Мать ответила за братца:
– Это здесь, если не попался милиции, значит, не виноват, там – ангелы хуже милицейских, бродят табунами, все видят, все подмечают и неподкупны. Три предупреждения, попался в четвертый раз – сразу, на месте – развоплощение. Был, и ничего не остается, только бледная тень будет биться, как муха об стекло, в отстойнике. Твой братец бедовый, уже четыре раза попадался.
– Как, сама же говорила, что на четвертый раз должны развоплотить, – я опять удивился.
Братец тяжело вздохнул, а мать грустно улыбнулась:
– У нас так можно, если кто-то берет вину на себя. Вот я и взяла за сыночка. Только он никак не поймет, что играет с огнем. Я ему сказала, что больше не буду брать его вину на себя, есть у меня еще сын, вдруг и ему понадобится помощь, когда окажется здесь.
У меня защипало в глазах. Мать и там думает обо мне, а я – честно, редко ее вспоминаю, ох, как редко.
– Сынок, а ты чего не пьешь? – подняла на меня глаза мамаша. – Ты что, трезвенником заделался? Помню, раньше ты никогда не отказывался.
– Эх, маманя, отпил я свое, отгулял. Теперь меня другие мысли мучают. Маманя, для чего ты меня родила? Для такой скотской жизни? – я обвел рукой свое убогое жилище.
– Ты рубашку на себе не рви, – строго прикрикнула мать. – Я тебе оставила две комнаты в коммуналке. Где они? Пропил?
Я покаянно кивнул головой.
– А ноги? – не переставала наседать мать.
– И ноги, – не стал я отрицать. – Как-то выпил, но видно водка была паленая, стало плохо, выполз на балкон в тапочках, там вырвал и меня сморило. Так и уснул на балконе. Проснулся в больнице, правая ступня чешется, спасу нет, потянулся, чтобы почесать, глядь, правой ступни нет. На левой ноге один пальчик остался. Хирург сказал, что с правой ноги тапочек слетел, вот ступню и отрезал, а с левой – на пальчике задержался, и оставил один палец. Самое интересное было потом, когда домой привезли, а дома-то нет! Точнее есть, только не мой, я, оказывается, когда лежал в беспамятстве в больнице, продал по доверенности хмырю, что по двору на меркаве раскатывает. Спасибо, что сарай остался, заселился в него и живу.
– А деньги? – спросила практичная мать. – Тебе же должны были заплатить за комнаты, мне и твоему братцу памятники бы поставил, небось, могилки-то заброшены и неухожены.
– Ты отомстил хмырю? – братцу было наплевать на деньги, он всегда был непрактичным.
– Маманя, какие деньги, – я безнадежно махнул рукой. – Я того, кто от моего имени продавал, в глаза не видел, а ты говоришь о деньгах. Что касается – мести, да, только не так, как хотелось. Безногому трудно мстить.
Мать приложила палец ко лбу, что означало у нее сложный мыслительный процесс, и, помолчав, спросила:
– Ты как-то упоминал, что у тебя один из одноклассников в люди выбился, стал дровокатом.
– Кем? – не понял я.
– Дровокатом, – повторила мать.
Я не выдержался и расхохотался:
– Маманя, вы не обижайтесь, но книжки-то читать не любили, а цитируешь Мамина-Сибиряка, – «дровокат». Правильно: «адвокат».
Мать пьяно махнула рукой:
– Мне без разницы, адвокат – дровокат. Зато ты, что ль, книгочеем заделался?
Она обвела рукой стопки книг по сараю.
– С того времени, как стал калекой, ровно полгодика побухал, а потом как отрезало! В рот не беру. Теперь времени много, вот и пристрастился к чтению. Ты же помнишь, я и в детстве читать любил.
– Помню, драла тебя как сидорову козу, когда ты у соседки подписное издание и колечко стащил, а та написала заявлению в милицию, и тебя поставили на учет в детской комнате милиции. Только потом выяснила, что книги ты взял, а колечко – твой брат, – и мать взъерошила волосы у братца. – Только ты братца не выдал, все взял на себя, книги отдали, а я потом из пенсии отдавала деньги за это грошовое колечко.
– Какая память у вас, маманя, – хором искренне восхитились мы с братцем. – Мы уже об этом позабыли.
– Я много чего помню, вы же кровиночки мои, – мать утерла слезу концом платочка. – Помог ли тебе дро…, – она запнулась и правильно произнесла, – адвокат?
– По его совету писал в милицию, но тот хмырь, видно, им зарядил, поэтому ничего не вышло. Хорошо, что не выгнали из этого сарая.
– Но хмырю – то отомстил? – повторил настойчивый братец.
– Смотри, – я поманил братца пальцем и показал в запыленное окошко. – Видишь того пузанчика, что сейчас будет садиться в меркаву? Обрати внимание, какая высокая дверь у машины, а он все равно низко наклоняется, когда садится?
Братец прилип к окошку, а потом неуверенно хохотнул:
– Точно, словно ползком пробирается. Что это с ним?
Тут я заулыбался:
– Это моя месть такая страшная. Женка у него молодая, оглобля фигуристая, глазками так и стреляла голодными. Пузанчик видно слабак, не драл ее по ночам как следует, вот и ходила баба злая. Я, как увидел ее глаза, сразу понял. Был у нас кобелек молодой, до баб охочий, вот и натравил его. Она еще и умудрилась залететь от него, а то с пузанчиком никак не получалось. Пузанчик теперь счастливый папаша чужого сына, но жена, чтобы рогатый муж ничего не понял, раскармливает сыночка, чтобы был копией пузанчика.
Братец заржал и хлопнул меня по плечу:
– Молодец, братка, это по-нашему. Так отлично отомстил!
Я махнул рукой:
– Уже давно перегорело, успел и позабыть. Жизнь в сарае, оказывается, имеет свои преимущества перед квартирой…
Мать перебила меня:
– Наливай по третьей. Уж больно хороша самогоночка!
Я налил им. В бутылке осталась еще треть.
Мать с братцем выпили, а закуски-то не осталось. Хорошо, что раньше успел залить кипятком лапшу. Мать попробовала и поморщилась:
– Что это за гадость?
Братец ничего не сказал. Он жадно с чавканьем поглощал лапшу. Мать пододвинула ему свой лоток. Братец опустошил его и сыто рыгнул:
– Вот пузцо-то набил. Только не понял, чего ел, по вкусу водоросли, а по виду лапша.
– Это нам поставляет Китай, лапша из прессованных водорослей, называется «Счастливый рабочий». Поешь такой лапши, счастья полные штаны и на работу прет, горы готов свернуть, и начальству готов внимать, ведь оно от бога, и ума у него палата!
– Хорошо живете, – уныло пробормотал братец, – сытно. Только что-то расхотелось есть такую лапшу.
Мать пододвинула мне стакан:
– Наливай, сынок, что-то душа у меня болит. Плохо у тебя жизнь сложилась. Я надеялась, что сравнению с этим охламоном, – она кивнула на братца, – ты в люди выбьешься, семью заведешь, я бы хоть одним глазочком на внуков поглядела.
– Ах, маманя, ничего не получилось у меня. Прости, – я покаянно наклонил голову и налил ей в очередной раз.
Мать хряпнула, настроение у нее сразу изменилось, стало веселым, и она повела плечами:
– Так, сынок, чё-то меня поплясать потянуло. У тебя есть какая-нибудь музычка?
Братец то же встрепенулся:
– Правда, скучно стало. Давай, братка, развеселит нас.
Я пожал плечами, потянулся и достал из-под импровизированной кровати еще советский кассетный магнитофон «Весна» и коробку с магнитофонными кассетами. Излишне говорить, что магнитофон и кассеты я нашел на мусорнике. Магнитофон, после того его почистил и смазал лентопротяжный механизм, вновь заработал. Я перебрал кассеты и поставил кассету с Бурановскими бабушками. Они пели русские народные песни в современной обработке
Мать вышла на середину сарая, громко топнула ногой и отдала костыли брату. Дождавшись нового куплета песни, она закрутила фуэте на левой ноге, и стала часто взмахивать руками, чтобы сохранить равновесие. Вокруг матери запрыгал братец. Его танец включал в себя элементы русской плясовой, гопака и негритяно-обезьянье передергивания всем телом. Это был макабрический танец двух теней, двух оживших мертвецов, вышедших из-за грани благодаря моему болезненному состоянию и неосознанному желанию увидеть близких.
Я давно не видел пляшущую мать, и слезы потекли из глаз. Словно я на миг вернулся в детство, когда мать плясала в окружении пьяных мужиков. Я был маленьким, и мечтал стать погонщиком слонов и чтобы индийские факиры помогли матери отрастить новую правую ногу. Я давно забыл детские мечты и теперь молюсь, чтобы вечером уснуть, а утром не проснуться.
Я вытирал слезы, бежавшие по щекам, и не замечал, как бормочу:
– Мы были добрыми и ласковыми детьми, но когда повзрослели, превратились в ужасных монстров. Может, нас стоило убить на пороге взросления, чтобы так и остались добрыми и ласковыми детьми?
– Мама, для чего ты меня родила? Чтобы жизнь пропить, потерять ноги и доживать в холодном сарае?
– Мама, почему не научила правильно жить? После меня остаются одни руины…
Как хорошо, что никто, ни мать, ни братец не слышали мои жалобные стенания.
Братец, заметив мои слезы, схватил меня за руки и стащил на пол:
– Давай, попляши с нами!
Я кое-как, переваливаясь на увечных ногах, неловко запрыгал вокруг матери и брата.
Культя сразу запульсировала болью, а тут еще мать, прокручивая фуэте, случайно хлестнула меня руками по лицу. Я отшатнулся и, не удержав равновесие, стал падать.
Братец попытался меня подхватить, но я, как скользкая рыба, протек сквозь его пальцы и упал на пол, больно ударившись затылком. Последнее, что я услышал, был мамин крик:
– Сынок, ты не убился?
Перед тем, как потерять сознание, успел подумать, как было здорово, если бы действительно убился.
Я очнулся на полу. Хрипел магнитофон, дожевывая кассету, стол был перевернут, на полу валялась полторашка из-под самогона, хлебные крошки, грязные лотки с разорванными красочными обертками, где грустный китайский рабочий после поедания лапши толстел на глазах, и его лицо расплывалось в жесткой улыбке, похожей на оскал, а глаза превращались в щелочки. В щелочки, которыми обычно смотрят в прицел, чтобы убить противника.
Я кое-как перелез на постель, от которой неприятно пахло застарелым потом. Шишка на затылке пульсировала болью. Я пошарил на столе. Там были какие-то болеутоляющие таблетки с давно истекшим сроком годности. Я с трудом разжевал все таблетки остатками зубов и запил водой.
Может, эти таблетки помогут мне поскорее пересечь грань, и встретиться с матерью, братцем и первой моей женщиной. Черт возьми, оказывается, обо мне помнит только покойница, а она умерла сорок с лишним лет назад. Я попытался вспомнить ее облик, но ничего не выходило, какие-то фрагменты, то обнаженные руки, то сочные губы, то черный треугольник между ослепительно белых полных ног.
3
Но хватит о печальном. Жить в сарае очень хорошо, я не завидую тем, кто живет в квартирах. У них болит голова об очередном ремонте, замене мебели, а постоянно дорожающие коммунальные платежи? Есть о чем поговорить кумушкам на скамейках возле подъездов.
Я прилег на постель. Болели руки, все-таки тяжело крутить колеса моей инвалидки, но это лучше, когда меня накрывают фантомные боли. Чешется отрезанная ступня, хочется подвигать отрезанными пальцами. От болей я готов лезь на стену. Фантомные боли бывают почему-то зимой. Летом я о них забываю. Я помассировал руки и задремал.
Утром следующего дня, я проснулся, к сожалению, бодрым и здоровым. Колесо жизни вновь закрутилось в прежнем темпе, и я опять посетил свои хлебные места, и вернулся в сарай. В этот раз я приехал с уловом в виде книжки в мягком переплете под названием «Звезда рассвета5» какого-то современного автора. Я всегда читаю первую и последнюю главы книги. Такая у меня дурная привычка, сначала узнать, о чем эта книга и чем заканчивается, а потом наслаждаться серединой. Насколько понял, «Звезда рассвета» была с налетом мистики и закольцована, где началось действие, на это же место и вернулся герой повествования. Однако отложил книжку в сторону. Хоть сарай и не квартира, но убирать в нем надо. Хозяйственные дела заняли весь остаток дня. Неожиданно возникла новая проблема – книги, которых стало слишком много. У меня не поднималась рука их выбросить. Не для того собирал книги по развалам и мусорникам, чтобы вновь выбросить их на помойку. Вечером лег спать и понял, что не могу уснуть. Посещение матери и братца разбередили душу. Я долго лежал, пока не забылся в беспокойной полудреме.
Сквозь сон мне стало чудиться, что по сараю кто-то очень осторожно шарит. Еле слышный скрип половиц, осторожное звяканье посуды, шорох лапок по полкам.
Я открыл глаза и стал вглядываться в ночную тьму, и был вознагражден, когда уловил, как от общей тьмы, царившей в сарае, отделилась маленькая часть, что крадучись, стала приближаться к моей постели. Мне стало интересно, кто это такой глупый, который залез ко мне, нищему из нищих, убогому из убогих, калеке бездомному. Неужели хочет меня убить? Иди ко мне, я тебя от радости расцелую, а то моя смертушка проходит мимо, равнодушно отворачиваясь, смотрела и в упор не замечала, словно был пустым местом. Наконец, отделившаяся часть тьмы приблизилась ко мне, и превратился в детскую тщедушную фигурку, обдавшую меня тяжелыми запахами немытого тела и грязной одежды. Похоже, я обманулся в своих ожиданиях.
– Кто ты, сирота казанская, – тихонько произнес я, – что здесь забыла?
Фигурка отскочила назад и вновь слилась с ночной тьмой, а дрожащий детский голосок произнес:
– Wujku, masz chleb?6
Я был ошарашен, вопрос задали на каком-то славянском языке. Потом понял, это польский, и что просили хлеб. Именно хлеб. Какая-то неправильность была в вопросе. Современная молодежь сыта и не будет просить хлеб, а потребует деньги на развлечения. Но если просят хлеб, отчего не поделиться?
Я показал рукой на шкафчик:
– Там хлеб, а в бутылке молоко.
Ночная тьма вновь разделилась, и маленькая фигурка метнулась к шкафчику. Послышалось, как открывались дверцы, шуршал пакет с хлебом, стучали зубы о горлышко бутылки, и громкое чавканье в конце.
Я забеспокоился:
– Ты там не подавись.
Чавканье тут же прекратилось, и фигурка вежливо сказала:
– Mleko jest dobre. Dawno nie piłam mleka7.
– На здоровье.
Фигурка зашевелилась и тревожно спросила:
– Wujku, nadal możesz dostać chleb?8
– Сколько угодно.
Странный выходил разговор. Только о хлебе. Попробуем еще о чем-нибудь спросить. Я говорил по-русски, фигурка отвечала по-польски, и мы друг друга хорошо понимали. По голосу я понял, что это была девочка.
– Скажи, ты хочешь конфеты?
Девочка зашевелилась:
– Chcieć. Nie pamiętam smaku cukierków9.
– Приходи через несколько дней, я принесу конфет.
– Как тебя зовут?
– Nazywam si Basiа10.
Я усмехнулся:
– Поверил, если бы тебя звали Зофка или Сулька.
Девочка надула губки:
– Mam inne imi, ale tego nie powiem11.
– Хорошо, – примирительно я сказал. – Буду звать тебя Баськой.
Потом в голове словно щелкнуло, и я стал понимать, что по-польски говорит девочка с чужим именем Баська.
– Ты богатый человек. Я давно не видела того, кто может легко достать много хлеба и бесплатно им поделиться. Что я буду должна за конфеты?
– Ничего, – я не кривил душой, на дешевые, но любимые «молочная коровка» денег хватит.
– Ты откуда?
Девочка махнула рукой куда-то во тьму.
– Что ты тут делаешь?
– Ищу, что можно покушать.
– Почему ищешь по ночам?
– Я боюсь выходить днем. Я осталась одна, а маму, папу, и братика расстреляли, а сестричка умерла от голода. Она стала плохо пахнуть, и мне пришлось ее вытащить из убежища. Полицаи подожгли дом, где я прячусь, но дом каменный и не сгорел
– Так откуда ты? – я в волнении поднялся с постели.
– Из Львовского гетто.
Ошеломленный, я упал на подушку. Такого не может быть! Насколько помнил из истории, Львовское гетто было ликвидировано к лету сорок третьего или сорок четвертного года. Нет, летом сорок четвертного года наши освободили Львов, тогда, значит, гетто было ликвидировано в сорок третьем году. Уже прошло почти сто лет, а Бася все еще девочка. Она, если и выжила, должна быть древней старухой. Или она решила навсегда остаться ребенком, чтобы не превратиться в взрослого монстра? Может, это ночные глюки, и мне пригрезилось появление еврейской девочки?
Однако девочка стояла рядом, и я слышал ее тихое дыхание. На глюки явно не похоже.
– Хочешь, я принесу тебе новые вещи?
– Мне нечем заплатить.
Я махнул рукой:
– Хочу помочь тебе выжить.
– Ты странный. Раньше, когда нам была нужна помощь, родители отдали все хорошие вещи. Под конец у нас ничего не осталось.
– Когда ты придешь в следующий раз? Я подготовлю конфеты и вещи.
Девочка стала считать на пальцах:
– Дней через десять, … нет, пятнадцать.
– Хорошо, буду ждать.
Девочка растаяла во тьме, а я так и не уснул до рассвета.
Последующие дни я провел в неожиданно приятных хлопотах. Я поскреб по сусекам, несколько раз прокатился до собора за подаянием, но оно оказались мизерными, и пришлось смирить гордыню и попросить Саню-толстяка дать взаймы, без отдачи. Тот покривился, но дал. В общей сложности деньги получились небольшие, но мне удалось прикупить Басе секонхендовскую чистую одежду, белье и килограмм конфет «молочной коровки».
У меня никогда не было толком семьи, и ни одна из моих якобы жен ни разу не сказала, что беременна или родила от меня ребенка, хоть и знал, как бывшие жены с зубовным скрежетом выбивали алименты из забубенных папаш.
Неожиданно я оказался в роли заботливого папаши, беспокоящегося о редко встречаемой дочери. Это было горькое и одновременно сладкое чувство никогда ранее не испытанного отцовства. Но я одернул себя. Не было никакой еврейской девочки под чужим именем Бася. Старческий маразм, выдумал и поверил в очередной свой глюк.
Зачем мне дети?
Я всю жизнь пробакланил, мотало меня, как перекати-поле, по стране и по зонам, и теперь, положа руку на сердце, которое никак не остановится, могу честно сказать, жизнь профукал, и вслед за А.С.Пушкиным могу повторить выученные еще в детстве стихи. Тогда не понимал горечь этих строк, а просто громко барабанил на уроках в школе. На закате жизни до меня дошла их печальная мудрость: «дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?»
Братец загнулся в шестнадцать лет, сгорел от удара током высокого напряжения, когда полез воровать из вагонов на железной дороге, его пытались поймать, и он, убегая, случайно коснулся контактной сети. Маманя… я уже и не помню, когда она померла. Остался я, огрызок никчемный, и когда сдохну, ни одна живая душа не прослезится и не выпьет за упокой моей грешной души. Что есть – того не отнимешь…
Прошло четырнадцать дней, наступил пятнадцатый. Я переживал и ждал с нетерпением, как черт возьми, не ждал ни одну женщину, девочку под чужим именем Бася. Я так и не решил для себя, она реальна или плод моего больного воображения.
Наконец, я был вознагражден за свое долгое терпение. Этой ночью темень разделилась, и я услышал знакомый детский голосок:
– Привет. Я пришла.
У меня неожиданно радостно забилось сердце, и хриплым от волнения голосом сказал:
– Я все приготовил. Только сначала искупайся, в ведре горячая вода, рядом полотенце и мыло.
Девочка, не чинясь, сбросила с себя старую одежду, и брызнули на пол струйки воды, и довольный детский голосок произнес:
– Какое у тебя чудесное мыло, оно так хорошо пахнет ландышами. Можно я возьму его себе?
Мыло было самое дешевое, но я благоразумно промолчал, и сказал, что может взять не только это мыло, но еще пару кусков такого мыла.
После купания девочка осторожно присела на постель. По этому случаю я застелил чистую штору. Она стала запихиваться вперемешку хлебом и конфетами, запивать молоком и довольно урчать: