Александр Кравцов. Жизнь театрального патриарха

– Почему вы пошли против воли трудящихся города?

– Я только разъясняю законы – это мой долг.

– Но если люди готовы потратить средства на хорошее дело? По-вашему, лучше швырнуть их на загородные вылазки с попойками?

– Пусть выделяют не на коллективные выпивки, а на культпоходы в театры. Закон о трате бюджетных средств один для всех и каждого.

– И что вы можете предложить? Какой выход?

С трудом удерживаясь на тонкой грани между официальным тоном и холодной дерзостью, она ответила:

– Товарищ Жданов, вы – заместитель председателя Президиума Верховного Совета СССР. В ваших силах создать новый закон или хотя бы дополнение к нему. Всё прочее подсудно.

– Я вас понял, – он стал глядеть в сторону. – Пока идите на рабочее место…

Это «пока» скальпелем врезалось в её сознание. И вот теперь собственный ребёнок создаёт однозначную ситуацию…

В правительственном выставочном зале всё оказалось так, как ей донесли: товарищ Жданов и большая группа ответственных работников толпились статистами у огромного макета, на котором солировал её ребёнок: перешагивая через крыши домов, он едва не сшиб купол Исаакия. В красном лыжном костюме мальчик выглядел единственным ярким пятном на всём пространстве зала.

– Немедленно выходи оттуда! – громким шёпотом позвала она. – Выходи! Ты уже натворил на месяц без мороженого. Не выйдешь – останешься два месяца без кино…

Алёша удивлённо обратился к Жданову:

– Это правда? А за что?

– Тут какое-то недоразумение. Мы разберёмся, не волнуйся.

– Но мама-то волнуется!

Маму попросили не торопиться с выводами и дождаться конца совещания.

Конец совещания наступил минут через десять. Жданов подозвал Алёшу, спросил, во всём ли тот разобрался и нашёл ли на макете свой дом. Мальчик ответил утвердительно.

– Как он сюда попал? – осторожно спросила Татьяна.

– В поощрение за то, что не растерялся перед подозрительными типами… Я думаю, он вам всё расскажет.

Она мало что поняла, но Жданов и Алёша обменялись рукопожатиями – это несколько успокаивало…

Вечером отец и мать слушали повествование сына.

Он, как ему и полагалось, разгонял перед собой санки, прыгал на них и ехал, подгоняя ногой, как на самокате. В Смольнинском парке было просторно и малолюдно.

– А это что за монах в красных штанах? – раздался голос за его спиной. Он обернулся – за ним стояли трое. Особо пристально, усмехаясь, глядел один. Алёша понял, что оскорбительный вопрос исходил от него.

– Сам монах, – огрызнулся он, – а моя мама юристом в Смольном работает.

– Мы тоже там работаем, – продолжал обидчик.

– А я почём знаю? Может, вы шпионы.

– Можем предъявить удостоверения.

Мальчику стыдно было признаться, что он совсем неграмотный. Пришлось гордо отвернуться.

– Ладно, не злись. Пойдём с нами – сам убедишься. Заодно совершишь прогулку по всему Ленинграду.

– Меня не пустят!

– На ту прогулку требуются только наши разрешения. Мама будет довольна, хотя она у тебя очень строгая женщина.

Дальше всё ей было известно…

Отец хохотал, подбрасывал мальчишку под потолок и спрашивал:

– Ты что же, никогда не видел портреты товарища Жданова?..

Оказалось, что даже на стене комнаты старшей группы его детского сада висела фотография Андрея Александровича. Но разве хватит внимания на всё, что навешано и написано на стенах?..

Страсти улеглись, и муж негромко сказал Татьяне:

– Похоже, что наш ферт отвёл от тебя барский гнев…» («Ночь над бездной».)

Семейная фотография. Т.К. Кравцова, Саша Кравцов, М.И. Кравцов

Михаил Иосифович дружил со многими актёрами театра и кино, знал их лично. Однажды перед войной где-то в 1939 году народный артист Юрий Михайлович Юрьев, сыгравший капитана Гранта в фильме «Дети Капитана Гранта» повстречался с ним на улице. Увидев маленького Сашу, сказал:

– Это ваше сокровище?

Саше не понравился ироничный тон актёра, он спрятался за отца. Когда Юрьев ушёл, Михаил Иосифович спросил сына:

– Чего тебе не понравился Юрий Михайлович?

– Я его не знаю.

– Нет, ты его знаешь. Смотрел фильм «Дети капитана Гранта»?

– Да.

– Так это он играет капитана Гранта.

– Нет, это не он. Он не такой.

Так кинообраз и актёр в жизни не совпали.

Великая Отечественная

22 июня 1941 года началась Великая Отечественная война. Самая кровавая, самая жестокая и самая жертвенная за всю историю человечества.

Помимо призывников, уходивших на фронт, тысячи, десятки тысяч добровольцев рвались бить фашистов. Среди них был и Михаил Иосифович Кравцов. У него была бронь как у учёного, но он потребовал снять её и в сентябре 1941 года ушёл воевать и вскоре погиб. Но об этом позднее…

А жена и сын остались в осаждённом Ленинграде…

Блокада Ленинграда началась 6 сентября 1941 года.

При налётах немецкой авиации гудела сирена. И все уходили в бомбоубежище. Но Саша не уходил, бросался ловить зажигательные бомбы и тушил их, опуская в баки с водой или песком. Однажды он вернулся в бомбоубежище с большим опозданием. Мама спрашивает: «Почему ты улыбаешься?!» – «Я не улыбаюсь.» – «Нет, ты улыбаешься!» И вдруг Саша почувствовал пощёчину. Мать интуитивно всё поняла. Он был в шоке. Придя в себя, он рассказал, что произошло. Друг погиб. На том месте, где был дом его друга, он увидел воронку. А немного дальше, на дереве, на ветке – оторванную руку…

Продукты в городе постепенно истощались.

Потом начался голод.

Зимой, переходя Неву, Саша спускался и поднимался по замёрзшим трупам, как по лестнице. Их никто не убирал…

О ленинградской блокаде написано много, очень много. И документальной, и художественной литературы.

Замечательный писатель Валерий Поволяев, не одно десятилетие друживший с Александром Кравцовым, любезно предоставил для этой книги ещё не опубликованный пронзительный документальный очерк о блокаде, который точно и сурово высвечивает ту трагическую эпоху. Автор книги приводит его полностью по одной простой причине. Уходят блокадники – свидетели той страшной эпохи, а идущие за ними поколения или ничего не знают о ней, или очень поверхностно. И нет ничего ценнее, чем напитать души и разум наших современников тем, как жили, боролись и умирали за Родину наши отцы и деды. А проще говоря: кто не знает прошлого, у того нет будущего.

Итак, перед вами очерк, а точнее повесть о ленинградской блокаде в Великую Отечественную войну 1941–1945 годов (она выделена в общем повествовании другим шрифтом).

«В пору холодную и голодную, полную смертей…

Ленинградец Александр Михайлович Кравцов – блокадный мальчишка, выживший в самую тяжёлую блокадную зиму, был почти без сознания эвакуирован на Большую землю с матерью… Он, пожалуй, был одним из немногих пацанов, густо населявших их дом до войны (а может, даже и единственный), кто остался жив.

Мне ещё в советские годы удалось познакомиться с большим количеством блокадных документов, с историей осаждённого города, общаться с живыми питерцами, пережившими страшную пору сорок первого – сорок третьего годов, – я несколько лет подряд ездил в невскую столицу, собирал материал для прозы, бывал в самых разных местах, связанных с обороной города, и очень хорошо представляю, что пришлось перенести обычному ленинградскому мальчишке-блокаднику, чтобы уцелеть.

Не дай Бог кому-нибудь из нас пережить былое или хотя бы просто перенести всё это – от увиденного можно легко стать инвалидом.

Свидетелем или даже участником трагических сюжетов, рассказанных здесь, был и Саша Кравцов, будущий режиссёр, драматург, актёр.

Эти истории были рассказаны разными людьми, участниками блокадных событий. А ведь этих людей пытались сломить, умертвить, но они не сломались и вопреки всему остались живы.

Перед мужеством их, оставшихся в живых, перед мужеством мёртвых склоняли головы и вставали на колени их современники.

Склоним же головы и встанем на колени и мы.

Мандарины с пулями

Официально считается, что блокада Ленинграда началась шестого сентября 1941 года, когда немцы взяли Мгу – крупную железнодорожную станцию, перерезали последнюю ветку, питающую Питер, восьмого сентября гитлеровцы перерезали последнюю водную артерию – Неву у Ивановских порогов…

Восьмого же сентября на Питер был произведён массированный налёт немецкой авиации – до этого гитлеровские самолёты не могли прорваться к городу. Наши лётчики, прошедшие финскую войну, очень умело отбивали все воздушные атаки противника. Главной целью налёта восьмого сентября были Бадаевские продуктовые склады. Было уничтожено всё, что там имелось. Погибли все продукты – в частности, вся без остатка мука, вся крупа, весь сахар. В городе осталось лишь то, что хранилось в райпищеторгах. А это – обычный минимум, запасы на три-четыре дня, которые никак не могли удовлетворить потребности огромного города.

Хотя первая бомба, как говорят очевидцы, упала на Питер ещё шестого сентября – угодила в дом № 119 по Невскому проспекту. Убито и ранено было тридцать восемь человек, много народа осталось лежать и под завалами. Вечером того дня в городе было зарегистрировано 178 пожаров.

Сразу же после гибели Бадаевских складов в городе введены карточки, но они не спасли питерцев от голода. Кстати, всю зиму те, кто жил неподалеку от разбомбленных складов, ломами выковыривали мёрзлую сладкую землю и варили с нею чай. Чай был сладким.

К голоду прибавился холод. Зима сорок первого – сорок второго годов была необычайно лютой, морозы достигали тридцати пяти – сорока градусов. Снега в городе навалило столько, что он закрывал даже вторые этажи домов, чистили только Невский проспект.

Люди в снегу делали лазы-норы и передвигались по ним, как по тоннелям.

Гитлеровские бомбы ещё в сентябре разбили городскую теплоцентраль. Ленсовет принял постановление о немедленном производстве печек-буржуек.

Немцы отрезали от Питера Волховскую ГЭС – не стало электричества. В городе были две свои электростанции, 5-я и 10-я, которые давали немного энергии, но она вся шла на оборонные заводы. В Питере было немало предприятий, на которых станки крутили вручную.

Трамваи и троллейбусы остались стоять там, где они находились в момент обесточивания линий. Запаса дров не оказалось. Беда наваливалась волнами, беда за бедой.

Надо было организовывать новую жизнь, блокадную, ни на что не похожую. И она была организована. Уполномоченным ГКО, госкомитета обороны в Ленинграде, был очень толковый человек – Алексей Николаевич Косыгин. В ноябре было принято решение о строительстве ледовой дороги через Ладогу.

Передний край фронта проходил в четырёх километрах от Кировского завода и в двенадцати – от Дворцовой площади. 611 дней шли артиллерийские обстрелы города, в среднем в день на питерские улицы падало 245 снарядов крупного калибра. Одних только щелей, где можно было укрыться от обстрела, было вырыто 350 тысяч погонных метров. По всем законам войны город должен был умереть – и немцы на это рассчитывали, – но он жил.

Снята блокада была лишь четырнадцатого января 1944 года, хотя прорыв её был сделан на год раньше – восемнадцатого января 1943 года, когда в восьмидесяти километрах от Ленинграда, в Рабочем посёлке № 6 соединились два фронта – Волховский и Ленинградский… Эти святые январские даты до конца дней своих отмечают все питерцы, перенесшие блокаду, поднимают стопки с водкой…

Многое из того, что происходило, было рассказано очевидцами тех событий, пережившими и голод, и холод, Вольтом Сусловым, супругами Сергеем и Зоей Давыдовыми, Ильёй Фоняковым, Игорем Мустафаевым, Александром Кравцовым, основателем «блокадного» музея Евгением Алексеевичем Линдом – Линд, будучи преподавателем 235-й школы, затеял это очень важное дело и посвятил ему всю свою жизнь… Судьба у Евгения Алексеевича оказалась очень непростой. Однажды он – кстати, отличный спортсмен, окончивший институт физкультуры имени Лесгафта, – возвращался в поздний час домой и неожиданно услышал отчаянный девчоночий крик: «Помогите!»

Оказалось, на девушку напало шестеро здоровенных битюгов-парней. Линд раскидал битюгов, выручил девчонку, но шестеро есть шестеро, в конце концов они сбили Линда с ног и бетонной тумбой для мусора размозжили ему голову.

Только в одном реанимационном отделении Линд провёл около месяца, стал инвалидом первой группы, но от «блокадного» музея не отступился. Недавно мы с ним говорили по телефону, он сообщил, что школьные помещения приказали долго жить, но зато скоро будет возведено специальное здание музея – этот вопрос находится на контроле у самой Валентины Матвиенко, питерского губернатора.

Ледовая дорога, переброшенная через Ладогу, помогла ленинградцам выжить.

Большая земля решила на новый 1942-й год порадовать блокадных ребятишек лакомством – послала в Питер целую машину абхазских мандаринов. Полуторка, за рулём которой сидел Максим Твердохлеб, повезла дорогой груз по ледовой дороге ленинградским детишкам.

На трассе, на открытом льду Ладоги одинокая машина оказалась, как на ладони, её мгновенно засекли и за ней стали охотиться «мессеры» – немецкие истребители. Гоняли машину, словно зайца – уверены были, что не дадут уйти. Веселились, как могли. Заходили в лоб, примерялись к полуторке стволами пушек и пулемётов. Твердохлеб резко давил на педаль газа, выжимал из полуторки всё, что мог, и стремительно уходил вперёд, буквально выскальзывал из-под пулемётных очередей; в другой раз, когда гибель была уже неминуема, нажимал на тормоз, вилял в сторону, на открытый лёд, и очереди не дотягивались до машины.

Одна из очередей просекла ветровое стекло полуторки, другая насквозь прошила кабину, третья в щепки превратила угол кузова, четвертая пробила капот, а Твердохлеб всё тянул и тянул упрямо к Питеру. Так и не смогли немцы уничтожить одинокую машину, Твердохлеб привёз мандарины ленинградским ребятишкам.

Только потом, получив подарок, многие ребятишки находили в лакомых южных фруктах немецкие пули.

Вообще ленинградские дети – это особая статья. Нигде больше, ни в одной стране мира, ни в одном городе на долю детей не выпало столько испытаний, как в Ленинграде. Война – это боль, оторопь, слёзы, кровь, ужас, застывший в глазах, крик, онемение, описать войну невозможно, её надо видеть.

Среди собранных материалов у Е. Линда есть небольшой рисунок, сделанный на половине тетрадочного листа в клетку. Автор рисунка – обычный ленинградский мальчишка-блокадник, трёхлетний Шурик Игнатьев.

Дело происходило в детском саду, зимой, где ни еды не было, ни тепла, плюс ко всему часто били пушки, снаряды ложились совсем недалеко, а из репродуктора доносился звук метронома – самый тревожный звук на земле, напоминающий биение сердца, готового остановиться. Звучащий метроном означал, что обстрел продолжается…

Воспитательница, голодная, синюшная от слабости, укутанная в две телогрейки, раздала ребятишкам бумагу и карандаши, сказала, что по расписанию у них сейчас – урок рисования…

Что самое первое, самое простое, незатейливое, что может нарисовать ребёнок? Обычно в двух-трёхлетнем возрасте рисует дым. Это проще всего – нарисовать дым. Потом задание усложняется, ребёнок учится рисовать трубы, дома, сосны и так далее. Так и Шурик Игнатьев. Он нарисовал дым. Много дыма, дым у него занял почти всю площадь листка, – а в свободном, оставшемся в центре пространстве нарисовал овал.

Подошла воспитательница.

– Шурик, расскажи, что ты нарисовал?

В ответ – молчание.

– Ну, Шурик, не будь букой, – в голосе воспитательницы послышались укоризненные нотки. – Расскажи, что ты нарисовал?

Шурик продолжал молчать. Тогда воспитательница задала вопрос в третий раз, показала пальцем на дым:

– Скажи, Шурик, что это такое?

– Это война, – наконец проговорил Шурик.

– А это что такое? – она показала на овал.

– Это булка. Больше я ничего не знаю, – сказал Шурик и заплакал.

Через несколько дней его не стало.

Более жестокого свидетельства войны, того, что она бесчеловечна, жестока, чем этот рисунок, сделанный в блокаду, я, например, не встречал.

У Е. Линда есть снимок, на котором изображён трёхлетний мальчик с костылями, без ноги. Это Игорёк Хицун, ногу ему оторвало снарядом. Врачи спасли Игорьку жизнь, он выздоровел, а вот нога, которой не было, продолжала чудовищно болеть, мешала мальчику спать, и он всё время плакал.

Известный питерский поэт Илья Фоняков рассказал другой случай. Когда не было электричества, в городе ходил лишь один трамвайный вагон – номер пятнадцать, поскольку на эту линию, как на заводы, давали электричество, на него и угодил немецкий снаряд. Осколком отрубило руку девочке, находившейся в вагоне. Девочку вытащили из трамвая, перенесли в машину «скорой помощи»… Карета ехала в больницу, а девочка захлёбывалась слезами:

– Дяденьки, в трамвае осталась моя рука. Давайте вернёмся за рукой…

Всё это – война. Не приведи Господь кому-нибудь ещё раз увидеть это.

Сухари в сладком чае

О быте ленинградцев в годы войны написано очень много, но ещё больше не написано, много больше…

В каждой квартире обязательно стояла печка-буржуйка, в окно, в форточку, выходила железная труба, и дома дымили, как пароходы, – если, конечно, было чем дымить. Печки повсеместно звали не буржуйками, словно бы в противовес годам гражданской войны, – а времянками. Времянки эти привозили в ЖАКТы, так тогда сокращённо величали жилищные административно-коммунальные товарищества, конторы же жактовские распределяли печки уже по квартирам. Кстати, по правилам противопожарной безопасности форточки надо было обязательно заделывать железом, а ещё один лист железа – подстелить под саму времянку.

Но где найти столько железа в блокадном Питере? Для этого надо было построить целый завод… Поэтому обходились как могли.

Самое интересное – по квартирам ходили пожарники и штрафовали хозяев, у которых времянки стояли не на листах железа, а на голом полу, и люди охотно отдавали им деньги… Ведь это была, если хотите, некая примета жизни, нечто довоенное… Денег в блокадном Питере, к слову, было много, только на них ничего нельзя было купить. Можно было выменять, но не купить.

Спали на кухнях, не раздеваясь, прямо около печек, ели, что было хотя бы чуть съедобно. Случались и праздники.

Поэт Сергей Давыдов, например, вспомнил, как домой с фронта дважды приезжал отец, сержант-пехотинец, в первый свой приезд он забрал патефон и увёз его на позиции, во второй – забрал пластинки, в основном с записями Изабеллы Юрьевой, Шульженко, Утёсова – в один приезд осилить не мог, сил не было, поскольку люди, оборонявшие Питер, голодали точно так же, как и сами блокадники. После приезда отца Давыдов много лет – десятки годов – помнил, что отец привёз с фронта два сухаря, вымоченных в чае с сахаром.

Ох, какие сладкие это были сухари! Никогда потом Давыдов не ел таких сладких вкусных сухарей. Все ощущения у блокадников ведь были обострены до крайности, всякая слабенькая сладость обращалась от голода в мёд, поэтому и казалось, что сухари те были густо намазаны мёдом.

В ходу у блокадников были и блинчики из горчицы.

Запасов этого товара в Питере было много – в основном порошковая горчица, упакованная в прессованные брикеты, обёрнутые плотной жёлтой бумагой. Она и на разбомбленных Бадаевских складах в достаточном количестве имелась, и в райпищеторгах. Что же делали с нею ленинградцы? Голь ведь всегда была на выдумку хитра, испокон веков так считалось. Питерские хозяйки брали горчицу, вымачивали её один раз, другой, третий, четвёртый – процесс этот шёл примерно три дня, потом добавляли в вымоченную горчицу воды; если удавалось раздобыть щепоть муки – добавляли муку и пекли оладьи. Пекли либо на воде, либо на машинном масле – у кого что было, на том и готовили. Ели эти оладьи с аппетитом. А вот маленький Серёжка Давыдов не смог есть – и не потому, что они показались ему горькими, а, как он сам признался, от неожиданности – слишком уж долго ждал их, ведь только вымачивать их приходилось три дня, а за три дня в блокадном Ленинграде случалось многое…

Плохо было и с куревом, но тем не менее любители высмолить цыгарку держались. В блокадном городе было в ходу курево «Берклен», что означало «берёзово-кленовый». Школьникам специально поручали собирать листья, норма сбора кленового листа была, например, пять килограммов. Это был «тонкий» табак. А был табак грубый – «бетеща» – «брёвна-тряпки-щепки». Можно только догадываться, какой у него был вкус. В ходу был «матрас моей бабушки» – также «тонкий» табак, из сена. И её – самый жестокий, самый невкусный – «вырви глаз». Сюда могли намешать всё, вплоть до пороха.

Как запомнил Сергей Давыдович Давыдов, труднее всего в первую блокадную зиму было ходить за водой к Неве. Скользко. Спускаться к реке приходилось по крутым ледяным горам. На всяком ходоке гнездилась целая гора одежды, иначе можно было замёрзнуть – слишком уж лютой была зима.

И хотя мать заставляла Серёжку ходить именно к реке, до Невы он почти не добирался – просто не мог. Обычно выползал во двор, наталкивал в ведро снега и волок его домой.

Мать каждый раз морщилась, восклицала недовольно:

– Опять снег? Надоел сне-ег!

Случалось, что Серёжа, хотя и не было никаких сил, шёл к реке. Каждому питерцу, к слову, было известно, что Нева – самая чистая река в мире, и самая короткая – от Ладожского озера до Финского залива всего восемьдесят четыре километра, воды солёной в ней нет ни капли, река очень сильная, не впускает в себя солёную воду.

Как-то Серёжа пошёл за водой на реку, споткнулся на мостике и упал. Руки у него были засунуты в карманы – не вытащить. Ведро висело дужкой на локте… И понял он, что не поднимется. Хотя было холодно, дул прошибающий насквозь ветер, ему неожиданно сделалось тепло, хорошо. Он прижался щекой к снегу, стылости которого не ощущал, и затих.

Хорошо, на мосту появился отряд бойцов морской пехоты – направлялся на передовые позиции, моряки мигом поставили паренька на ноги, дали ему подзатыльник, чтобы возродить в остывшем организме биение жизни, и отправили домой.

На улице редко в каком доме имелись целые стёкла – стёкла сплошь были выбиты, их заменяли куски фанеры… Поскольку ни канализации, ни туалетов не было, они не работали, всё было разбито снарядами и бомбами, в каждой кухне обязательно стояло поганое ведро – впрочем, чаще всего эти вёдра выносили в коридор, хотя там они замерзали, и это было плохо, – чистоту блокадники соблюдали неукоснительно, поскольку хорошо понимали: не будет чистоты – будут болезни.

Вообще, все были настолько измотаны, истощены, что если у кого-то на руке случайно появлялась царапина, она уже не заживала – у организма не хватало сил заживить её. Руки, лица у людей были в постоянных струпьях – от голода и холода.

Так в струпьях и ходили. Все. Весь город. Но не сдавались. Этого даже в мыслях не было.