Angst

Свободное слово

О постнатальной цензуре, страхе говорить и костре инквизиции.

Министерство любви продолжает бессмысленно и беспощадно блокировать половину интернета в попытке задушить один мессенджер. И поскольку эти блокировки ломают все, кроме того самого бесовского мессенджера, советник президента России по развитию интернета предложил создать белый список сайтов (он же, кстати, говорил о том, что «Россия готова к отключению от мирового интернета»). Ну, для вашего же блага, чтобы ненароком не заблокировать добропорядочные сайты. В первом чтении уже принят закон, который будет обязывать «владельцев публичных сетей удалять недостоверную, нецензурную и иную противоправную информацию». Похоже, слово «жопа» скоро станет вне закона и его придется заменять более лестными и лицеприятными синонимами вроде «гузно». Ах да, согласно этому же законопроекту, скоро ходить гулять в интернет можно будет только по паспорту: собственников «публичных сетей» обяжут идентифицировать всех пользователей по номеру телефона. А сим-карту, напомню, сегодня можно оформить только по паспорту. И хотя этот законопроект отправили на доработку, видео кемеровских блогеров о пожаре в «Зимней вишне» уже заблокировали, мотивируя это «распространением недостоверных сведений», в целях «недопущения нравственной деформации несовершеннолетних». А недавно старый новый президент подписал закон «О блокировке сведений, порочащих честь и достоинство» добрых людей. Сайт, на котором будет размещена нелицеприятная информация о добром человеке, например, о его безобразно дорогой вилле, можно будет заблокировать еще до суда. Ну и стоит вспомнить законопроект с пафосным названием «Закон о праве на забвение», который позволяет добиться удаления своих персональных данных. А уж про «пакет Яровой», думаю, вы и сами помните.

Фраза «если думаешь – не говори, если говоришь – не пиши» снова становится актуальной. Ведь сесть на бутылку за лайк или репост стало не легко, а очень легко: в прошлом году было возбуждено 218 дел за «публичные экстремистские высказывания» в Сети (кстати, не забудьте поделиться этой статьей с друзьями). И хотя Солнцеликий (да пошлет ему небо тысячу лет процветания) заявил, что Россия не пойдет по китайскому пути и не будет строить великий белокаменный файервол, пейзаж российской интернет-действительности получается довольно мрачным. Конституция со своей 23-й статьей уже начинает походить на волшебную книгу сказок. Фактически у нас в стране действует постнатальная цензура. Мы постепенно возвращаемся куда-то туда, в информационное Средневековье: с царем-ампиратором, казематами, набитыми еретиками-вольнодумцами и уродливыми химерами в мозгах крестьян. Да, лет двести назад, я, после первого же своего очерка, оказался бы на ближайшей виселице и уже давно бы жарился в аду. Однако темные века, когда подавлялось любое инакомыслие, породили прекраснейший жанр политических памфлетов. Облаченная в метафоры, остроумная политическая и социальная сатира доставляла огромную жопную боль всяческим монаршим особам. Сегодня этот жанр может обрести вторую жизнь, причем жизнь более вольную, чем когда-либо. Ведь если в те времена для того, чтобы отправить в цугундер больного графоманией, хватало лишь желания царя, то сегодня нужен хотя бы формальный повод. Конечно, раньше, чтобы человек решился высказать свое очень важное мнение, у него должно было нехило так свербеть пониже спины. Настолько, чтобы он взялся написать книгу, ну или, на худой конец, памфлет. Притом весьма недурственный: мсье аристократы не пальцем деланы были и всякий проходняк не читали. А еще лучше, чтобы все это было в стихах. Потом надо было выпустить свой труд, попутно стараясь не получить по башке от местной «охранки». Ибо там чаще всего работали люди, к новым точкам зрения слабо восприимчивые. Но, черт возьми, «это было самое злосчастное время, но это было самое прекрасное время». Ведь тогда люди обладали подлинной свободой слова.

Сегодня ситуация иная. Появилось больше способов выражать свое мнение: два клика – и ваша мысль разлетится по миру, набирая сотни репостов и тысячи лайков. Но факт состоит в том, что это не имеет совершенно никакого отношения к свободе слова. Равно как и попытки подмять под себя интернет. Ведь свободу слова невозможно даровать или ограничить: она рождается вместе с человеком, появляется вместе с первым криком ребенка. И отнять ее можно, только перерезав человеку глотку. Да, за многие слова действительно порой можно отправиться на виселицу или в костер. Но окончательный выбор, говорить или нет, всегда остается за человеком. Будете ли вы идиотом, крича на площади правду, которая режет слух Большому Брату? Несомненно. И, несомненно, за вами придет полиция мыслей. Но истинная свобода слова – это не право и не привилегия. Это тот самый выбор говорить: говорить правду, говорить то, во что ты веришь, и быть готовым заплатить сполна за свои слова. Это – выбор не молчать. И самое смешное, что большинство из нас, при всех своих возможностях и свободах, не обладает даже той крупицей сладкой свободы слова. И речь здесь вовсе не о колких политических высказываниях. Мы боимся сказать «привет» девушке, или написать первым. Мы боимся сболтнуть лишнего, чтобы не сглазить или не прогневить какого-то мужика на облаке и слову «последний» предпочитаем слово «крайний». Мы боимся сказать родителям о том, что хотим идти своим путем. На черта тогда вам эта свобода слова, если вы боитесь говорить?

Во все времена находились безумцы, которые читали на площадях запрещенные стихи, печатали запрещенные листовки в подвале своего дома и переписывали запрещенные тексты от руки. И правда в том, что главный цензор, который затыкает нам рот, сидит не в мрачном кабинете Министерства Любви, а в нашей голове. И цензор этот – страх. Боятся все. Но страх не должен душить. Страх должен давать силы делать больший вдох, чтобы говорить громче.

16.05.18

В сыром воздухе, напитанном дождевой пылью, разлился гогот городских гиен. Слева, вдоль длинного дома, ко мне приближалась стая. Не дожидаясь знакомства, я перешёл пустынную улицу и решил подняться наверх, в этот клубок из асфальта, бетона, машин и света, благо лестница была прямо напротив зебры. Смех часто кажется нам страшнее вопля боли или грозного окрика. Ведь эти звуки, изрыгнутые гортанью – ничто иное, как грохот этих самых тяжёлых глыб что начинают тереться друг о друга, дрожать и грохотать под действием юмора. Оттого употреблять это волшебное вещество нужно крайне аккуратно, а производить часто вообще противозаконно. Ведь именно юмор и сатира придают словам лёгкость пемзы, которой они и должны обладать.

Смех над грехом

О том, почему мы так боимся юмора и почему шутить нужно над всем.

«Улыбнись, и жизнь улыбнется тебе в ответ!». У любого хотя бы единожды возникало подозрение, что эта мантра – дерьмо собачье. И не зря. Американские ученые, проанализировав результаты 138 исследований, доказали, что искусствен но-натянутая улыбка практически не виляет на настроение. Так что ваш день от улыбки навряд ли станет светлее. Русский человек знал об этом и без всяких исследований: мысль, что тупой лыбой делу не поможешь с рождения высечена славянскими рунами у него где-то на внутренней стороне черепа. Тяжесть бытия падает гражданину России прямо на лицо и неумолимо тянет уголки рта вниз, особенно, когда утром ты вместе с ордой других урукхаев из какого-нибудь Мурина, утыканного многоквартирными башнями Сарумана, штурмуешь местную Хельмову Падь – станцию питерской подземки. И вся эта взаимная ненависть испаряется в воздух, а затем снова вдыхается с едким дымом сигаретки из конского навоза в селитрованной бумаге, отчего черты лица еще сильнее начинают стремится к полу. Поэтому человек, беспричинно давящий лыбу, неизменно вызывает у нас подозрение: то ли блаженный, то ли перо в рукаве прячет. В общем, добра не жди.

Но это же обстоятельство делает улыбку таким ценным ресурсом. Ресурсом, который мы расходуем очень аккуратно. Да, мы не улыбаемся чужакам или фотокамерам, но щедры на улыбки близким и друзьям. Она как колбаса для тех, кто ещё помнит дефицит: вроде и всегда под рукой, и почти ничего не стоит, однако бережется для особого повода. Так же осторожно мы относимся и к юмору.

Эссенция юмора

Юмор всегда был особой субстанцией для тех, кто живет на куске земли «от тайги до британских морей». Препаратом, которое нужно принимать дозированно и строго по инструкции: над одним посмеяться можно, а над другим шутить никак нельзя. Лекарством, без которого столкновение с реальностью порой может закончиться летальным исходом. На экраны это вещество поставляется исключительно в разбавленном виде, под чутким надзором государства, абы чего не случилось. От этого острый западный юмор, для которого почти нет запретных тем, часто плохо переваривается российским зрителем, вызывая словесную диарею у очередного моралиста в интернете, мол, «как вообще можно смеяться над этим?». Вседозволенность заокеанских скоморохов кажется нам недопустимой, а шутки часто принимаются слишком близко к сердцу. Эссенцию юмора нужно применять осторожно. Ведь, если ты вдруг сбрызнешь ею одну из сакральных тем, таких как блокада, как это сделал Алексей Красовский в своем «Празднике» или образ усатого тараканища, на который покусился Армандо Ианнуччи в «Смерти Сталина», то тебя сочтут не просто м…ом, но богохульником-осквернителем, место которого на священном костре. Чтобы понять природу этой осторожности, нужно разобраться, почему шутка вообще вызывает у нас улыбку.

Почему смешное нам кажется смешным? Самая распространенная «теория несоответствия», чьи корни тянутся ещё к идеям Аристотеля и Шопенгауэра, гласит, что юмор рождается из противоречия и нашей способности эти противоречия подмечать. Комизм появляется, когда наши ожидания или представления о чем-либо оказываются опровергнуты: человек, предмет или идея попадают в несвойственное им окружение или ситуацию. Например, представьте себе карикатурного богатея: чопорного джентльмена во фраке, который неожиданно поскальзывается на банановой кожуре. Надменный и строгий образ, который возникает у нас в голове никак не совпадает с той нелепой ситуацией, в которой он оказывается. На неоправданных ожиданиях строится классическая структура шутки сетап-панч.

Сетап или образ, который возникает у нас в голове, задаёт нам один контекст ситуации, а панч или какое-либо происшествие переносит ситуацию в совершенно иной контекст, заставляя посмотреть на неё с другой точки зрения. Артур Кёстлер, развивший теорию юмора, назвал такой переход «бисоциацией». При бисоциации два несовместимых, но непротиворечивых контекста неожиданно сталкиваются друг с другом и начинают казаться нам ассоциированными. Наиболее простой пример бисоциации – каламбуры и вербальный юмор, когда шутка обыгрывает разные значения одного слова. Теория Кёстлера хорошо описывает почти все виды юмора. Ситкомы сталкивают контексты банально помещая героя в нетипичную, абсурдную для него ситуацию. Сортирный и похабный юмор начинает говорить о человеке в контексте личности, со своими ценностями и убеждениями, и переносит его в контекст, где человек – лишь животное, с инстинктом тыкать во всё живое членом и пуляться дурнопахнущими биологическими жидкостями. Жестокий юмор, когда незнакомец получает битой по бубенцам – суть та же бисоциация, когда «человек-личность» начинает рассматриваться в контексте физического объекта: куска мяса с нервными окончаниями, который подчинен законам физики (как раз-таки пример с банановой кожурой).

В то же время, при переходе из одного контекста в другой, положение человека, предмета или идеи приуменьшается. Возвращаясь к гэгу с банановой кожурой: из надменного джентльмена мужчина превращается во всеобщее посмешище. Юмор действительно способен принизить всё что угодно: остроумной ремаркой можно спустить человека с небес на землю, а насмешка может стать жестоким оружием: «смехом можно убить всё – даже убийство». Из-за этого смех и юмор, в отличии от слёз и других чувств, часто кажется нам неуместным, якобы обесценивающим ситуацию. Например, шутки про смерть очередной знаменитости в интернете могут поднять фекальное цунами, которое выплеснется аж на федеральные каналы: рассматривать смерть и ещё ряд тем и событий в каком-либо еще контексте, кроме как официозно-трагическом, кажется нам априори кощунственным. На похоронах, допустим, абстрактного Евпатия Лаврентича все обязаны давиться горькой водочкой и выдавливать из себя скорбь и слёзы. Все произносят сухие характеристики, словно не провожают человека, а составляют на него досье: такой-то муж, такой-то отец, столько-то угля дал стране. Вместо образа человека перед нами возникает бездушный бронзовый бюст. Шутки и анекдоты про покойника кажутся неуместными, хотя, казалось бы, Евпатию Лаврентичу уже абсолютно всё равно, что о нём говорят: он вместе с апостолом Павлом и сорока белогрудыми гуриями давно уже отжигает в Валгалле. Это поначалу. Но что происходит после второй-третьей рюмки? Из памяти достаются забавные истории и курьёзы, которые приключились с Евпатием Лаврентичем за всю его долгую трудовую жизнь. И вот уже нам видится не бездушный бронзовый истукан, а живой человек: юмор оживляет покойника. Приуменьшая значимость события – смерти, юмор не только позволяет легче пережить утрату, но и обнажает суть: да, умер. Но человек то был хороший.

Растворитель догм

Юмор действительно принижает значимость многих тем, но не умоляет их значения. Он лишь срезает всю эту претенциозно-торжественную вуаль, которая опутывает многие темы, оставляя лишь сердцевину. Сердцевину, которую можно покрутить в руках и рассмотреть под разными углами. Отринув ханжество и морализаторство, мы увидим то важное свойство анекдота, которое часто упускаем: бисоциация, сталкивая два образа в нашем мозгу, ставя объект шутки в другой контекст, позволяет нам по-новому взглянуть на этот самый объект. Распространенный сюжет чернушного скетча, где хладный труп вываливается из катафалка или просто падает и распластывается по земле, многим кажется кощунственным. Однако даже эта третьесортная юмореска позволяет нам по-другому взглянуть на смерть. Столкновение образа человека-личности и человека-физического объекта – тухлеющего куска мяса, приводит нас к нехитрой мысли: а не слишком ли много мы уделяем внимания посмертным ритуалам, не слишком ли много ненужного пафоса вокруг закапывания человека в землю? И не лучше ли выразить уважение этому человеку при жизни, ведь покойнику, лежит ли он на мраморном полу или под землёй, уже, тащемто, всё равно?

Шутить, хоть и осторожно, нужно над всем. Юмор открывает пространство для диалога, ведь менее серьёзный подход часто позволяет нам трезвее взглянуть на ситуацию. Именно поэтому церковники всех мастей, усатые диктаторы и прочие сказочные персонажи политической фауны так не любят юмор: он не обесценивает тему, а открывает её для обсуждения. И часто после этого выясняется, что за напускным пафосом кроется лишь парочка спорных утверждений. А за образом могучего короля, с которого юмор сбивает спесь и которого ставит на один уровень с нами – обычный человек, не такой уж и грозный. А чаще и вовсе голый. Объявляя же темы запретными для смеха, мы делаем бисоциацию, переход из одного контекста в другой, невозможным. Сакрализация закрывает путь не только для смеха, но и для любого диалога. А на таком выжженном поле, где нет места обсуждению, легко всходят столпы догм и идолов.

06.05.19

А обретая лёгкость, глыбы магическим образом начинают выпадать из пафосных речей политиков и сакральных текстов проповедников. Ведь особая форма этого вещества – сатира, не пьянит, а дарит трезвость: трезвость, которая за напускным пафосом догматов позволяет увидеть суть всех этих громких слов – часто глупую и нелепую. Именно поэтому государство старается поставить оборот сатиры, как и дилеров этой субстанции, под жёсткий контроль. Квадратная спираль, закованная в пластиковый короб, заканчивалась. Я приближался к вершине.

Водка и космос

О том, почему власть больше боится юмористов, нежели террористов.

Юмор всегда был особой субстанцией для тех, кто живет на куске земли «от тайги до британских морей». Препаратом, которое нужно принимать дозированно и строго по инструкции: над одним посмеяться можно, а над другим шутить никак нельзя. Лекарством, без которого столкновение с реальностью порой может закончиться летальным исходом. Как же влияет на людей и власть эта субстанция и попытался ответить «Юморист».

«Небо – самолётам, а цензура для артиста»

Фильм Михаила Идова рассказывает историю «любимого сатирика органов», Бориса Аркадьева, который раз за разом рассказывает публике уже осточертевший ему монолог про пляжную фотографию с макакой Артурчиком. На первый взгляд, «Юморист» может показаться аллюзией на современную действительность. Еще до премьеры продюсеры фильма заигрывали с миллениалами, пытаясь сыграть на протестных настроениях и актуальной нынче теме государственной цензуры. Ваня Дрёмин выпустил одноимённый трек, Юра Дудь пригласил режиссёра на дружеский разговор, а Данила Поперечный перед премьерой побеседовал о фильме с Геннадием Хазановым. И ставка действительно сыграла: благодаря современным параллелям с советской эпохой, биты Фейса весьма органично вписываются в ретро антураж. Однако, правда в том, что фильм вообще не про цензуру или свободу слова. Главный герой не бегает по инстанциям в отчаянных попытках «залитовать» материал – о советской бюрократической машине упоминается лишь вскользь.

Драма действительно поставлена в декорациях позднего СССР, однако, если вы идёте в кинотеатр с ожиданием увидеть зверства чекистов, которые затыкают сатирику рот, то, я вас огорчу – их там нет. «Кровавые гэбисты» выступают лишь как атрибуты эпохи, с которыми просто приходилось мириться – к ним не испытываешь ни жгучей ненависти, ни отвращения. Они нужны лишь как лабораторные крысы, на которых автор показывает воздействие сатиры на власть, пытаясь объяснить, почему же государство так боится шуток в свой адрес: от анекдотов на кухни до мемов в социальных сетях.

Ведь для любой власти враг, мнимый или реальный, не так страшен, как сатира. С неприятелем можно побороться, поиграть мускулами, показать свою силу: борьба только укрепляет образ могучего Голиафа. Юмор же – как эстрадный софит, под прямым лучом света которого обнажается истинный лик «Голиафа»: усталое, испещренное старческими морщинами лицо, несуразные жесты и абсурдные маразматичные реплики. Обрюзгшее тельце с обвисшими мышцами, которое функционирует только благодаря поддерживающим его «органам». А поэтому свет этого софита нужно пропускать через цензурный фильтр, чтобы он был мягким, обволакивающим. Таким, чтобы в его лучах проявлялись лишь добрый оскал улыбки, «бронза мускул и свежесть кожи».

Сила зубастой сатиры раскрывается в кульминационной сцене в бане, которая уж слишком напоминает античный амфитеатр, а зрители – римских патрициев в тогах: герой своим дерзким, не залитованным монологом сражает могучего седовласого Генерала. В фильме вообще ощущается какой-то пелевинский дух, лёгкий налёт сюрреализма: от метафоричной сцены в бане, до диалога с трансцендентным космическим богом. Космос вообще тонкой красной линией идёт через весь фильм: вот оператор показывает степь, напоминающую звездное небо, вот герой закуривает сигарету Космос, а вот принимает таблетки «для космонавтов», чтобы протрезветь перед выступлением.

«Пошутил не так и ты попал в black list»

«Юморист» позиционировал себя как диалог между Хазановым и Поперечным, между поколениями. Поколением помнящим, какого это, бояться сеть за анекдот и поколением, которое только начинает это осознавать. Но, когда досматриваешь картину, понимаешь, что это вообще монолог. Монолог не о тяжелых временах, не о «тогда и сейчас». Вы не найдете здесь зеркало эпохи: все аллюзии к реальным событиям довольно пространны, а все совпадения, как говориться, случайны. Фильм Идова действительно оправдывает свое название – это монолог юмориста. Кому-то этот монолог покажется затянутым и нудноватым, но это ощущение скрашивается неплохой операторской работой и саундтреком (не волнуйтесь, русский рэп звучит в фильме лишь после титров). Этот фильм, как бы пафосно это ни прозвучало, о вечных, «космических вопросах». Вопросах, которые Борис Аркадьев через микрофон задает «товарищу богу». Той ли дорогой я иду? То ли я делаю? Заслужил ли я то признание, которое имею? Вопросы, на которое ни главный герой, ни бог с позывным «Топаз-11», не знают ответа. И поэтому сомнения приходится глушить водкой. Водка и космос – это и есть настоящая русская идея, как подметил «концертный директор» Аркадъева.

Но, главный вопрос, который поднимается в фильме – это вопрос выбора. Выбора, перед которым, рано или поздно, встаёт любой творец в любые времена. Делать то и так, как ты считаешь правильным, как ты хочешь, но оставаться никому не известным очкариком Гринбергом из начала фильма, работающим за гроши. Или пойти на компромисс с самим собой и давать людям то, что они от тебя хотят, что требуют раз за разом и быть сатириком Аркадьевым: «нормальным человеком», с деньгами и каким-никаким признанием. Ведь, как намекает нам режиссёр финальным кадром, вкусы «широкой публики» не особо меняются со временем – она всегда хочет ту самую пошловатую, легко перевариваемую юмореску про пляжную фотографию с макакой Артурчиком.

05.03.19

Я стоял, прислонившись к бетонным перилам пешеходной тропки на огромном автомобильном мосту. Подо мной раскинулась широченная асфальтовая река, наполненная светом, который лился с выкрашенных пылью корабельных мачт, что разделяли её на два потока. Левый, белый поток стремительно тёк навстречу мне. Правый же, переливаясь сотнями рубинов, уносился куда-то вдаль, прочь от меня. Ночь. Ливень кончился. Вот и всё. И вроде бы дождь должен был оставить после себя какую-то лёгкость, свежесть, однако чувствовалась лишь промозглая всепроникающая сырость, от которой съёживалась твоя душонка. Я закурил – на этот раз зажигалка не стала со мной спорить – и уставился на тлеющий оранжевый уголёк. Сигареты – свечи для Многоликой Матери, что зажигают крохотные лампадки смерти внутри тебя. Тут же отхлебнул колы. Запиваешь сигарету, чтобы сбить привкус дерьма во рту, делаешь затяжку, чтобы кисло-химическое послевкусие ушло, затем снова делаешь глоток – и всё по новой. И так всю жизнь.

В какой-то момент приходит осознание, что наше существование – лишь гонка по кольцевой в ожидании неминуемой аварии. И пока ты отчаянно маневрируешь в потоке, пытаясь ненароком не впечататься в какой-нибудь отбойник, трое твоих попутчиков дёргают руль, перечат друг другу и спорят, кому же достанется твоя душа. Многоликая Матерь толкает тебя отчаянно цепляться за жизнь, пытаться наполнить её смыслом. Князь мира сего, если попытки эти не особо успешны, заставляет ослабить хватку. Вместе они побуждают тебя лезть куда-то туда, наверх, к свету. Шепчущий Дух же, напротив, советует тебе сидеть тише и крепче держаться за сырые стенки колодца. Боязнь одиночества заставляет глазами искать в толпе… Хоть кого-то? Боязнь стать отвергнутым заставляет опустить глаза и отвернуться. Иногда побеждаешь ты и страх наполняет тебя… Силой? Нет, скорее, стремлением действовать. Иногда побеждает страх…

Неизменно лишь одно. Все дороги рано или поздно затягиваются в петлю, все размышления и разговоры рано или поздно приводят тебя к одной мысли, а все вопросы сводятся к одному главному. Секс, творчество, алкоголь – даже деньги, всё это действительно купирует страхи. Но лишь на время. Эти и другие препараты нужно принимать регулярно, иначе удавка ужаса снова затянется на твоей шее. Да и нельзя прожить всю жизнь «на таблетках», которые лишь временно снимают симптомы, высушивают душу, вызывают привыкание и влекут за собой разрушительные побочные эффекты. По крайней мере, долгую жизнь. Единственный антидот, который поможет тебе избавиться от этих трёх душевных паразитов и их миньонов, что терзают тебя каждый день – это счастье. Да, у каждого свой рецепт этого лекарства, свои компоненты для приготовления этого мифического эликсира. Но рецепт, одновременно простой и одновременно сложный, универсален. И открыли его не алхимики, а экономисты.