– Здрассте, – машинально вырвалось у Лау.
– И вам не хворать, – прогудели мужички.
Они остановились, чтобы передохнуть, но не сбросили с плеч странные решетчатые конструкции, а по очереди отходили в сторону, шумно отдувались, охлопывали себя по телу, жадно тянули сигаретки, и опять подставляли плечо под тяжелый металл.
Первый внимательно посмотрел Лау, одетого в рубашку, порванные брюки и носки, но ничего не сказал обидного по его внешнему виду, а спросил:
– Вы тот, кто возле гостиницы предлагал нам помочь?
– Было дело, – согласился Лау. – А где ваш четвертый?
– Животом измаялся, бедняга, вот и отпустили, а втроем ох как тяжеленько! Так не подсобите сейчас? Тут недалече, а пригорок взобраться, там площадка, где эти дуры надо установить.
Мужчина шевельнул плечом, конструкции неожиданно зазвенели, запели.
– Э, как поют! Чисто соловьи в саду у дяди Миши, – второй мужичок хохотнул, выбираясь из-под конструкции. – Еще хорошо, что и обувки у тебя нет. Только носки.
– Это так важно? – удивился Лау.
– Еще как, в обуви нет прочной связи с землей. Видишь, мы ходим босые. Тогда становись последним, а то посередке с непривычки плечи обобьешь.
Лау дали холстину, которую положил на правое плечо и с готовностью принял на себя тяжелую железяку. Когда край конструкции опустился на плечо, он крякнул. Ох, и тяжела, зараза!
– Чтобы легче было, иди за нами след в след.
Мужички с богом тронулись, и на Лау повеяло ядреным мужским потом.
Лау, шедшим предпоследним, обратил внимание, что после мужичков на земле оставались желтоватые ямки, словно присыпанные песком. На память сразу пришла строфа стихотворения: «по золотым следам Мариенгофа7».
Мимо с оглушающим рыком пронесся мотоцикл, окутав их удушливым облаком выхлопных газов.
– Эй, дурилы! – раздался звонкий юношеский голос. – Не надоело таскать эту хрень?
– Езжай, езжай своей дорожкой, – неожиданно миролюбиво ответствовали мужички, хотя Лау ответил бы гораздо грубее, но они тут все друг друга знают, поэтому и такое неожиданное миролюбие. – Только дальше глубокий овраг. Смотри, разобьешься!
Мотоцикл взревел, взлетел вверх, блондинистый парнишка, на сидевший за рулем, оглушительно свистнул, перекрыв рев мотора. Его золотые кудри красиво развивались на ветру. Мотоцикл, на мгновении зависнув в высоте, нестерпимо сияя никелированными дугами и выхлопными трубами, ухнул в овраг. Оттуда донесся вскрик, тупой звук тяжелого удара и тонкий металлический звон8.
– Отъездился, оглашенный! – мужички остановились, истово несколько раз перекрестились и потрюхали дальше.
– Эй, – возмутился Лау. – Надо посмотреть, может живой, помощь оказать, скорую вызвать.
– Не, не наше это дело. Да и там не выжить. Шею точно сломал. Поверь, не первый он там головешку дурную сложил, скал первый мужичок. – Третий по счету,,,
– Нет, пятый, неожиданно перебил другой мужичок.
– Можа и пятый, – легко согласился первый.– Дурней много, как и места там. Всех овраг примет, не впервой.
– Так мы не останавливаемся? – уточнил Лау.
– Слышь, подрядился нести, так неси, – неожиданно окрысился первый мужичок. – Не можешь, без сопливых обойдемся.
– Договорились, – покорно согласился Лау. – Вы тут местные, вам виднее.
– Вот и ладушки, – заключил второй. – Уже почти пришли.
Они взобрались на высокий пригорок, с высоты которого хорошо были видны с одной стороны бескрайние ковыльные поля, с другой – центральный поселок города. С пригорка поселок выглядел почти как большой город. Отсюда было не видно, что левая часть поселка в проплешинах провалов и многие здания были частично разрушены и зарастали дикой акацией..
На пригорке неожиданно обнаружился скучающий наряд из трех полицейских. Увидев четверку, несущую на плечах решетчатые конструкции, прапорщик, старший наряда, представился:
– Прапорщик Лонгинов, – и тут, грозно, с напором, вопросил. – Кто такие? Кто дал разрешение на выход из города? Вам известно, что больше двух человек нельзя собираться?
Прапорщик был толстым, с отечным лицом, двое других – молодые, еще зеленые лопухи, недавно надевшие погоны курсанты, но уже с гордым видом свысока разглядывали мужичков. В полицейской учебке им намертво вдолбили в головы: они – власть, с пистолями и наручниками. Поэтому церемониться с плебеями нельзя.
Первый носильщик достал из-за пазухи бумажки:
– Вот наши документы на право передвижения по городу и окрестностям четверых. Вот документы на эту конструкцию и разрешение на ее установку.
Прапорщик взял документы. Было видно, что ему смертельно скучно, жарко в форме, поэтому он сунул их напарнику и приказал внимательно изучить. У того от напряжения и порученного ответственного дела сначала покраснели уши, потом шея и, наконец, на лице отразилось понимание, что документы подлинные, поэтому он ломающимся баском сообщил старшему, что документы в порядке и вернул их бригадиру.
Прапорщик лениво махнул рукой, раз разрешено, почему должен запрещать.
Бригадир скомандовал:
– Осторожно сняли и аккуратно положили.
Лау вместе с мужичками снял с плеча надоевшую конструкцию, которую бережно положили на землю.
Старший наряда вернул документы и спросил:
– Куда устанавливать будете?
– Так вот, – первый мужичок показал на горловины двух труб вбитых в землю. – Сюда и уставим. Только отойдите в сторонку, чтобы случайно не зашибить.
Полицейские отошли, а мужички, разложив на земле решетчатые конструкции, позвякивая гаечными ключами, стали ее собирать. Лау облегченно опустился на землю. Давненько он занимался физическим трудом. К нему подошел первый мужичок и словами: «вижу, устал сильно, братан», протянул фляжку:
– Хлебни с устатку. Сразу усталость пройдет.
Это оказался ядреный самогон, настоенный на степных травах. Горло у него перехватило, и он протянул фляжку обратно.
– Э, так не пойдет. Ты еще пару раз глотни, тогда и усталость как рукой снимет, – скомандовал первый мужичок.
Лау послушно сделал еще пару глотков, Усталость, и, правда, отступила, но тут же потянуло в сон, и он, свернувшись калачиком на земле, уснул.
– Поспи, поспи, милок, еще неизвестно, когда тебе поспать придется, – бригадир заботливо подложил под голову Лау холстину.
Лау не знал, сколько проспал, но его разбудил бригадир:
– Извини, братан, понимаю, устал, надо отдохнуть, но нам нужна твоя помощь. Иначе не справимся.
Лау поднялся. Голова после сна плохо соображала.
– Что нужно сделать? – прошлепал он еще одерневелыми губами:
Бригадир показал:
– Видишь, мы установили в стакан вертикальное основание, а теперь нужно закрепить вертикальную перекладину. Крепления были изготовлены на четвертого, что отсутствует. Нам не подходят, а тебе в самый раз.
Лау задрал вверх голову. Пока он дремал, мужички установили решетчатый столб высотой около четырех метров.
– Скажите, наконец, что это будет за конструкция?
– Что, что, – недовольно пробурчал третий мужичок. – Вроде на вид умный, а такие простые вещи не понимаешь. Это же будет телевизионная антенна. Директор, вибратор, рефлектор. Вот это траверс, – он махнул на установленный столб. На нем будут закреплены вибраторы: активный, пассивный и директор. Все очень просто.
– Где же тогда кабели, какая-то приемная аппаратура? – с недоумением спросил Лау.
Второй мужичок зло сплюнул сквозь зубы:
– Сам знаешь, как бывает, полный бардак. Нас долго гоняли по городу, решали, где установить. Только сегодня утром решили установить на этом холме. Аппаратуру подвезут попозже.
– Давай, не задерживай, – поторопил бригадир. – Устали мы столько дней таскать. Домой хотим. Жены борща наварили, уж поди простыл, а мы все возимся. Сейчас установим, и будем свободны. Ты руки подними в стороны, мы сейчас крепления закрепим и поднимем. Не бойся, мы все сделаем аккуратненько.
Лау со вздохом подчинился. Мужички быстренько закрепили за спиной перекладину и вдели петли на руки.
– Так, становись спиной к столбу, – скомандовал бригадир. Его лицо было сосредоточенным, по извилистым морщинам лица текли крупнее капли пота.
– Раз, два, вира!
Веревка дернулась, но Лау остался на месте.
– Растяпы, мать вашу так, – с чувством выругался бригадир. – Вы же в салазки в пазы не вставили.
– Подожди чуток, старшой, двое мужичков засуетились вокруг Лау, что-то поправляя за его спиной. Наконец, за его спиной звонко щелкнуло.
– Порядок, старшой, – прогудел один из мужичков. Мы для нежности хода еще маслом салазки и пазы смазали.
– Эге, – заулыбался бригадир. – Отлично! Вира! – и тут же крикнул. – Погоди. – Он поднес флягу к губам Лау. – Для хорошего человека ничего не жалко. Глотни для храбрости,
Лау испытывал смешанные чувства: страх, неуверенность, любопытство, а поэтому не стал чиниться и так присосался к фляжке, что бригадир аж крякнул: «мне хоть чуток на последыш оставь, за успешное дельцо-то! Но Лау не слушал, он глотал и глотал, и огненные струи настойки на ароматах юга благотворно подействовали на него, страх и неуверенность улетучились, а любопытство трансформировалось в ранее неведомое чувство полета. Захотелось заорать во всю глотку услышанную еще в детстве песню: «Я свободен, словно птица в небесах»9, но постеснялся.
Веревка резко дернулась, и Лау медленно потащило вверх. Он, чтобы помочь мужичкам, отталкивался ногами от перекладин столба. Чем выше он поднимался, тем больше казалось, что превращается в птицу. С высоты хорошо были видны пологие холмы, поросшие волнующимся под ветром седым ковылем, желтую стерню покосов, черные, вспаханные под пары, поля, серую дорогу, по которым ползли разноцветные букашки автомобилей. Наконец движение прекратилось, и за его спиной что-то щелкнуло с металлическим звоном.
– Как удачно, – прокомментировал бригадир. – Тютелька в тютельку. То, что доктор прописал.
– Все, закончили? – спросил Лау.
– Да, – раздалось снизу.
– Теперь снимайте меня, руки уже затекли.
= Это почему мы должны снимать? – удивился бригадир. – У нас наряд на сборку, установку закрепление и поднятие оператора. Наряда на снятие не имеется. Пожалуй, мы еще одну перекладинку под ножки, чтобы было удобно стоять, закрепим.
– Вы, что мужики, охренели? – крикнул Лау. – Какой еще оператор телевизионной вышке? Быстро снимайте меня отсюда.
– Не, – открестились мужики. – Мы свою работу выполнили. Сейчас менты подпишут, что нами установлена конструкция, и айда по домам.
– Как же тогда быть со мной?
– Не знаем. Будет команда, снимем. Мы ж не злодеи, с пониманием, но и ты пойми. За что платят, то и делаем.
– Эй, – крикнул Лау. – Полиция! Скажите этим идиотам, чтобы сняли меня отсюда.
Полицейские задрали головы и посмотрели на него:
– Ты чем-то недоволен? Дубинки не хочешь по ребрам?
– Я хочу, чтобы меня сняли отсюда, – со слезой в голосе простонал Лау.
Полицейские синхронно очесали затылки, и прапорщик вновь потребовал документы.
Бригадир с готовностью подал бумажки:
– Вот разрешение городской администрации на установку конструкции, вот на подъем оператора. Вот письменное согласие оператора и медицинское заключение, что длительное нахождение на конструкции не влияет отрицательно на человеческий организм.
– Я никакого согласия не давал! – завопил во весь голос Лау. Хмель моментально выветрился из головы. – Я не давал никакого согласия! Там не моя подпись!
Прапорщик спросил у бригадира:
– Это подпись крикуна на согласии?
Бригадир пожал плечами:
– Понятия не имею. Мне дали, эти бумаги я вам показал.
Лау опять заорал:
– Не слушайте его, мошенника! Я присоединился, когда их было трое. Решил помочь. Четвертый у них заболел.
Прапорщик внимательно посмотрел на бригадира:
– Он – не врет?
– Истинный крест! – бригадир перекрестился. – Не врет! Наш четвертый заболел, а про подпись оператора мне ничего неизвестно.
– Так снимайте меня отсюда! Я здесь случайно оказался! – продолжал надрываться Лау.
– Не ори! – поморщился прапорщик. – Дай разобраться. Бригадир, давай опускай крикуна.
– Не, не буду, – вдруг тот уперся. – У меня наряд только на установку и поднятие оператора. Наряда на спуск оператора не имеется. Поэтому не могу опускать.
– Слышь, крикун, у них нет наряда на снятие оператора, – полицейский сдвинул фуражку и почесал стриженый затылок.
– Так мне, что так и висеть здесь? У меня руки затекли, их совсем не чувствую, – пожаловался Лау. – Когда это им дадут наряд на снятие? Я тут околею.
– Не знаю, не знаю, – хмыкнул прапорщик.
– Так прикажи им снять меня, вы же власть, – продолжал выть Лау.
– Э, тут ты, крикун, ошибаешься, – возразил прапорщик. – Я должен за порядком следить, а приказывать им не имею права
Лау расплакался, и слезы потекли по лицу, повисли на кончике носа. Он рефлекторно дернулся, чтобы их вытереть, и занемевшие руки неожиданно заныли:
– Так что же мне делать?
– Не знаю, повисишь пока. Я доложу начальству. Пусть решает, как с тобой поступить.
– Пока вы решите, меня тут птицы обгадят и у меня ноги застыли, – не унимался Лау. – Вы у меня документы возьмите и сличите подпись в паспорте с согласием. Так быстрее поймете, что я случайно здесь оказался. Паспорт во внутреннем кармане куртки.
– Быстро, – приказал прапорщик, – за паспортом.
Бригадир не стал перечить, и к Лау на верхотуру взобрался второй мужичок, что шел перед ним. От него густо пахнуло самогоном. Мужичок вытащил из кармана куртки паспорт и хотел спускаться вниз, как неожиданный порыв ветра качнул конструкцию. Он не удержался и сорвался вниз. Паспорт вылетел из его рук и запорхал в воздухе, подобно бабочке. Мужичок кулем свалился на землю, его подняли на ноги, и он, прихрамывая и почесывая спину и задницу, стал спускаться с холма. Паспорт продолжал весело парить в воздухе, не думая падать на землю, а поднимался все выше и выше.
– Поймайте мой паспорт! – закричал Лау, пытаясь выгнуться, чтобы уследить за ним
– Слышь, крикун, – мы не птицеловы, чтобы ловить паспорта. Мы полицейские, ходим по земле и ловим нарушителей на земле. Воздух не относится к нашей юрисдикции. Документы в порядке, твое согласие имеется, какие к нам претензии? Будешь кричать, нарушать общественный порядок, – задержим, накажем. Поэтому веди себя смирно.
– Так задержите и накажите!
– Так, крикун, не цепляйся к словам. Когда надо – тогда задержим.
– Но меня обманули! Я не давал согласия висеть на этой чертовой конструкции! Полицейские, будьте людьми милосердными, пожалейте, снимите меня, – не унимался Лау.
– Ты бы не кричал, – успокоительно проговорил прапорщик. – Повисишь, с тебя не убудет. Потом снимут. Ведь правильно, мужики?
Троица пожала плечами:
– Нам это неизвестно. Будет наряд – сразу снимем. Сейчас мы свою работу выполнили. Вот, пожалуйста. Распишитесь здесь, что в вашем присутствии была установлена конструкция.
Полицейский расписался.
– Спасибочки. Мы пошли, – и троица стала спускаться с холма.
– Стойте, мерзавцы! Стойте! Мы меня обманули! Снимите меня отсюда!
– Эх, уважаемый, – ласково проговорил полицейский, – просили подобру – поздорову не кричать, не нарушать общественный порядок. Иванов! Быстро успокой этого крикуна!
– Почему это я? – ломающимся баском удивился тот, кого назвали Ивановым.
– Так, не понял, салага, отказываешься выполнять приказ? – вроде бы ласково, но с нажимом в голосе произнес прапорщик. – не успел погоны одеть, и уже отказываешься выполнять приказы? Быстро погон лишишься!
После такого отеческого напутствия полициянт шустро, как обезьянка, взобрался на конструкцию и ткнул электрошокером крикуна в подреберье. Лау испытал сильную боль, его сотрясла судорога от сокращения мышц. Произошло истощение питательных сахаров в мышцах, он потерял сознание и обмочился. Моча попала на полициянта, он выругался и свалился в конструкции.
– Идиот! Зачем тебе выдали татьянку (дубинку)? Зачем было форсить и шокер использовать? – заорал прапорщик. – Не дай бог еще окочурится.
– Да я хотел, как лучше, – стал оправдываться Иванов.
Прапорщик зло заметил:
– Правильно сказано, дай дураку стеклянный член, он лоб расшибет и руки порежет! Все, наше время истекло, пошли отсюда.
Лау пришел в себя, когда неподалеку подъехала машина, в которой громко включили радиоприемник, и слова песни безжалостно разорвали вечернюю тишину:
Видишь, там, на горе, возвышается крест.
Под ним десяток солдат. Повиси-ка на нем.
А когда надоест, возвращайся назад,
гулять по воде, гулять по воде, гулять по воде со мной!
Невидимый автомобиль резко газанул, заглушая слова песни, и уехал. Песня растаяла вслед за автомобилем. Губы Лау непроизвольно произнес: «и заплакал Андрей», но дальше, как не силился, не мог вспомнить слова песни. Тело одервенело, болели растянутые руки, в паху было мокро и противно, босые ноги давно онемели. Только сейчас ему пришло ясное осознание, что его одурачили и распяли на кресте вместо другого. Задавать вопросы: «зачем и почему» уже не имело смысла, он не внял предостережениям, посмеялся над ними, за что этот страшный город решил пошутить над ним и навсегда оставить у себя. Однако он не давал согласия быть распятым, но разве его когда спрашивали о его желаниях. Теперь останется висеть на этом кресте до самой смерти. Лау попытался вспомнить, сколько времени провел Христос на кресте: то ли пять, то ли шесть часов, прежде чем испустил дух. Только у него не будет воскресения. Он был атеистом и прекрасно понимал цену красивым легендам. На то они и легенды, чтобы в них верили недалекие люди. Сколько у него осталось? Разумом он уже смирился со своей смертью, но тело страстно хотело жить, и уже помимо его разума тело стало дергать руками и ногами, но ничего не получилось.
Солнце, превратившееся в розовый, совсем негреющий диск, спускалось за дальние поля, на выцветшем небесном ситчике, продранном легкими перистыми облачками, уже висел прозрачно-белый кругляшок луны. Продрогший Лау уронил голову на грудь. Он в очередной раз потерял сознание.
Ан-д-дрей, Анд-дрей, – неожиданно в потухшее сознание ворвался звонкий женский голос. – Ты помнишь меня? Я – та самая рыжая бесстыдница, из гостиницы.
Лау очнулся и туманным взором осмотрел вокруг. Ничего не изменилось, только длинная тень от креста тянулась от одного холма к другому.
– Анд-дрей! – вновь услышал он звонкий женский голос. – Анд-дрей!
– Я здесь, – хотел крикнуть Лау, но вместо крика его голос ржаво и тихо проскрипел, – я здесь…
– Прощай, Андрей, мне сказочно повезло, я нашла попутчика, что вывезет меня из этого страшного города. Прости, но не тебе, а ему в качестве приза я досталась, хотя, положа руку на сердце, ты мне больше понравился. Но не судьба! Ты слишком долго тянул, а я не могла ждать. Береги себя, Андрей!
Лау навзрыд расплакался. От его невозмутимости не осталось и следа. Стало так жалко себя, свою непутевую жизнь, как глупо подставился и придется умирать на кресте. Причем умирать в полном смысле этого слова. До утра он не доживет, закоченеет. Подумать только, римская империя давно пала, никого давно не казнили на кресте, а в двадцать первом веке умрет на кресте за чьи-то – Лау не сомневался – грехи. Он вспомнил, в каком страшном состоянии привозили трупы солдат, которые запаковывал в гробы. Глаз не будет – их выклюют вороны, а про остальное, и думать не хотелось. На память пришли горькие библейские слова: «или, или, или лама савахфани10», после чего опять впал в оцепенение.
7. Die Laukert-Variationen11
Die Erste Variation. Vorspiel12
К ночи поезд набрал хороший ход, и колеса ритмично постукивали на стыках рельс. Проводница, дремавшая в служебном купе, потянулась, просыпаясь. Она глянула на часы и поднялась. Пассажир на четырнадцатом месте просил разбудить. Ему вставать на следующей остановке. Она прошла по коридору и открыла дверь в купе. Пассажир спал, повернувшись к стене. Проводница коснулась плеча пассажира и прошептала:
– Вставайте, скоро ваша станция. Стоянка две минуты.
Лау поднялся, быстро собрался и стал смотреть в окно, хотя в темноте ничего не было видно, изредка мелькали одинокие фонари на полустанках. Рядом похрапывал сосед. Колеса дробно выстукивали: «скоро-скоро ты приедешь, скоро-скоро ты приедешь». Он энергично потер ладонями лицо, прогоняя сонливость. Странный сон приснился, будто, приехав в командировку в этот южно-российский провинциальный городишко, пробыл целых три дня и уехал несолоно хлебавши. Под конец вообще случилось невообразимое, – пришлось повисеть на кресте. Лау поежился. Черт, снится всякая ерунда.
Поезд сбросил скорость и вполз на привокзальный перрон, скупо освещенный двумя фонарями. Появилось длинное, как такса, здание вокзала, с подсвеченной надписью «Станция «Новорудничная». Проводница, непрерывно зевая, открыла дверь, и Лау спрыгнул на пустой перрон. Место его командировки. Здесь по сравнению со столичной холодрыгой было непривычно тепло. Наконец-то он добрался до южной теплой осени, где отогреется от столичной стужи. Лау осмотрелся вокруг. Ни души. Темное здание вокзала. Ему приходилось бывать в провинциальных вокзалах, где в гулкой пустоте зала ожидания впору удавиться от тоски по Несбывшемуся. Таинственный и чудный олень вечной охоты13, как тебя поймать? Мимо торопливо стучат колесами поезда, везущие пассажиров в неведомые края, а ты провожаешь их завистливыми глазами и отчетливо понимаешь, что тебе не никак стронутся с места, а на робкий вопрос о билете кассирша скучающим голосом отвечает, что счастливые билеты давно проданы. Ему повезло купить счастливым билет и сбежать из провинциальной мути и безнадеги в столичный кипящий водоворот
Ночной таксист обрадовался пассажиру, и, включив фары, разогнавшую египетскую тьму дороги, отвез его в гостиницу.
Die Zweite Variation. Fantasie14
Скрип, скрип, скрип. Тишина. И опять: скрип, скрип, скрип. Опять тишина. И вновь: скрип, скрип, скрип.
Лау поднял тяжелую голову. Это галлюцинации, или он действительно слышит этот скрип? Он с трудом поднял тяжелые веки, и в глаза хлынул яркий солнечный свет, заставивший болезненно зажмурится. Еще услышал знакомый голос, заставивший встрепенуться. Голос чичероне:
– Эй, масквач! Тебе не надоело висеть чучелком и пугать ворон?
Лау попытался ответить, но язык, распухший во рту, еле ворочался, и сумел издать только неясное сипение, но бомж услышал и закричал:
– Громче. Громче, я тебя не слышу!
Лау кое- как собрался и проскрежетал:
– У меня петли на руках.
– Глупости, ты говоришь глупости. Прикажи себе, и путы спадут.
– Я упаду и разобьюсь, – засомневался Лау.
– Не боись, хоть и калека на коляске, но тебя поймаю. «Приди, приди в мои объятья, я мир открою для тебя15».
– Ты стихи сочиняешь? – удивился Лау.
– Боже упаси! Это так, вариации на темы стихов других авторов. Знаешь, ночью, так одиноко, вот и пытаюсь. Давай, не отвлекайся, на счет три: «раз, два, три»!
Лау послушно повторил: «раз, два, три» и представил себе, как петли слетают с его рук и ног, и в тот же миг рухнул с креста. Он упал на коляску, и больно ударился подбородком и грудью о поручни коляски и колени бомжа, а тот сразу энергично стал растирать его руки и ноги, а потом сунул в рот фляжку. Лау глотнул. После всех мук висения на кресте простой самогон показался нектаром, собранных с божьих лугов, обласканных щедрым южным солнцем, по которым бегала босоногая девчонка в венке из ромашек, и весело смеялась. Бомж ловко переворачивал с боку на бок тело Лау, и ему чудилось, что уже и ранее приходилось лежать на этой коляске, и чичероне хлопотал над его бесчувственным телом.
Бомж выговаривал ему, как заботливый родитель:
– Ты прям как малое дитя. Стоило оставить на денек без присмотра, как тут же вляпался. Но ничо, иичо, я помогу тебе, превращу в рыбу, какую хошь: хоть в красную, хоть в зеленую, иль в синюю. Если не захочешь, помогу отрастить жабры. Будешь двоякодышащим. Потом спущу в провалец, и будешь жить-поживать, с местными русалками хороводы водить. Они девки ядреные, а мужиков хороших нет, вот и бесятся, кровь играет, оттого всякие непотребства вытворяют. Твоя жизнь только начинается!
– Но я хочу вернуться…
– Нет, братан, звиняй. Только в провалец.
– С-спа-с-с-и-бо, – язык у Лау еще плохо ворочался. – Н-на-шел это озеро во дворе дома. Будь оно неладно! Оттуда погнали. Сказали, что вода радиоактивная и чуть не пристрелили.
Бомж неожиданно захохотал во все горло:
– Ну, сукины дети, ну, удружили! Это же Васька с Гришкой так развлекаются. Где-то раздобыли химкомплекты, а у черных копателей за бутылку выменяли ржавый ППШ, довели его до ума, где-то патроны достали и так пугают, на бутылку сшибают. Ты от них удрал, когда начали стрелять?
– Да.
– Понятно, злые были, не похмелившиеся, еще ты дёру дал. Ничего, поплещешься еще в своем озере во дворе дома. Сразу предупреждаю, озеро еще мелкое, туда возможно только рыбкой. Каменица, что решила стать перелетной птицей, еще не снялась с места. Лучше в провальцы с подземными озерами. Там есть, где развернуться.
– Я хочу домой вернуться, – упрямо повторил Лау.
Бомж неожиданно разозлился:
– Что за глупый осел! Нет больше твоего дома! Нет, и не будет! Пока ты куковал на кресте, в Moskaubad’е чет-то непонятное творится. Связи нет, тырнет отрубили. Грят, переворот, на улицах резня, Фофан, по слухам, или еле ноги унес, или как с Николашкой поступили. Только сразу, чтоб не мучился. На одного страстотерпца будет больше. Это у нас – пока аномалия, тишина и покой. Но северные ветры и сюда прилетят. Но это – мелочи жизни. Для тебя самая главная новость – после улета каменицы озеро во дворе дома станет настоящим, а не той лужей, что ты видел. Так что наплещешься там всласть!
– А ты?
– Что я? – не понял бомж.
– Не боишься?
– Что могут сделать с калекой? Кому я нужен? Ежели шлепнут, так это только раз, и не больно. Тебя, дурака, пожалел. По соплям вижу, не боец, просто хороший человек. Такие, как ты, в первую очередь погибают. В смутные времена плохо быть хорошим человеком. Надо становиться на чью-то сторону. Вижу, трудный будет выбор. Ты меня накормил, выслушал, а что рупий не дал, – так их здесь ни у кого нет. Поэтому давай, решайся, или рыбкой, или аксолотлем.
– Может, лучше вернуться на крест? – слабо улыбнулся Лау. – Как-то не хочется быть рыбкой или аксолотлем.
– Нет, дорогой мой масквач, людские грехи всё одно не отмолишь и на себя не возьмешь, я предлагаю тебе вторую жизнь, новые встречи, новые впечатления. Соглашайся, не пожалеешь!
Die Erste Variation. Vorspiel16
К ночи поезд набрал хороший ход, и колеса ритмично постукивали на стыках рельс. Проводница, дремавшая в служебном купе, потянулась, просыпаясь. Она глянула на часы и поднялась. Пассажир на четырнадцатом месте просил разбудить. Ему вставать на следующей остановке. Она прошла по коридору и открыла дверь в купе. Пассажир спал, повернувшись к стене. Проводница коснулась плеча пассажира и прошептала:
– Вставайте, скоро ваша станция. Стоянка две минуты.
Лау поднялся, быстро собрался и стал смотреть в окно, хотя в темноте ничего не было видно, изредка мелькали одинокие фонари на полустанках. Рядом похрапывал сосед. Колеса дробно выстукивали: «скоро-скоро ты приедешь, скоро-скоро ты приедешь». Он энергично потер ладонями лицо, прогоняя сонливость. Странный сон приснился, будто, приехав в командировку в этот южно-российский провинциальный городишко, пробыл целых три дня и уехал несолоно хлебавши. Под конец вообще случилось невообразимое, – пришлось повисеть на кресте. Лау поежился. Черт, снится всякая ерунда.
Поезд сбросил скорость и вполз на привокзальный перрон, скупо освещенный двумя фонарями. Появилось длинное, как такса, здание вокзала, с подсвеченной надписью «Станция «Новорудничная». Проводница, непрерывно зевая, открыла дверь, и Лау спрыгнул на пустой перрон. Место его командировки. Здесь по сравнению со столичной холодрыгой было непривычно тепло. Наконец-то он добрался до южной теплой осени, где отогреется от столичной стужи. Лау осмотрелся вокруг. Ни души. Темное здание вокзала. Ему приходилось бывать в провинциальных вокзалах, где в гулкой пустоте зала ожидания впору удавиться от тоски по Несбывшемуся. Таинственный и чудный олень вечной охоты17, как тебя поймать? Мимо торопливо стучат колесами поезда, везущие пассажиров в неведомые края, а ты провожаешь их завистливыми глазами и отчетливо понимаешь, что тебе не никак стронутся с места, а на робкий вопрос о билете кассирша скучающим голосом отвечает, что счастливые билеты давно проданы. Ему повезло купить счастливым билет и сбежать из провинциальной мути и безнадеги в столичный кипящий водоворот
Ночной таксист обрадовался пассажиру, и, включив фары, разогнавшую египетскую тьму дороги, отвез его в гостиницу.
Die Zweite Variation. Fantasie18
Скрип, скрип, скрип. Тишина. И опять: скрип, скрип, скрип. Опять тишина. И вновь: скрип, скрип, скрип.
Лау поднял тяжелую голову. Это галлюцинации, или он действительно слышит этот скрип? Он с трудом поднял тяжелые веки, и в глаза хлынул яркий солнечный свет, заставивший болезненно зажмурится. Еще услышал знакомый голос, заставивший встрепенуться. Голос чичероне:
– Эй, масквач! Тебе не надоело висеть чучелком и пугать ворон?
Лау попытался ответить, но язык, распухший во рту, еле ворочался, и сумел издать только неясное сипение, но бомж услышал и закричал:
– Громче. Громче, я тебя не слышу!
Лау кое- как собрался и проскрежетал:
– У меня петли на руках.
– Глупости, ты говоришь глупости. Прикажи себе, и путы спадут.
– Я упаду и разобьюсь, – засомневался Лау.
– Не боись, хоть и калека на коляске, но тебя поймаю. «Приди, приди в мои объятья, я мир открою для тебя19».
– Ты стихи сочиняешь? – удивился Лау.
– Боже упаси! Это так, вариации на темы стихов других авторов. Знаешь, ночью, так одиноко, вот и пытаюсь. Давай, не отвлекайся, на счет три: «раз, два, три»!
Лау послушно повторил: «раз, два, три» и представил себе, как петли слетают с его рук и ног, и в тот же миг рухнул с креста. Он упал на коляску, и больно ударился подбородком и грудью о поручни коляски и колени бомжа, а тот сразу энергично стал растирать его руки и ноги, а потом сунул в рот фляжку. Лау глотнул. После всех мук висения на кресте простой самогон показался нектаром, собранных с божьих лугов, обласканных щедрым южным солнцем, по которым бегала босоногая девчонка в венке из ромашек, и весело смеялась. Бомж ловко переворачивал с боку на бок тело Лау, и ему чудилось, что уже и ранее приходилось лежать на этой коляске, и чичероне хлопотал над его бесчувственным телом.
Бомж выговаривал ему, как заботливый родитель:
– Ты прям как малое дитя. Стоило оставить на денек без присмотра, как тут же вляпался. Но ничо, иичо, я помогу тебе, превращу в рыбу, какую хошь: хоть в красную, хоть в зеленую, иль в синюю. Если не захочешь, помогу отрастить жабры. Будешь двоякодышащим. Потом спущу в провалец, и будешь жить-поживать, с местными русалками хороводы водить. Они девки ядреные, а мужиков хороших нет, вот и бесятся, кровь играет, оттого всякие непотребства вытворяют. Твоя жизнь только начинается!