В Сане нет евреистости, он бежит вприпрыжку по улице. По поводу его дорогого кожаного портфеля я нафантазировал. Наверное, для того, чтобы его облик хоть как-то соответствовал моему пониманию, что он адвокат. У него в руках простая сумка для ноутбука. Такую сумку любят носить студенты, а Сане удобно, когда таскает в них пачки денег облапошенных клиентов. Никто не поверит, что в такой сумке не переводятся пачки денег.
Саня почему-то стесняется меня, хотя я никогда у него ничего не просил. Он всегда здоровается со мной, а иногда притормаживает, и кладет на колени пятисоточку. Мелкие деньги по нашей жизни, лучше бы юаней подкинул, но и за них благодарен. Правда, так бывает редко. Жадноват Саня, мог бы тысчонку положить, а лучше повторю, юаней, но, видно, очень стеснителен, прямо до жадности.
Зато могу всегда похвастать, что среди одноклассников не только одни бомжи и пьяницы, есть и выбившийся с местечковой славой адвокат.
Чаще мне подает другой Саня, толстяк, по контрасту с Саней-худым адвокатом. То же мой одноклассник. Он разбогател, у него две машины: легковой Дорф и бусик Уркато. Саня по старинке предпочитает немецкие машины. Мне нравится смотреть на них в солнечную погоду, как сверкающие лаком бока, что одной, что другой машины, испускают зайчики, а какой благородный звук еле сдерживаемой мощи издают их моторы!
Саня-толстяк появляется на улице и нажимает на кнопку пульта. Автомобиль, как и положено огромному породистому псу, басовито взлаивает отключенной сигнализацией, открывает огромные глаза-фары и начинает преданно урчать мотором.
На нем светло-коричневая рубаха навыпуск, серые мешковатые брюки, белые мокасины. На бритом черепе прочно угнездились дорогие противосолнечные очки. Мне таких не носить.
Следом за ним выступает модельной походкой его очередная фифа, однако получается такая походка плохо, асфальт весь выщерблен, в мелких ямках. Саня ступает широко и не задумывается, куда поставить ногу, а его фифе приходится несладко, у нее на ногах босоножки на высоченном каблуке. Сама фифа тонкая, стройная, и на каблуках она выше моего одноклассника на целую голову. На ней малюсенькие белые шортики, едва прикрывающие попу и выгодно подчеркивающие загорелые гладкие ножки. Еще на ней крошечный топик, обтягивающий соблазнительные грудки и позволяющий любоваться плоским животом. Его фифа, как ни странно, натуральная блондинка с длинной гривой распущенных волос. Характер у нее, как недавно жаловался Саня, мерзкий, совсем не нордический. Фифа одаривает меня надменным взглядом, и каждый раз мне хочется брякнуться на колени и униженно попросить прощения, что оскорбляю ее взор тем, что сижу в старой инвалидной коляске, а на мои культи натянуты носки не первой свежести. Зато они «ниваняють»!
Эта фифа у Сани задержалась, живет с ним уже полтора года, обычно он их менял раз в год. Он как-то жаловался, что этим куклам нужно только одно – его толстый кошелек. Я часто видел голодный взгляд этих фиф, которые, едва увидев, как Саня-толстяк мне протягивает деньги, тут же зачисляли меня в смертельные враги. Они считали, что эти деньги просто бездарно выброшены, и они бы нашли им лучшее применние, хотя бы пару колготок купили. Мне нечего сказать Сане-толстяку, у меня таких фиф никогда не было. Последняя блондинка, оказывается, задержалась у него потому, что у нее есть младшая сестра, ее надо лечить, и Саня оплачивает лечение. Какая шикарная тема для женского романа, когда девушка пожертвовала своей невинностью ради дорогостоящего лечения сестры! Я бы с удовольствием продал этот сюжет какой-нибудь женской писательнице с присовокуплением кучи подробностей, которые готов сочинить (по вечерам и ночам мне все равно нечего делать). Получился бы настоящий бестселлер. Жаль только, что рядом не наблюдается ни одной женской писательницы.
Саня-толстяк, представляя мне новую пассию, всегда спрашивает:
– Ну как?
Отвечаю стандартно, как говорили в те далекие времена, когда были подростками:
– Ябейвдул.
Саня довольно ржет, а как-то пьяни неожиданно оказал гуманитарную помощь, привел подружку своей очередной фифы. Та чинится не стала, но я почему-то не получил большого удовольствия, хоть подо мной было молодое упругое тело, и девица не строила из себя нецелованную девочку, расстающуюся с невинностью. Наверное, надо чаще тренироваться, тогда и вспомнится былое умение, но Саня-толстяк больше гуманитарной помощи не оказывал, а мне хватало ума не заикаться об этом.
Мои женщины были так давно, что иногда сомневаюсь, были ли или пригрезились. Но помню, что когда мне было пятнадцать лет, я на пару с братом намотал на винт триппер. Его подарила мамина подруга, разбитная и смазливая бабенка. Она была замужем, у нее было двойня, и была слаба на передок. Я ее не виню, муж маминой подруги твердо пребывал в двух ипостасях – или шарился по командировкам, или дома пил горькую. Бабенка только что на стену не лезла. Она часто меняла любовников (их предусмотрительно заводила, когда муж был в командировках, а при появлении на пороге – тут же расставалась).
У Веры, так звали эту бабенку, любовники пошли по нисходящей. Сначала это были нормальные мужчины с деньгами, но с каждым разом их уровень снижался, вплоть до безденежной шантрапы, готовой и у нее урвать кусок пожирнее. Бабенка часто была у нашей матери, и в разгар очередной пьянки мы с братом, перемигнувшись, отвели ее в другую комнату. Из компании, собиравшейся у матери, Вера была самая свежая, среднего росточка, еще не расплывшаяся, как квашня, с большой грудью и широкобедрая. В вырезе платья была видна соблазнительная грудь, руки приятно округлы, светлые негустые волосы были разбросаны по короткой шее, серые глаза, в которых поселились бесенята, маленький носик и яркие сочные губы. У нее был приятный голос звонкого колокольчика.
В ту пору с братцем мы уже созрели. По ночам, когда было невмоготу, я призывал на помощь Дуньку Кулакову. Дунька была безотказна, но собственный кулак это не маленькие верины пальчики, что иногда, дурачась, взъерошивали мои волосы. Меня бросало в дрожь, с конца начинало капать, я краснел и убегал от нее. С братцем Вера проделывала то же самое.
По ночам я страстно хотел Веру. Братец, то же страдавший от сперматоксикоза, призывал на помощь Дуньку Кулакову, и та с равнодушным видом обслуживала нас двоих. Поэтому в одну ночь, когда Дунька выжала, казалось, из нас все соки, а нам было все мало, мы решили попробовать настоящую женщину. Для чего тогда Вера кокетничала с нами?
Для случки мы сдвинули в нашей комнате кровати, и усадили Веру рядом с собой. Она уже была пьяненькой и что-то неразборчиво бормотала. Мы перемигнулись, и стали лапать женщину.
– Мальчики, а что вы хотите? – неожиданно трезвым голосом спросила Вера.
Я обомлел, наш план сорвался, но выручил брат, он грубо сказал: «тебя», и ухватил Веру за грудь.
Та довольно хихикнула, обняла брата и поцеловала, потом повернулась ко мне, и, обняв, крепко поцеловала в губы. Меня обдало густым запахом женского тела. Я грубо сгреб ее в охапку и стал неумело целовать в нос, щеки и губы.
Вера легко отстранилась от меня, упала на постель и, раздвинув ноги, зашептала:
– Так пользуйтесь, котики блудливые, а то ходите вокруг меня, спинки выгибаете, слюни пускаете, бошки под почесушки подставляете.
Брат, как самый смелый, первый спустил штаны и попытался залезть на Веру. У него ничего не получалась, а женщина, отстранив брата, задрала подол платья, и я увидел черный треугольник между ног. Еще сильнее запахло женщиной, брат зарычал и запрыгнул на женщину, а она, задрав вверх ноги, призывно улыбнулась мне. Я не выдержал и стал целовать ее слюнявые губы. Женщина вдруг вскрикнула и сильно укусила меня за губу. Я отстранился, и увидел, как дергается голая задница брата между женских ног. Брат вдруг запнулся и рухнул на женщину.
– Слабак, – зашипела Вера. – Пусти меня!
Брат продолжал лежать на ней, как колода, и Вера, извиваясь, выкарабкалась из-под него.
– Вот черт, всю обтрухал меня, – продолжала ругаться Вера и попыталась натянуть подол на голые ляжки.
– А я, – неожиданно вырвалась у меня. – Я тоже хочу.
Вера ласково потрепала мои волосы, покорно легла и раздвинула ноги. Я вновь увидел черный треугольник между женских ног.
– Иди сюда, мой хорошенький, – засмеялась Вера. – Только не опозорься, как твой братец.
Я лег на нее и почувствовал, как мое грозное оружие умелой женской рукой скользнуло куда-то в горячее и мокрое, и, памятуя о позоре брата, не стал быстро и припадочно дергаться, а равномерно, как бездушный механизм, стал все глубже погружаться в женщину. Я очень старался. Глаза женщины стали шалыми и она, крепко обхватив мои бедра ногами, стала ритмично двигаться вместе со мной.
– Миленький, миленький, – жарко шептала женщина, – миленький, еще, еще, еще!
Я старался, и чем глубже погружался в женщину, тем выше взлетал с ней к потолку. Ее липкие потные волосы лезли в рот, а ее зубы ухватили мой язык и не больно покусывали. Еще мгновение, мы бы пробили потолок и оказались у соседей на третьем этаже, и тут я взорвался.
По женскому телу прошли конвульсии, она обмякла, и глаза закатились. Я испугался, не умерла ли она, и прижался губами к шее и почувствовал, как часто бьется артерия. Женщина открыла глаза и улыбнулась как сытая кошка:
– Слазь, слазь с меня, – прошептала женщина и попросила у меня носовой платок.
Я дал, и женщина, не стесняясь, стала вытирать себя платком между ног, приговаривая:
– Силен, силен, миленький, как хорошо было с тобой.
Вытершись, Вера сунула мне в руки скомканный платок, полный горячей спермы и выскользнула за дверь. Едва закрылась дверь, как брат, лежавший ничком, набросился на меня с кулаками.
– Ненавижу, – яростно, со слезами на глазах, зашептал он. – Ненавижу!
Я вяло отбивался, не понимая, в чем причина ненависти брата.
– Что с тобой, братец?
– Ты, сука, лучше меня обработал бабу, а я опозорился.
Я прижал его к кровати и, глядя в глаза, твердо сказал:
– Еще раз попробуешь после меня, уверен, получится.
– Правда?
– Обещаю.
Брат перестал сопротивляться, и мы вышли из комнаты. Сопливый платок я сунул в карман штанов и забыл про него, и опозорился, когда достал в школе из кармана. Он был в бело-желтых и бурых подтеках. Надо мной стали смеяться, и я полез в драку. Ох, досталось мне тогда!
Покойная Вера запомнилась не только тем, что в ее объятиях я потерял невинность, но и тем, что подарила мне тепло, которого не получил от матери. У матери по отношению к нам было две ипостаси: или пьяная слезливая любовь, или на трезвую голову – ремень, ремень и еще раз ремень. Во время близости с Верой я купался в ее любви, которой так недоставало. Потом, сколько я не встречался с женщинами, я инстинктивно искал в них хотя бы одну, похожую на Веру, и не находил.
Пожалуй, только Вера была со мной в горизонтальном положении, чаще всего я имел женщин в вертикальном положении, когда хорошо поддав, мы выходили из комнаты, и, задрав очередной сучке подол, заставлял упереться руками в стену, ее осчастливливал. Я не питал к этим сучкам никаких чувств. Только физиология, и ничего больше. Сейчас я давно позабыл о женщинах, кому нужен калека мужеска пола. Зато женщины калеки, как я убедился на примере моей матери, возбуждала у мужиков нездоровый интерес.
Поэтому, увидев очередную фифу Сани-толстяка, всегда поднимал большой палец кверху, молодец, одноклассник, трахни еще одну, раз кошелек позволяет, я в сторонке как-нибудь перетопчусь.
Мне надо совсем немного. Если кто подаст – тот же Саня-адвокат – куплю себе китайской лапши «Счастливый рабочий». Я не боюсь, что от частого употребления этой лапши однажды поутру обнаружу, что у меня выросли крылья, перья или чешуя с плавниками. Эка невидаль. Юань уже почти вытеснил рубль, поэтому приходится поддерживать китайский пищепром. От русской еды, как недавно было доказано учеными мужами, смертность в России достигла поистине ужасающих размеров, а китайская лапша содержит все необходимые ингредиенты для здорового питания, в ней есть витамины и необходимые лекарства для долгой и счастливой жизни, и к докторам ходит не надо, и тратить на них, бессовестных, деньги.
Врачи – известные хапуги, едва попадешь на прием, сразу спрашивают скучным голосом, есть ли чем заплатить за визит к врачу. Я с гордостью могу сказать: мне платить нечем. Поэтому и не хожу по врачам. Я знаю, что справку о причине моей смерти патологоанатом подпишет, не спрашивая имени и даже не глянув на мой труп. Впрочем, что спрашивать у того, кто давно живет в долг без паспорта?
Зато я свободен, как птица в полете. Мне нравится жить в сарае, слишком душно в квартире, стал задыхаться средь стен каменных и переселился в сарай, слепленный из горбыля. Сразу стало легче дышать, и перестала мучить астма. Попутно – бросил пить. Совсем.
Участковый, майор полиции по имени Дживад, симпатичный мужчина восточной внешности, как-то забрел ко мне на огонек, увидел надпись «Гражданин СССР», хмыкнул и вежливо попросил меня убрать эту надпись:
– Юра, я знаю, что ты по жизни честный бомж, ранее имел нелады с законом и был постояльцем мест не столь отдаленных, но сейчас юридически не судим, нигде не участвуешь и не состоишь. Соседи о тебе отзываются неплохо, ты у них не подворовываешь. Спрашивается, тебе надо в один прекрасный момент быть обвиненным в террористической деятельности и в подрыве государственного строя?
Я удивился:
– Помнится, получил только советский паспорт и другой паспорт не сподобился получить. У меня есть только справка об освобождении. Разве такой калека, как я, может на что-то покушаться? Да еще на подрыв государственного строя? Оружия у меня нет, только два сточенных кухонных ножа, которые соседи хотели выбросить, но из жалости отдали мне.
– Юра, не надо юродствовать. Мою дочь в школе учат: советский период в истории страны это трагическая ошибка тех выродков, что захватили власть во время Октябрьского переворота, о котором необходимо как можно быстрее забыть, а компартия – это порождение дьявола и сатаны в лице Ленина и Сталина. Поэтому тебя по-хорошему попросили, а ты по-хорошему поступи. Убери эту надпись. Сам знаешь, белый свет переполнен доброжелателями, мечтающими сделать что-нибудь исключительно хорошее своим близким, а тем более неблизким.
– Дживад, а ты не относишься к таким доброжелателям? – я пытливо посмотрел на участкового.
– Нет, в мои должностные обязанности не входит ловля террористов. У меня другой профиль, – спокойно ответил участковый. – С террористами у нас борются другие органы.
– Спасибо на добром слове. Надпись… хорошо, я уберу ее.
На том мы расстались. Надпись о своем гражданстве я убрал, хоть тюрьма когда-то была для меня домом родным, умереть я мечтаю там, где родился. Такой у меня бзик. Почти тоска по родине. Не надо мне пышных похорон, не надо пафосного памятника.
Меня всегда поражало человеческое тщеславие, хоть и прожил немало лет. Покойнику ничего не нужно, голым в этот мир пришел, голым и покинешь. Как писал Шелли, от нас остаются пустые имена. Любить надо живых, пусть покойники беспокоятся о своих мертвецах.
Что-то я отвлекся. Шаурма съедена, кофе допит. Я прошу продавщицу повторить кофе, и она приносит мне кофе латте. Я не знаю, чем оно отличается от другого кофе, но,
смакуя каждый глоток, выпиваю второй стаканчик и трогаюсь с хлебного места. До обеда тут делать нечего.
Я еду городской парк. Это единственное место в городе, которое люблю. Парк большой, тенистый, немного запущенный. В далекие годы по вечерам здесь гремел «молодежный загон». Я бегал сюда на танцы. Сейчас вместо этого загона подозрительно тихая детская площадка, на которой никогда не видел детей. Уж не покойников хоронят под аттракционами этой детской площадки? С них станет что угодно.
Я пробираюсь в самую дальнюю, запущенную часть парка послушать птичий гомон. Сюда почти не доносится городской шум. Если закрыть глаза, легко представить, что находишься в лесу. Я не был в лесу с тех пор, как обезножил. Но не будем о грустном.
Наш город имеет четыре достопримечательности: городской парк, железнодорожный вокзал и два памятника на кладбище.
Парк был построен на костях старого кладбища. Я видел старые фотографии, как парк мирно переходил в кладбище, а в мои детские годы в парке что-то копали, и после раскопок осталось много грязно-желтых костяных шаров-черепов, которыми мальчишки играли в футбол.
На городском кладбище есть два роскошных памятника. Один некоему Кольчику Игорю Петровичу, который неизвестно за какие заслуги удостоился памятника в виде античного портика, поддерживаемого дорическими колоннами. Под портиком была скульптура скорбящей девы, обнимающей символическую урну с прахом, и над ней парил ангел. Скорбящая дева, урна и парящий ангел были из каррарского белого мрамора, античный портик и колонны были из черного карельского гранита. Изящные фигуры девы и ангела были полны жизни, казалось, они только на мгновение задержались на могиле Кольчика, и дева сейчас уйдет, растворится перспективе кладбищенских аллей, а ангел взмахнет крылами и улетит на небо.
Другой памятник стоял на могиле убиенного нечестивыми конкурентами бывшего градоначальника. Градоначальник, высеченный из черного мрамора в полный рост, опирался локтем на черный бумер, в котором его застрелили, и мечтательно смотрел вдаль. Наверное, прикидывал, как в загробном мире стребовать от нечестивых конкурентов те миллионы, которые им заплатили за его смерть.
По слухам, его недоброжелателей застрелили аккурат спустя полгода после смерти градоначальника. На мой взгляд, если памятник некоему Кольчику был шедевром, памятник градоначальнику был посредственной поделкой ушлого грузинского скульптора, обласканного властями, что по всей стране натыкал гигантские памятники великим деятелям страны. Он замахивался установить в центре столицы грандиозный памятник Фофана Первого, но что-то пошло не так, и ушлый грузин еле унес ноги на историческую родину.
Мастерская ушлого грузинского скульптора поставила на поток изготовление памятников русским нуворишам, которые умирали, как правило, молодыми, не долюбив, не докурив, не украв последний миллион у конкурентов3.
Бумер на памятнике выглядел как настоящий, стоило только сесть за руль, притопить газ, и, утробно завывая мотором, автомобиль как черный вихрь сорвется с постамента и умчит седока в загробные дали.
Я давно мечтаю уехать туда, но видно рылом не вышел для бумера, и как притопить на газ безногому калеке?
Только и осталось, как меланхолично заметить:
– Черный бумер, черный бумер, что ж ты счастья не принес?
Ни мне, убогому, ни убиенному градоначальнику.
Однако убиенный градоначальник сумел сказку сделать былью всего одним росчерком золотого паркера. Город до его восшествия к власти имел дату основания, подписанную гусиным пером Александра Третьего, но что для градоначальника какой-то там царь. Рядом прыщ на ровном месте старше его города на целых полвека! Поэтому даешь целый век! Но придворные историки, покопавшись в архивной пыли, развели руками, на месте города в означенную градоначальником-реформатором дату, ничего, кроме седого ковыля, не росло. Пришлось умерить аппетит и согласиться на жалких полвека, и, к сожалению, не удалось переплюнув соседний прыщ на ровном месте. Давно нет этого градоначальника, а дата основания города, подписанная золотым паркером убиенного градоначальника, так и значится в его официальной истории.