечно, самогону на каждой улице купить, но я сегодня уже находился, устал. Давай лучше бутылку.

Пришлось ей стряхивать сапоги и идти в дом. Едва она скрылась, Александр Иванович вздохнул и сказал:

– Да, много мы тогда после войны уголька добыли. Веришь ли, милый человек, какие терриконы были отсыпаны. Ну там, в Воркуте – что твои горы. К подножью подойдёшь – надо было голову задирать, чтобы вершину увидеть. А сейчас. Представляю, что сейчас там. Наверное сигнальные огни зажигают, чтобы самолёты не разбивались.

– Да, – согласился Васька, – а ты, Иваныч, как в Воркуту попал?

– Как? Товарищ Сталин меня туда послал за казенный счёт.

– Ты сидел что ли?

– Сидел? Ну можно и так сказать. А что тебя так удивляет?

– Странно как-то чтоб ты да сидел. А за что тебя?

– Я, милый человек, и сам до сих пор не знаю за что. Про пятьдесят восьмую статью слыхал? Ну так вот, до войны я окончил техникум механизации в Саратовской области и работал заведующим мастерской в МТС. В тридцать восьмом году в межсезонье, когда не поймёшь то ли осень, то ли зима, приехал с поля тракторист и поставил трактор под воротами мастерской. А воду не слил. Ночью ударил мороз, и двигатель разморозило. Нас обоих и посадили за вредительство. Меня на десять лет в Воркуту… Досталось мне там. До того дошёл: через рельсовую колею не мог перейти – ноги руками переставлял. Цинга у меня была, зубы качались как на шарнирах. Всё, думаю, конец! И знаешь, милый человек, что меня спасло? В цех нам вагон картошки привезли. Так мы её с ребятами так съели – сырую. Веришь ли, вкус у неё был как у яблока. И сладкая как яблоко. Этим и спаслись. Цинга отступила.

Из дома вышла Катерина Ивановна, влезла в сапоги и направилась к ним. Александр Иванович умолк, а она вручила Ваське бутылку с такими наставлениями:

– На, Василий, но смотри, чтоб опять не получилось, как в прошлый раз.

– Да ты что, бабка! Тогда не в счёт. Тогда я запил и меня с трактора сняли. А сейчас Фёдорович говорит: «Имейте совесть, привезите старикам сено! Сколько надо, столько и привезите. Они всю жизнь в совхозе проработали. А время придёт, и мы такими станем». Как я сейчас не привезу? Ты Фёдоровичу пожалуешься, он меня и в мастерскую не запустит. Так ведь?

– Хорошо, хорошо, будем надеяться.

– Свинья буду, коль не привезу. Уж кому-кому, а тебе… Ведь мы как? Выпить захочется, куда идти? Кто выручит? Ты, и только ты! Уж ты, голубушка, позволь, раз в жизни, дай я тебя поцелую.

– Иди, иди! Я не люблю эти ваши нежности, – сказала она, решительно отстраняя надвинувшегося грузного, пахнущего перегаром Ваську. – Не нужны мне никакие поцелуи. Сено привезёшь, и это будет лучше, чем сто поцелуев.

– Сено я привезу. Прямо с утра… Нет, с утра не получится, а к вечеру – точно. Сашка просил, и Фёдорович велел. Гад буду, если не привезу!

Выпроводила Ваську к его трактору, и он уехал.

Слава богу! Если Васька привезёт центнеров пятнадцать, да Кубырялов сорок… Соломы ещё немного и хватит до конца зимы. Если что, в конце марта, в апреле не стыдно будет и к директору обратиться. В общем, вопрос с кормами, кажется, решён. И нечего было унижаться перед всякими Алексеевыми.

Вечером сказала, смеясь, Ирине:

– Если так дальше пойдёт, я сама буду сеном торговать.

А проснувшись ночью, она услышала шум дождя. Откуда он взялся? Вчера, когда ложились, небо было ясным, звёздным, и ничто не предвещало. Вот и привезли сено!

Дождь шёл всё воскресенье: сильный, холодный, с ветром. В доме было темно, холодно и неуютно. Александр Иванович раз десять, подставляя руку к окну, спрашивал: «Интересно, когда же мы вставим вторые рамы?» Вывел из себя. Накричала на него. Ну и действительно, сколько можно одно и то же долбить! Издевается, что ли? Затопила ему печь:

– На, грейся! Интересно только, что ты зимой будешь делать?

Минут через десять зашумела в трубах вода. Стало тепло. А ветер так и стучит дождём в стёкла. Подумала, как бы Васька Сарычев не придумал сено привезти. Намочит, вывалит на огороде под дождь, что она с ним делать будет? Не просохнет, сгниёт. Только подумала, Васька тут как тут. Хлопнул дверью, стоит на пороге – высокий, толстый, конечно же пьяный.

– Здорово, Александр Иванович, где твоя бабка? А! Бабка, извини, не заметил тебя впотьмах. Я к тебе насчёт сена, что вчера обещал. Прямо с утра хотел поехать, арбу прицепил, потом подумал: ну зачем я поеду? А, Катерина Ивановна? Сама видишь, какая погода.

– Я уже тоже об этом подумала. Привези попозже.

– Правильно подумала. Я тебе его сегодня привезу, а завтра ты его выкинешь, так?

– Так, так. Ты мне одно скажи: у вас хоть на бригаде есть сено, которое…

– У нас на бригаде есть сено. У нас много на бригаде есть сена. У нас есть (Васька стал загибать пальцы) хорошее сено, у нас есть похуже сено, у нас есть плохое сено и ещё у нас есть одно гнильё. Вот сколько у нас сена!

– Ясно. Я спрашиваю, можно ли его взять, потому что мне один бригадир сказал, что оно всё учтено.

– Пусть он не… твой бригадир! Как это у нас нет неучтённого сена – такого быть не может. Впрочем, это не твоё дело. Где мы возьмём, как возьмём – это тебя не касается. Наше дело привезти, твоё дело принять. Понятно? А раз понятно, дай-ка ещё одну бутылку, да я пошёл, а то меня ребята ждут.

– Василий, ну что ты думаешь, у меня бутылки как грибы растут что ли? У тебя сейчас будут три моих бутылки.

– Ну и что, бабуся? Я тебе попозже ещё воз соломы припру. Знаешь, овсяная солома с подгоном – лучше сена.

Катерина Ивановна вздохнула и полезла в холодильник за бутылкой.

Васька ушёл. Дождь усилился, стало совсем темно. Александр Иванович, позавтракав, клевал носом, потом ушёл спать.

Она поставила на стол тазик с опарой, вымесила тесто. У них в совхозе с началом реформ почти все жители сами стали выпекать хлеб. Это намного дешевле, чем покупать в магазине по две восемьсот за булку. В начале года Катерина Ивановна купила у комбайнёров два мешка муки. В магазине хлеб с тех пор подорожал в два раза, а её домашний хлеб остался в прежней цене.

Она стряпает хлеб раз в три дня. Времени уходит много, но и экономия большая. А пока тесто подходит и булки в электродуховке пекутся, можно другие дела делать. Поставила тазик с тестом рядом с печью – пусть подходит в тепле. Помыла посуду, сепаратор, створожила на газе простоквашу, помыла пол, дала Борюлькам сена, нарезала коровам и быкам картошки на вечер.

Тесто полезло через край – положила его в формы, поставила в тепло, чтобы ещё раз взошло. И вот пора обед варить. Пока он варился накормила поросят, посадила хлеб в духовку, через пятьдесят минут вынула, остудила, пообедали.

После обеда помыла посуду, достала и отжала творог, поставила молоко на газ, сварила сыр, вынесла Борюлькам по ведру воды, дала по чашке дроблёнки, и пора идти за коровами.

Вот так сельской женщине: что дождь, что вёдро, что будни, что воскресенье. А Александр Иванович проспал весь день, только поднимался пообедать.

Казалось, дождь зарядил надолго, но погода в эту осень никаким приметами не определялась. В понедельник с утра было солнечно, с севера дул холодный ветер, и коровы, шагая, с хрустом и звоном давили на лужах лёд.

А перед тем, как гнать коров, Катерина Ивановна отдала последнюю бутылку, бывшую в доме. Ещё семи не было, пришла Ганка – жена Константина Акимовича. В субботу они ходили к сыну в баню и затравились. Теперь хорошо, если через неделю остановятся. Вот и тут никакие законы не действуют. Где-то она читала или по телевизору слышала, что если человек до двадцати лет не пристрастится к спиртному, то вряд ли станет алкоголиком. А Ганка до шестидесяти трёх в рот не брала, а последние пять лет пьёт запоями, и допивается до того, что приходится её отхаживать и вызывать «скорую помощь».

Такая женщина была: красивая, чистоплотная, ухоженная, хозяйственная. А сейчас… Опухла, оплыла, скрючилась и незаметно сделалась старухой. И что случилось? Ну и раньше пили, а сейчас это и питьём назвать нельзя. Какое-то поглощение. И стар, и мал хлебают эту водку, как будто последние времена настали, как-будто кроме неё ничего ценного на земле не осталось.

А на выгоне Катерина Ивановна услышала жуткую новость. Вчера у Яшки Брыкина был день рождения. Собрались гости, пили до глубокой ночи. Когда все разошлись, в доме остались мертвецки пьяные Яшка и его мать. Из топившейся печки высыпались горящие угли и попали в банку с соляркой, с помощью которой растапливалась непослушная печь. Говорили, что огонь разбушевался в считанные минуты. Яшкина мать проснулась, очумевшая, ничего не соображающая выскочила, подняла тревогу, а что Яшка в доме остался, об этом забыла.

Сбежались люди. Кто-то приблизился к окну и увидел: лежит на кухне посреди огня человек в горящей одежде. В дом никто войти не решился, а когда огонь стих, от Яшки остались лишь обгоревшие кости. Было ему всего двадцать три года. Работал в совхозе трактористом.

Как сейчас стоит он перед глазами Катерины Ивановны: рослый, крепкий, красивый парень, стране бы на таких держаться, а вон, как получается: не хотят страну держать и жить не хотят. На бутылку самогона меняют жизнь, даже не попробовав её на вкус. Кто виноват: они ли, страна ли…

Пришла бабка Паша с баночкой в руках: опять ей Женьке «разу дать нечего». «Дайте, – говорит, – хоть какой сухарик завалящий». Налила банку молока, дала полбулки хлеба. Бабка выдавила спасибо и ушла, а Катерина Ивановна вспомнила программу «Время» и сказала самой себе:

– А эти барбосы говорят: «Стабилизация, стабилизация».

Рассказала Александру Ивановичу о Яшке Брыкине. Поужасались, но недолго. В век телевидения чужая смерть перестала быть страшной и помнится недолго.

После завтрака хотела взяться вставлять зимние рамы, но пришла Ганка, занесла бутылку. Спросила, слышали ли о пожаре. Поговорили о погибшем Яшке и его матери. Ганка изумлялась до чего люди запились, потом без особого перехода спросила:

– Ты отходы выписала?

– Нет ещё.

– А чего ждёшь? Сегодня последний день выписывают по пять семьсот, завтра уже будут по пятнадцать тысяч. Я тоже ещё десять центнеров выписала.

Ганка страшная: веки красные, опухшие, под глазами мешки. Если б семь лет назад ей сказали, что она в таком виде не в контору, а просто на улицу выйдет… Нет, если б ей сказали, что она вообще дойдёт до такого вида, она бы немедленно повесилась. А сейчас ничего, ходит себе и ни капли не стыдно.

Катерина Ивановна быстро переоделась и, велев Александру Ивановичу посматривать, вдруг Васька Сарычев сено привезёт, пошла в контору. Там всё новые, молодые сотрудницы, из старых бухгалтеров только двое остались: одни на пенсии, другие уволились, а иные и в сырой земле.

Подошла к Нине Абрамовой. Она была бухгалтером стройучастка, и Катерина Ивановна сдавала ей свои отчёты до ухода на пенсию. Совсем молоденькой, только что пришедшей из училища, помнит она Нину, а вот уже и она ветеран.

– Что вы к нам, Екатерина Ивановна? – спросила Нина.

– Пришла отходы выписать. Правда, что с завтрашнего дня они будут по пятнадцать тысяч?

– В Р-ском совхозе они давно по пятнадцать тысяч. Это наш Вадим Вадимыч что-то расщедрился. Сколько вам центнеров?

– Да, наверное, двадцать. Сена нет, так хоть ими подкармливать…

– Берите больше, некоторые и по пятьдесят берут.

– Да? Ну тогда пиши тридцать. Денег у меня хватит.

Нина выписала накладную, и сама же побежала собирать подписи, чтобы ей не ходить. А она спросила у девчат, что у них нового.

– А ничего, – ответила Оля, бухгалтер автопарка, – зарплату задерживают, живём как все. Видели в вестибюле кастрюли?

– Да, я ещё подумала: неужели девчата хотят открыть коммерческий магазин и кастрюлями торговать.

– Нет, Екатерина Ивановна, это мы зарплату кастрюлями выдаём. Металлургический завод на бартер привёз. Мы им зерно, они нам кастрюли.

– Боже мой! Вот страсти какие! И берут люди?

– Берут. Некоторые по три-четыре штуки. Ещё немного поговорили, подивились рыночным отношениям. Девчата похвастались, что главному компьютер поставили. Он сейчас на нём баланс сбивает.

Вернулась Нина с подписанной главным бухгалтером и директором накладной.

– Ой, Нина, большое тебе спасибо, избавила меня от хождений. Ты не меняешься, всё такая же молодая и красивая.

– Ну что вы, Екатерина Ивановна! У меня уже Алёшка в армию идёт.

– Правда, что ли? Ну вообще-то да. Когда я на пенсию пошла, ему был год.

– Кто бы знал, как я боюсь!

– Я тебя понимаю. Ведь это ужас, что по телевизору показывают. Хоть в Чечне эти страсти кончились, так может ничего, может обойдётся. Ты уж не переживай очень, Ниночка, – и у неё в груди вдруг такая нежность вскипела и благодарность, что она погладила Нину по руке. Хотелось бы больше, но такое уж нынче суровое время – стыдятся люди свою нежность выказывать.

Заплатила в кассу сто семьдесят одну тысячу и пошагала на ток. Надо было найти Петра Романовича Гордеева, который работает там на самосвале и возит зерно. Хороший мужик: за транспортными услугами она всегда обращается к нему. Два раза обежала ток, пока наконец не заметила его машину у мельницы. Пётр Романович спросил:

– Тебе чего?

– Отходы бы привезти, Пётр Романович.

– Срочно?

– Хотелось бы сегодня. Говорят, что завтра будут по пятнадцать тысяч.

– Ладно, иди домой, после обеда привезу.

– Это точно? – спросила она и обидела Петра Романовича.

– Ну раз сказал, что привезу, значит привезу.

И пошла старушка домой, а Александр Иванович уже спать ложится, курточкой укрывается, да голову на подушке устраивает.

– Спокойной ночи, малыши, – сказала она, – ну-ка вставай, некогда спать. После обеда Гордеев отходы привезёт. Надо место подготовить.

Александр Иванович покорно поднялся и пошёл за ней…

На дворе она спросила, не приходил ли кто в её отсутствие.

– Приходил, – ответил Александр Иванович.

– Кто?

Он наморщил лоб и стал вспоминать

– Васька Сарычев? Сашка Ивкин? – спрашивала она раздражённо.

– Нет, нет, подожди, сейчас вспомню, – сказал Александр Иванович, потирая и лоб, и нос, но так ничего и не вспомнил.

– А что он хотел?

– Чёрт его знает, тебя спрашивал.

– Ох и ох! На тебя совсем нельзя положиться: ничего не знаешь, ничего не помнишь.

Александр Иванович ничего не ответил и произнёс после небольшого молчания:

– Он сказал, что позже зайдёт.

И действительно, минут через двадцать пришёл Коля-сварщик – поддатый, собака. Спросил сначала про отопление: нигде не течёт? Она ответила, что всё хорошо.

– Что ты хочешь – моя работа! – похвастался Коля. – Ладно, это мелочи. Теперь о главном: займи-ка мне двадцать тысяч.

Она заколебалась. С одной стороны, отопление сварил и может ещё придётся обратиться, а с другой, что за наглость, уже не просит, а требует. «Нет, откажу, пусть знает, что не каждый день ему здесь готов и стол, и дом!

– Зачем тебе, Николай, двадцать тысяч?

– Нам дали грейферный. После обеда начнём сено возить.

– Сено? Слушай, Николай, я тебя хотела спросить: Кубырялов с тобой сено заготавливал?

– Кувырок? – Коля тяжко вздохнул. – Да, а что ты хотела?

– Значит у него есть сено?

– У Кувырка? – Коля опять тяжело вздохнул. – Да, есть у него сено.

– Он сказал, что сорок центнеров – это правда?

– Да, примерно так и есть. В зароде сорок центнеров и ещё четыре копнёшки. А что?

– Он ведь обещал продать мне своё сено.

– Тебе? Вот даёт!

– А что?

– Что ты Кувырка не знаешь?

– Наверное, он уже другому обещал?

Коля опять вздохнул, задержал воздух и сказал, выдохнув:

– Да кому он только не обещал!

– Вот негодяй!

– Ничего, бабка, раз тебе обещал, мы заставим его тебе продать.

– Ну как же, если он другим…

– Это всё фигня. Мне он обещал, ну и Сашке Михайлову. Ладно, у нас хватит, обойдёмся. Не переживай. Вывезем своё сено, потом тебе привезём евоное.

Ну как сейчас не дать Коле денег? Никак нельзя – жертвует ей своё сено, и обещает присмотреть, чтобы этот алкаш другим его не загнал.

Вынесла двадцать тысяч:

– На, Николай, только постарайся быстрей вернуть, сам видишь, какие у меня траты.

– Ну как быстрей? Зарплату дадут, я принесу.

– Николай, чтоб уж точно договориться… Ты говоришь, вы привезёте мне его сено?

– Да привезём, не переживай. Я ребятам скажу – мы с него не слезем.

– А когда можно рассчитывать?

– Ну он у нас того – не самый главный. Ему первому не повезём.

– Ясно

– Ну может послезавтра, может через три дня. Устроит тебя?

– Устроит, конечно устроит!

Внимательно слушавший Александр Иванович тоже решил вставить своё слово:

– Слушай, милый человек, это было бы очень хорошо, если б ты через три дня сено привёз, потому что скоро может зима наступить и хотелось бы, чтобы к этому времени сено было в огороде. А если снег ляжет, и сена не будет, это гиблое дело. Это только у нас в Воркуте олени по снегу пасутся. Ты видел когда-нибудь, как олени пасутся? Они копытами из-под снега мох выкапывают – ягель называется.

– Ладно, дед, потом мне про оленей расскажешь. Видишь, я сам как олень. Мууу, – замычал он, и, приложив руки с растопыренными пальцами к голове пошёл прочь со двора, действительно, немного похожий на оленя.

Ну слава богу, значит на Кубыряловское сено она может твёрдо рассчитывать. Вот если бы ещё Сарычев…

Вдвоём с Александром Ивановичем подготовили место для отходов: выбрали где посуше, натаскали листьев, картофельной ботвы с огорода – пусть теперь Пётр Романович приезжает, тогда они сверху палатку расстелют, и он на неё отходы высыплет. А потом надо будет стаскать их в летнюю кухню и в бункер, что на дворе у ограды палисадника стоит.

Но как жутко орут эти бычки в пригоне. Утром бросила им последнюю охапку Фуфачёвского сена. То ли выпустить их чертей и немного зерна сыпнуть? После обеда придётся на ферму сходить с мешком, авось попадётся что-нибудь.

На обед успела сварить Александру Ивановичу манной каши. Ещё пять лет назад он любил мясо, сало, борщи, а сейчас каждый день ему кашу подавай – он будет доволен.

Когда обедали, Катерина Ивановна услышала стук в сенях. Прислушалась – стук повторился. Она выскочила и что же увидела? Оба Борюльки с неимоверно грязными копытами залезли в сени, изгрязнив чисто вымытый пол. Красный Болюлька залез мордой в ведро с картофельными очистками, а Белоголовый – в старую кастрюлю с остатками крупы. Видя такое безобразие, она в порыве злости схватила швабру и шмякнула Красного Борьку по крестцу, прямо по выступающей кости. Борюльку передёрнуло, но он не вынул жующей морды из ведра, и Катерина Ивановна поняла, что он доест эти очистки, даже если придётся заплатить за это своей маленькой бычьей жизнью.

Ей стало жаль его – голодного, тощего, с грязными ошаряшками на боках. И как у неё рука поднялась, ударить такую животинку! Подождала, когда бычки всё съедят, руками вытолкала их вон из сеней, а потом уж хворостиной загнала в пригон. Ну а затем опять ведро, тряпка – как это всё надоело! А когда кончила мыть пол, каша её остыла, да и есть не хотелось. Две ложки проглотила через силу. А Александр Иванович уже храпит на диване, укрывшись с головой курткой.

Что делать, идти на ферму за сеном для Борюлек или ждать Петра Романовича? Целый час маялась, ходила по двору, смотрела за огород в сторону центрального тока: нет, не едет Гордеев. Чтобы время проходило не бесполезно, натаскала земли в парник (весной рассаду сеять). А в три часа – чего уж ждать – выволокла палатку и раскатала на приготовленном месте. Гордеев не первый раз ей отходы привозит, разберётся куда ссыпать.

Пошла на ферму, а там… Боже мой, что творится на этой ферме! До перестройки или реформы (чёрт знает, как это всё называется) она заходила сюда попросить у девчат ихтиолу – покойнице Старой Мусе на нарыв привязать – её дальше санпропускника не пустили. А сейчас заходи откуда хочешь: с севера, запада, юга – со всех сторон найдёшь в ограде и проходы, и проезды. Территория вся перерыта, словно на танках ездили. А помещения будто только что после бомбёжки. Ворота сломаны, висят криво и не закрываются. Стёкла в окнах выбиты, где плёнка вместо них натянута, а где и ничего нет. Бедные коровы, как они ещё не околели от холода и сквозняков? А грязища, а грязища! Ног не вытащишь и всюду кучи какого-нибудь дерьма: там кучка, здесь кучка, а самое страшное ямы. Кто их только вырыл?! И в каждой до верху навозной жижи. Не дай бог ночью сюда забрести. Ухнешь в такую ловушку и конец – не выберешься, захлебнёшься в фекалиях и не найдёт никто! Бр – р—р. В прошлом году, когда пьяница Фуфачёв то и дело стадо распускал, здесь телёнок утонул. И кто бы мог подумать, что их совхоз до такого дойдёт!

Катерине Ивановне повезло: рядом с главными воротами кто-то вывалил кучу травяной сечки. Она стала собирать её в мешок. Сечка быстро набирается. Если б было сено, пришлось бы набивать в мешок, трамбовать, а оно колючее, аллергенное. Руки потом целый день горят. Ах, как, однако, падалью воняет! Неужели поблизости дохлятина валяется!? Прямо до тошноты. Ужас! Ведь это была лучшая ферма. Первыми в области надоили свыше четырёх тысяч. Таню – дочь Гордеева – за работу на этой ферме наградили орденом и выбрали в райком. А сейчас в день по литру доят. Все доярки разбежались. Вместо них пришли на ферму асоциальные и Таня между ними. Бедная! Прошлой зимой такой случай был. Таня работала по совести, не надеясь на скотников: сама на пупке корма таскала, сама поила; если света на ферме не было, руками доила. В общем, сохранила коров. Заработала двести тысяч – меньше, чем она пенсию получает. Но другим дояркам, которые пьянствовали, не кормили, не поили, и по пол-литра в день надаивали, начислили за месяц по двадцать тысяч, а одной даже шестнадцать тысяч рублей. То есть едва на бутылку водки без закуски! Бабы возмутились и пошли в контору. Ну директор им и дал!

– Я вас вообще всех выгоню! Я вам насчитаю, сколько вы кормов украли!

И доярки присмирели, вернулись на ферму, хватили с горя по стакану самогона и отлупили Таню за то, что больше их заработала. Жестоко отлупили, головой в ведро с мучной болтушкой окунули.

Однако, эта вонь невыносима. Как они терпят! Неужели нельзя было увезти эту дохлятину? Катерина Ивановна, задерживая дыханье, отплёвываясь, набрала мешок, взвалила на плечи и потащила прочь. Через несколько шагов её стошнило. Мешок оказался тяжёлым. Снова подняла его. Шатаясь, дотащила до дороги, сбросила на землю. Встала отдохнуть. Мешок и одежда пропитались запахом падали. Её опять вырвало. Пока до дома дошла, раз пять отдыхала. Вернулась без сил, мокрая от пота. Кинула сечки в кормушки, сказала Борюлькам: