Я внимательно отслеживал ситуацию и внушил близнецам: надо иметь постные рожи, чтобы с них можно было елей пить, и ответить – тихонечко, с участием – «занедужила родимая. Лежала и не вставала, но к вашему приходу поднялась, оделась и уселась за стол. Кремень, а не бабка. Только с нами отказывается общаться».

Разносчик пенсии вошел в зал и увидел сгорбленную фигурку за столом:

– Здорово, Капитолина Семеновна!

Бабка не ответила, а разносчик пенсии недоуменно посмотрел на близнецов. Те застыли в растерянности, чо делать-то?

Я быстро скомандовал: один к бабке, рукой подергать, вроде как отвечает, а другой на ушко пусть шепчет: «совсем оглохла и голос потеряла». Братцы в точности выполнили, бабка шевельнулась, только головы не подняла, а другой братец так на ушко нашептал, что разносчик от страха чуть в штаны не наделал.

Он еще раз посмотрел на бабку: бледная, молчит, но крепится.

Он отсчитал денежку, положил на стол, но бабка не шелохнулась, будто деньги причитались не ей, а близнецам.

Я шепнул: дайте стольник с пенсии, близнецы заскрежетали зубами, но выполнил в точности мою команду. Выбрали самую ветхую купюру, и под ручки выпроводили разносчика пенсий из дома.

Он вышел на улицу, вытер холодный пот со лба и с облегчением подумал:

– Слава Богу, буду здесь через месяц.

Близнецы от бабкиных щедрот хотели и мне отслюнить денежку, но я отказался. Просто отказался, причем не потому, что честный и брезгливый. Мне было важнее, что удался мой план. Кроме того, я почему-то чувствовал себя обязанным Вере. Столько лет прошло, а я помнил свою первую любовницу.

Братцы закатили привычную попойку, потом спохватились и обозвали их поминками. На столе стояли бутылки, немудреные закуски, и к уголку стола приткнулась сама виновница торжества, она так и сидела, не поднимая лица, слушая пьяные вопли братцев, но крепилась и молчала. Что может сказать покойница непутевым наследничкам? Пейте да не упейтесь?

Глупости.

Попойка тянулись ровно неделю, и наступил день, когда должны были принести компенсацию за коммунальные платежи. Братцы посмотрели на бабку, та пыталась крепиться, но устала, и совсем легла на стол. В доме сильно пахло тленом. Ничо, решили братцы, ничо. Мы сами с усами. К моей помощи братцы прибегать не захотели. Я не возражал. Колхоз – дело добровольное, а насиловать братцев советами я не собирался. Потом, всякий гениальный план срабатывает только один раз.

Близнецы действовали по привычной схеме: густо разлили по комнатам сердечные капли и какой-то древний одеколон. В результате в доме стал такой духан, хоть святых выноси.

Наступил второй день икс.

Почтальонша пришла в обед. Ее завели в дом, и она чуть не упала в обморок от запаха.

– В чем дело? – пробормотала она.

Братцы завели старую пластинку про болящую бабушку и то, как она крепится, ожидая компенсацию, но не желает ни с кем общаться.

Однако почтальонша оказалась недоверчивой, она легонько прикоснулась к бабке, и та вдруг кувырк со стула.

Почтальонша рядом грохнулась в обморок. Когда ее отхлестали по щекам, приведя в сознание, братья накинулись на нее чуть ли не с кулаками: «родную бабушку, единственную нашу заступницу убила! Нет, тебе, суке, прощения!».

Она бросила свою тяжелую сумку и в страхе убежала из дома.

Вечером этого же дня приехала полиция, и бабку забрали в морг.

Как потом выяснилось, бабка была летчицей, ночной ведьмой, и была награждена двумя орденами и пятью медалями. Ее похоронили за счет военкомата, и на кладбище караул дал нестройный залп, распугав ворон. Братцы на кладбище искренне рыдали, переживая, что не нашли раньше награды бабки, их не удастся продать, и с ними придется расстаться навсегда. С наградами вышла целая история. Их нашла полиция, в бабкиной комнате, куда она не пускала близнецов. Награды лежали в шкатулке вместе с фронтовыми фотографиями. Награды и фотографии были переданы в местный музей.

Братцы попытались отжать награды себе, но им намекнули, что за пенсию и другие свои художества могут надолго присесть. Поэтому близнецы согласились с добровольной передачей наград в музей.

После похорон бабки братцы устроили настоящие поминки. Они были скромными, бабкина пенсия уже почти закончилась. На поминках близнецы долго крепились, но когда хорошенько поддали, поведали собутыльникам странную историю.

В ту ночь, когда бабка преставилась, в темном доме неожиданно появилась шаровая молния. Близнецы проснулись и со страхом наблюдали, как она летала по комнатам и напоследок залетела в комнату бабки, и там взорвалась. Сильно запахло озоном. Самопроизвольно зажглись лампочки, но светили слабо, в полнакала.

Неожиданно из комнаты бабки вышла молодая женщина. Тут объяснения братцев расходились. Один утверждал, что женщина была в летчицком комбинезоне, другой, что в военной форме, гимнастерке, юбке и сапогах. В одном они сходились, пышные волосы женщины рассыпались по плечам, и на них были еле видны погоны с тремя звездочками. Молодая женщина, чье лицо показалось близнецам мучительно-знакомым, остановилась на пороге их комнаты, и, вытянув руку, выставила вперед указательный и подняла вверх большой пальцы, превратив ладонь в импровизированный пистолет.

Она по очереди навела указательный палец сначала на одного, потом на другого близнеца и дважды подбросила руку вверх, имитируя выстрелы из пистолета.

Братцы по очереди вздрогнули от страха и разом потеряли сознание, но утверждали, что незнакомка прошлась по всем комнатам дома, словно с ним прощаясь, а потом вышла из дома. Лампочки тут же погасли. Братцы долго лежали, не в силах пошевелиться от сковавшего их страха. Когда же поднялись, обнаружили, что бабка испустила дух.

Близнецы теперь ходили как в воду опущенные. Привычная сыто-пьяная жизнь на бабкину пенсию закончилась, и они не знали, как дальше жить и где искать источник дохода. Только недолго они пережили бабку, случайно ввязались в какую-то драку с кавказцами, и одного братца положили на месте, а другого увезли в больницу в тяжелом состоянии, где он помучился недельку и помер. Виновных в убийстве братцев кавказцев так и не нашли.

Вот и жили грешно, и умерли смешно, непутевые бабкины внучки. Бабка оказалась с железным стержнем, и держала, на белом свете, до последнего, своих синюшних внуков.

Мне стало стыдно перед Капитолиной Семеновной, когда узнал, что она воевала, а я с ней так по-скотски поступил. Только сделанного не исправить.

Господи, согласишься ли принять души забубенных русских мужиков, что дом не построили, дерево не посадили, детей не вырастили, и ничего хорошего после себя не оставили. Впрочем, о чем это я? Такой же, как и они, пустоцвет, только от смертной тоски, что впору по-волчьи завыть, превратившийся в философствующего бомжа.

Дом после смерти ночной ведьмы Капитолины Семеновны и непутевых близнецов стал быстро ветшать. Осыпалась штукатурка со стен, обнажив дранку, покосились окна, из которых выпали стекла, входная дверь отвалилась, и из глубины дома дыхнуло сыростью и запустением, а вскоре и крыша провалилась. Соседи крякнули, наняли заполонивших город гастеров-таджиков, которые споро разобрали дом, очистив земельный участок.

Освободившийся участок поделили между собой соседи. Теперь ничего не напоминало о том, что когда-то тут жила семья. Если бы у меня были целые ноги, обязательно сходил на кладбище, нашел могилу Капитолины Семеновны, поклонился и попросил бы у нее прощения. Могилу Веры я бы и искать не стал. Зачем? Она осталась в моей памяти молодой разбитной бабенкой, пусть и слабой на передок, но только она, единственная из женщин, осталась в моей памяти.

Колесо жизни со скрипом провернулось, и жизнь покатилась по накатанной дороге.

Каждый день я выезжал на инвалидке со двора и катил в сторону магазина, где азербон угощал меня завтраком, а потом катил в парк.

В последнее время я был вынужден оставаться без завтрака, а иной день сидел голодный.

Дело было в толстом рыжем хмыре, что мордой напоминал недовольного хряка, у которого отобрали вожделенную лохань с помоями. У хмыря, как рассказывали всезнающие соседки, был второй брак, поэтому жена была молодая, лет на двадцать моложе его. Не знаю, какая она была до брака, но сейчас, встретив ее ночью, я точно начал бы страдать медвежьей болезнью и наделал от страха в штаны. Его жена была высоченная жердь с огромной силиконовой грудью, готовой выскочить из лифчика, и могучей задницей на отлете. Квашенная (именно «квашенная», как окрестили кумушки-соседки, а не крашенная) блондинка с редкими волосиками, сожженными краской, с чудовищно надутыми губами под приплюснутым, почти негритянским носом и маленькими колючими глазками. Несмотря на свой рост, жердь в любую погоду ходила на высоких каблуках, даже в гололед. Было интересно, спускается ли она с высоты каблуков дома или также продолжает ходить на каблуках, задевая за притолоку дверей затылком. Жердина не умела готовить, и к подъезду часто подъезжали развозчики пиццы и роллов, и она, громко цокая каблуками, выходила за яркими картонными коробками, в которые упаковывали фаст-фуд.

Хмырь часто ругался с Жердиной, и та, разъяренная, вылетала из подъезда, заскакивала в темно-малиновый английский шарабанчик, и, громко рыча мотором, вылетала со двора. Мне всегда было интересно смотреть, как она, учитывая ее рост и каблуки, складывалась втрое, когда садилась за руль маленькой машинки для богатеньких дамочек.

Жердина возвращалась под утро, пьяная, и засыпала, падая головой на руль. Шарабанчик начинал громко орать, извещая о ее прибытии. Выходил хмыренок-младший и слезно упрашивал маму вернуться домой. Жердина что-то пьяно бормотала, потом с трудом, поддерживаемая сыном, выползала из машины и шла, покачиваясь, в квартиру. Я всегда удивлялся ее умению, даже будучи пьяной, удерживала равновесие и не ломала себе ноги. В семье хмыря наступал покой, но с периодичностью в две недели скандал вновь повторялся.

Нет, хмырь ничем не отличался от других людей, просто из-за него я очутился в сарае и никак не мог с ним посчитаться за новое жилье. Поэтому я, как верный последователь конфуцианства, спокойно сел на берегу реки и стал ждать, когда мимо проплывет труп хмыря.

Однако мне пришлось встать с берега реки и выйти на тропу войны. Хмырь вознамерился построить во дворе гараж. Возвел коробку гаража, и тут возмутились обычно недружные соседи. Они стали ругаться с хмырем, но тот продолжал строить. Соседи были вынуждены обратиться в суд, и суд обязал снести незаконную постройку. Что тут было! Хмырь бегал, ругался, но не мог ничего поделать.

У него был китайская меркава последней модели с трудно произносимым названием. Меркава была огромной, как карьерный самосвал, а ребристые колеса были выше мелкого рыжего хмыря.

Каждое утро я смотрел, как маленький толстый хмырь по лесенке с трудом залазит – именно залазит, а не садится за руль китайской меркавы. Так он преодолевал свой комплекс Наполеона. Хмырь, когда обломался с гаражом, стал ставить меркаву впритык с дверью моего сарая. Естественно, я не мог выкатиться на инвалидке. Он уезжал по делам не раньше двух часов дня, и я, голодный и злой, куковал в сарае.

Я попытался достучаться до его сознания, но у меня не получилось. Тогда стал строить планы, опять-таки один кровожаднее другого, как выйду на тропу войны и навсегда отучу хмыря ставить меркаву возле сарая.

Решение проблемы подсказал Саня-толстяк. у него были свои счеты с этим хмырем. Он пришел ко мне с баллоном монтажной пены. Я удивленно воззрился на него.

– Все очень просто, как два пальца об асфальт, – менторским тоном сказал Саня. – Берешь баллон и ночью аккуратно вдуваешь пену в выхлопную трубу. Пена застынет, и на следующее утро хмырь будет прыгать, как папуас, вокруг машины. Она не заведется.

Саня-толстяк решил не пачкаться, а моими руками отомстить хмырю. В этом наши желания совпадали. Я взял баллон и решил этой ночью сделать приятное соседу. Ночью, где ползком, где на коленках, я вылез из сарая, добрался до меркавы и задул пену в выхлопную трубу. Тяжело безногому мстить двуногому. У меня долго не удавалось выдавить поршнем пену. Пришлось помучиться, пока пена не устремилась в нутро трубы. Я протер выхлопную трубу от остатков пены и вернулся в сарай. Извини, меркава, что жестоко обошелся с тобой, но ты железная, а я болезный и кушать хочу.

В эту ночь я хорошо спал. Утром меня разбудил рев. Я выглянул в окошко. Возле машины исполнял дикие пляски хмырь. Он взлетал в кабину, нажимал на все кнопки, открывал капот и с умным видом смотрел на мотор и дергал за проводку. Однако меркава, печально моргая фонарями, громко трубя клаксоном, не желала заводиться. Пляски продолжались около часа, когда уставший хмырь, высунув язык, сел на подножку меркавы, и у него потекли слезы. Я готов было выползти из сарая и подать ему платок, но тут появилась его жердина в цветастом коротеньком халатике, из которого вываливалась огромная силиконовая грудь. Она держала за руку отпрыска хмыря – хмыренка младшего, такого же рыжего и толстого. На нем была футболка и шорты на размер меньше, чем требовалось. Поэтому футболка обтягивала его отвисающее брюшко, а шорты врезались в мясистую попу.

Хмыренок-младший что-то меланхолично жевал.

– Котик, – участливо спросила Жердина, – что случилось? Почему твоя птичка не заводится?

У хмыря-старшего лихорадочно заблестели глаза и, подняв вверх руки со сжатыми кулаками, он зарычал низким утробным голосом:

– Я знаю, что меня здесь все ненавидят. Я обязательно отомщу. Я взорву этот дом и спалю к черту все сараи!

От неожиданности я даже подпрыгнул на своем ложе. Моего полку прибыло, и, оказывается, не один я такой кровожадный в этом дворе. Поэтому не надо слюни распускать и платочки готовить. Надо срочно купить абхазские пряности. Буду на ночь посыпаться, чтобы однажды после прожарки мое довольно тухлое мясцо с пряностями можно было употребить под водочку.

Жердине удалось увести пиромана-хмыря домой, а я думал, как мне выбраться из сарая, но неожиданно в дверь сарая робко постучали.

– Входите, не заперто! – я крикнул.

На пороге неожиданно появился хмыренок-младший, который, запинаясь и смущаясь, пробормотал, что меня просят извинить за доставленные неудобства и поставил на стол коробку фаст-фуда.

От изумления я свесил челюсть и долго сидел в прострации. Такого от семейства хмырей я не ожидал. Пожалуй, стоит почаще задувать пену в выхлопную трубу, и тогда будут подкидывать еду. Так, голод – не тетка, и я открыл коробку. Там было полпиццы и полдюжины роллов. Пиццу я раньше пробовал, роллы – нет, и они мне не понравились.

Видно роллы были несвежие, когда на следующий день меня скрутила сильная боль в животе. Меня выворачивало наизнанку. По-хорошему надо вызвать скорую, чтобы отвезли в отделение, где сделали бы промывание желудка, но мне, бомжу обыкновенному, хоть и с философским уклоном, бесполезно надеяться на такие блага цивилизации. Пришлось прибегнуть к испытанному способу. Я дал зарок себе не пить, но тут был особый случай, и самогон производства Сани-толстяка утихомирил на время взбунтовавшийся желудок. Измученный, я забылся в горячечном полусне, а когда проснулся, увидел возле себя мать и братца.

– Привет, брательник! – радостно улыбаясь, сказал братец, зияя прорехой в передних зубах. – Давненько с тобой не виделись. Ты никак приболел?

– Да, съел вчера что-то несъедобное, – я хотел сказать про роллы, но братец не поймет, в его времена такой гадости не было.

Я прислушался к ощущениям. Температура вроде спала, и меня мучила жажда. Я поднялся и кое-как доковылял до ведра с водой, где жадно, одну за другой, опростал три кружки с водой.

Братец увидел мое уродство и, не страдая от избытка хороших манер, воскликнул:

– Брательник, да ты скоро нашу мамашу догонишь, – и громко загоготал.

Мать покачала головой:

– Эх, сынок, сынок, как меня не стало, так и ножки потерял. Где ты так?

Я махнул рукой:

– Расскажу, как-нибудь при случае.

Братец принюхался:

– Да ты самогоном баловался? Почему нам не наливаешь? Я обижусь, а в гневе я буйный.

Я хорошо знал, и что он не отвяжется, пока ему не нальют. Поэтому поставил полторашку самогона на стол, отыскал два наименее грязных стакана, а вот закуски не было. Было три лотка китайской лапши быстрого приготовления «Счастливый рабочий». Боюсь, моим покойным родственникам не понравится такая странная еда.

Мать укоризненно покачала головой и достала из котомки узелок с соленым салом, чесноком и черным хлебом.

– Эх, сынок, сколько прожил, постарел, а гостей так и не научился принимать. У тебя всегда должна быть выпивка и закуска для дорогих гостей. Но я тебя прощаю, как прощала всегда, – мать всхлипнула и вытерла слезу, выкатившуюся из глаза. – Главное – помнить о близких. В последнее время ты редко стал вспоминать о нас.

Я возмущенно замахал руками:

– Что вы, маманя, каждый день вспоминаю, тебя и братца. Мечтаю, когда присоединюсь к вам. Кстати, там за гранью живется? Хорошо или плохо?

Братец, набивший полный рот, что-то невнятно пробурчал, и его бурчание в равной степени можно было отнести к тому, что живем хорошо или живем плохо.

Мать укоризненно покачала пальцем:

– Не надо туда стремиться. Не беспокойся, наступит твое время.

Потом мать лихо опрокинула рюмку самогона тройной очистки, настоянного на кедровых орешках, цедре лимона и лепестках каркаде. Огненный напиток, переливающийся алым, коричневым и золотистым, исчез у нее во рту.

– Ах, х-х-хорошо, – пробормотала мать, – к-какой забористый самогончик. Кто его гонит?

– Саня-толстяк, живущий по соседству. Мы с ним учились в одном классе.

– Не помню, – мать тряхнула головой и опрокинула вторую рюмку вслед за первой.

Я вздохнул, мать и при жизни многое не помнила и забывала, что говорить теперь, когда давно прописалась там, за гранью. Но мне никто так и не ответил, как там живется, и я повторил вопрос.

Братец, хотевший дернуть очередную рюмку, отставил ее в сторону и тоскливо протянул, – хорошо там, бухла и жрачки завались, ни за что не надо платить, только все без вкуса, пьешь и не пьянеешь, ешь и не наедаешься. Здесь лучше, вот самогона тяпнул, и сразу в голову ударило, отличный самогон, забористый. Так что не спеши, еще успеешь на райских лужайках покувыркаться с молоденькими девочками. Поверь, они холодные ледышки, и никакого удовольствия, как от выпивки и жрачки. Кстати, встречал Веру, такая же яркая, хвостом крутит направо и налево, а за ней мужики табуном ходят. Как-то столкнулись на узенькой дорожке, и спросил, помнит ли нас. Она обсмотрела меня со всех сторон, губки поджала и фыркнула: «тебя в упор не помню, а братца, Юрочку, помню. Мол, когда преставишься, обязательно пусть в гости зайдет, я его горемычного утешу, а вот тебя не хочу ублажать. – Я хотел сучке по привычке в табло зарядить, но сдержался. Я за свои проделки уже почти на грани развоплощения, и если тронул ее, – точно бы развоплотили!

– Неужели так плохо? – я удивился.

Братец нехорошо на меня зыркнул, словно что-то хотел сказать, но сдержался, дернул рюмку самогона и стал хрустеть луком.