– Прощай, братец, я не дождалась от тебя аленького цветочка. Сегодня я умерла. Наконец-то я стану свободной, наконец-то свободной, слава богу, свободной, и никто не посмеет меня унизить. Жаль, что больше не встретимся в этой жизни. Жаль…
Андрей залился горючими слезами, пьяному также легко плакать, как и давать обещания:
– Прости меня, сестрица, прости. Я знаю, что последний подлец, и нет мне прощения. Но пойми, никак не мог приехать. Не получалось. У меня на шее две дочки, жена пьет, вот и работаю без продыху.
– Я давно всех простила, только не простила отчима. Спасибо, что отомстил за меня. Я всегда буду об этом помнить, – бесплотная тень сестрички истаяла, но Андрей, чувствуя, что не сказал ей главные слова: любил, и всегда будет любить, рванул вслед за тенью.
Только не понял, где очутился. Белые стены. Белый пол, а вместо потолка – безбрежная синева. Андрей в недоумении стал озираться по сторонам: где он очутился и куда ему идти.
– Эй, ты не заблудился? – услышал он за спиной.
Андрей повернулся. К нему шел высокий моложавый мужчина с окладистой белой бородой. На нем был синий костюм, голубая рубашка с красным галстуком и коричневые туфли. Все новенькое, словно снятое с вешалки в магазине и еще не обмятое. Он завистливо вздохнул. Он всегда мечтал одеваться хорошо, только денег вечно не хватало. Нищета мерзко кривлялась и таращила злобные глаза: ужо, тебе, ужо, не сметь думать о достатке! Поэтому одевался в дешевый китайский ширпотреб. Летом – майки, шорты и сандалии, в холодные сезоны – легкая куртка, свитера, джинсы и разношенные армейские бутсы. Даже в сильные морозы носил легкую куртку. Ирка с шиком транжирила детские деньги, только шик в её понимании был один – в очередной раз нажраться. Последнее время Ирка пошла в разнос. Андрей частенько её колотил, но с оглядкой, боялся, что если его заметут, сопливицы точно окажутся в детдоме. Поэтому Андрей тратил свой заработок на детей, а на себя у него ничего не оставалось.
– Кто вы? – удивился он.
Мужчина насмешливо расхохотался:
– Сразу видны плоды атеистического воспитания. Я – Господь Бог. Как видишь, просто и со вкусом. Можешь меня так звать. Я точно не обижусь. Теперь мой вопрос: зачем пожаловал в гости? Я тебя еще не призывал. Негоже живому видеть меня. Бед потом не оберешься.
Андрей смутился:
– Я хотел попрощаться с младшей сестренкой, извиниться перед ней и сказать, что очень её люблю.
– Кто она?
Андрей сбивчиво и косноязычно рассказал.
Господь Бог на мгновение закатил глаза. Его губы беззвучно зашевелились, а потом утвердительно сказал:
– Есть такая душа. Только что поступила. Хочешь встретиться с ней?
Андрей смутился:
– Да, хотел, но у меня нет аленького цветочка, а без него – никак.
– Это проблема легко решаема. Будет тебе аленький цветочек, краше которого нет на белом свете . Сейчас сюда доставят душу твоей сестрички, = Господь Бог щелкнул пальцами, как фокусник, тут же появились изящные женские руки, державшие аленький цветочек, а следом – его ненаглядная младшая сестренка Аленушка.
Женские руки вручили остолбеневшему Андрею аленький цветочек и подтолкнули к нему душу Аленушки. Он смотрел на младшую сестренку и не узнавал её. В последний раз она была живым скелетом, а сейчас – заморенное бесполое существо, беззубое, с голыми деснами, с провалившимся ртом и запавшими мутными глазами. Её чудные волосы свалялись и превратились в паклю грязно-серого цвета. На шее – незамкнутая странгуляционная борозда
– Это не Аленушка, – пробормотал в отчаянии он. – Это не Аленушка, – его голос сорвался на крик.
– Как не твоя ненаглядная сестрица Аленушка? – не понял Господь Бог. Он опять закатил глаза, и бесполое существо сначала растаяло в воздухе, но потом вновь появилось. Господь Бог твердо сказал. – Ошибка исключена. Это Аленушка. Такой она поступила. Но я уважу твои чувства, – Господь Бог вновь щелкнул пальцами, по душе Аленушки словно прошлась волна, и она превратилась в ту чудесную малышку, которую запомнил Андрей, когда расставался с ней.
Андрей почувствовал, как на глаза навернулись слезы. Что с тобой сделали, любимая сестричка, что с тобой сделали, какие муки ты перенесла, что так рано ушла из жизни, превратившись из милой девчушки в древнюю старуху? Он не смог сдержать слез, что покатились по щекам. Девчушка тонким пальчиком вытерла слезу на щеке:
– Братец, спасибо этому доброму дяде, я уже не помню себя такой. Только не могла больше жить в психушке и повесилась.
Андрей обхватил тонкие плечи сестрички Аленушки и заплакал навзрыд, не стесняясь слез. Мужчины еще как плачут, только невидимыми миру слезами.
– Фу, – сестричка отстранилась от него, – как от тебя водкой несет. Батя ведь не пил. Поэтому и плачешь пьяными слезами. Только не плачь. Сделанного не воротишь. Поверь, мне сейчас так легко, когда умерла. Больше так жить не могла.
Рядом раздалось деликатное покашливание. Брат с сестрой повернулись к Господу Богу:
– Хоть это и не в моих правилах, и воздастся каждому по делам его , но есть сильное желание отступить от правил. Какой же я милосердный Господь Бог, если не могу облегчить страдания одной единственной душе? Аленушка, меня тронули слезы, хоть и пьяные, твоего братца. Повелеваю быть в сем облике без страданий и горестей навеки вечные. Я не отправлю тебя в ад, где ты будешь постоянно переживать грех самоубийства. Пусть для тебя раскроются врата Рая.
Господь Бог повелительно махнул рукой, и перед Аленушкой расстелилась длинная белая дорога, в конце сверкающая алмазами приветливо распахнутые огромные двери Рая:
– Иди, Аленушка, иди со своим аленьким цветочком. Как знать, в Раю ты можешь встретить счастье, которое не смогла обрести на грешной земле.
– Прощай, братец, – Аленушка нежно поцеловала Андрея в щеку, – спасибо, и за цветочек, и за Рай.
Она пошла по дороге, и её фигурка стала уменьшаться, а двери расти, и едва вошла во двери, как радостно запели трубы, зазвучали тимпаны, и двери закрылись.
Господь Бог внимательно посмотрел на Андрея:
– Готов ли пожертвовать своей бессмертной душой ради сестрицы Аленушки?
– Готов, – Андрей ни секунды не раздумывал. – За всех готов отдать свою душу.
– Даже за отчима-насильника, жену Ирку, кандальника Бугу, на котором печати негде поставить?
– Готов, не покривив душой, ответил Андрей. – не ведали, что творили.
– Верю, но не могу принять твою душу во искупление грехов человеческих. Нужна душа чистая, а у тебя руки в крови. Отчим – это мелочь, по сравнению с тем, что совершил этой ночью. Ты – убивец Ирки. Мне же нужна душа чистая, безгрешная, твоя отягчена злом.
Андрей застонал. Как – он убил Ирку? Не может быть!
– Поверь, я не обманываю, – Господь Бог прочел его мысли. – Поэтому будешь нести свой крест и каяться. Ты не подумал о своих дочках. Мне жаль, но лимит доброты я исчерпал до дна. Прощай.
Андрей словно на скоростном лифте сверзился с небес и очутился в убогой комнатенке с столом в объедках. Он убил Ирку, он убил. Эта мысль выжигала ему мозг. Он опустошенно опустился на табуретку.
– Пяпя, пяпя, – дочка дернула его за рукав. – Тебе плохо?
Андрей посмотрел на дочку. Детдомовская безотцовщина порождает детдомовскую безотцовщину. Круг замкнулся.
– Нет, доченька, все хорошо. Просто папа сильно устал, – Андрей проводил и уложил дочку рядом с другой. Больше их он никогда не увидит.
Андрей вернулся в комнату, где его поджидал Буга с ножом в руке. Вид у него был страшный, перекошенное лицо в крови, губы беззвучно дергались. Увидев Андрея, он скакнул к нему и всадил нож в живот с проворотом.
Андрей охнул и без чувств свалился на пол, и из-под щелястых половиц выступила вода, которая стала быстро наполнять комнату.
Буга, выронив нож, стал пятиться в другую комнату и испуганно повторять:
– Н-не я, н-не я, я н-не х-хотел, я н-не хотел.
Он юркнул в другую комнату. Там с разбегу бросился в воду и обратился в сома. Надька-пьянь вместе Иркой ни во что не обратились, их тела бултыхались в воде, вокруг головы Ирки медленно расплывалось, все увеличиваясь, красное пятно, а Надька–пьянь захлебнулась рвотными массами.
В зал, срывая двери в петель, втиснулась инвалидная коляска. Бомж попытался достать из воды тяжелое тело Андрея, но он, мокрый и тяжелый, выскальзывал из рук. Бомж крикнул:
– Мальцы, подмогните!
Мальцы, словно ждали его команды, выскочили из спаленки и, сипя от натуги, кое-как смогли затащить на колени инвалида тело Андрея, а потом, развернув коляску, вытолкнули её из дома. Потом закрыли дверь и прошли в спаленку. Вода была уже по колено. Они разбудили сестренок, которые захныкали спросонья и стали звать «пяпю». Мальцы переглянулись и самый смелый буркнул:
– Нет больше пяпи. Он просил передать, что если хотим спастись, делайте как мы.
Мальцы дружно нырнули в воду и превратились в бойких окуньков.
Старшая сестричка ухватила младшую за руку и стала тянуть в воду. Младшая брыкалась и не хотела слазить с постели. Старшая осерчала и сбросила младшую в воду, и следом нырнула за ней. Они превратились в двух бойких красноперок.
Скрипели колеса инвалидной коляски. За коляской тянулась дорожка кровавых капель.
– Ох, и тяжел, ты, бродяга-масквач! Ишь удумал, второй раз на мне ехать, нет бы своими ножками топать. Еще одну такую ночь не переживу, пупок развяжется. Так и знай, если в очередной раз ткнут ножом, спасать ну буду.
Инвалид, разговаривая сам с собой, добрался до гостиницы, постучал, и ему открыла администраторша – отчаянно молодящаяся дама лет пятидесяти. Увидев его, она уперла руки в боки и недружелюбно спросила:
– Опять своего дружка бухого в дубель и в кровищщи привез? Опять стриптиз будете устраивать? Как вы надоели! Так и знай, больше дверь не открою, стучи – не стучи.
Инвалид покаянно развел руками:
– Клянусь, это в последний раз, больше не буду.
Администраторша скептически поджала губы:
– Обещала свинья в грязи не валяться.
Инвалид с трудом переместил тело на на землю:
– Так браток, давай полечимся, – и стал водить ладонями над животом. Рана на животе затянулась. – Запомни, ничего не было. Плохой сон. Теперь раздевайся и иди в свой номер.
Тело послушно кивнуло, сбросило с себя окровавленную одежду и голым прошествовало в гостиницу. На этот раз администраторша промолчала.
6. ТРЕТИЙ ДЕНЬ
Третий день оказался таким же бездельным. Срочная почта не доставила ему пресловутый пакет с документами. Оператор долго щелкал клавишами компьютера, выясняя нахождение пакета, а потом, пожав плечами, сообщила, что не может сообщить причину недоставки пакета. По данным пакет на месте, но в наличии его не находилось. «Можете подавать жалобу, чтобы провели проверку». На вопрос: «часто пропадает почта?» последовал не очень-то обрадовавший ответ: «Частенько, привыкли. Ждите завтра. Завтра обязательно будет». Лау ничего не оставалось, как выйти из здания задуматься над вопросом: как убить третий сакральный день». С бомжом-чичероне встречаться не хотелось, уж больно навязчивый тип, с напыщенным достоинством рекламирующий никчемные провинциальные достоинства, коих он насмотрелся за годы работы в конторе. При этом нахально требующий рупии. Доморощенный валютчик. Он не боялся остаться здесь еще на день другой. Его не испугали завывания покойного Дериктора, не испугали женские убеждения о том, что отсюда надо вырваться на третий день. Женщины, как известно, существа стойкие и крепкие, они умеют мгновенно переложить на хрупкие мужские плечи свои заботы и печали, а потом искренне удивляться, как эта мужская особь посмела не исполнить ее такие скромные пожелания. Сначала московская рыжуха, мечтающая стать писательницей. С такой жизни не было бы с самого начала. У нее было бы все напродажу, без вариантов. Жажда прославиться – самая страшная разъедающая душу, где ничего нечт святого, одна только жажда славы. Увольте от такой приятно перспективы.
Ему хватило общения с новым откровением в русской литературе – почитательницей пятнадцати мертвых петухов. Крайне эгоистичная, заботящаяся только о себе, нежной и непонятной грубыми мужланами и тщательно записывающей все похождения с ним, чтобы выдать в очередном перле уже не с пятнадцатью, а двадцатью-тридцатью мертвыми петухами, которым она самолично перережет глотки. Творческого воображения – ноль, вот и будет затаскивать до дыр удачный – с ее точки зрения прием. Ей бы, бедняжке, к психологу, но что потом останется – прыщавая девица неопределенных лет, никому не нужная, со смутным ощущением, что жизнь прошла, промчалась мимо, а она так и осталась на полустанке в выцветшем полушалке, и трахать ее будут мужики только по пьяни, по трезвянке пугаясь ее угрюмого вида. А так – полубогема, такие непризнанные творческие личности для вдохновения вкушающие дешевую боромотуху, которой, если дадут свободу – о-го-го! Еще было другое интересное предложение – армянка. Тут Лау мог бы и решиться. Наверное, хорошая жена, отличная хозяйка, ухаживала бы за ним – он самонадеянно надеялся – и катался бы как сыр в масле. Но в душе он был трус. У нее был ребенок- дочка., следовательно, надо было взвалить на себя проблемы с этим ребенком, общение с ее отцом, а потом, повзрослев, горячая кровь могла бы взбрыкнуть, и на какое-нибудь его невинное замечание могла объявить его сексуальным маньяком, совратителем юной и чистой непорочной девичьей души. Интернет и армянская диаспора – в помощь. С учетом его не очень стойкой психики, переживший во солдатах очередную по счету кавказскую войну, любой судебный психиатр недрогнувшей рукой дал заключение о его маньяческих наклонностях, осложненных постравматическим армейским синдромом. Поэтому лучше одному выбираться из данной передряги, красотки пусть постоят в сторонке. В другой раз. Когда он будет до изумления пьян и будет готов спасти целый табун прекрасных дев. Длинноногих, красивых и заносчивых от осознания своей красоты. В другой раз. Его Боливар слишком тощ и плохо кормлен, чтобы спасать очередную пассию хозяина от её же проблем.
В этот раз он решил отправиться один, без чичероне, в разрушенную часть города, о которых столь много наговорили ужастей. Разрушенная часть города встретила его разморенной осенней тишиной, жужжанием ошалелых осенних мух, запахами запустения и сырости. Природа – великий комбинатор, она категорически не терпит пустоты, там, где раньше были горы строительного мусора, выросли молодые побеги тополей, акации, сирени. Еще зеленый плющ заплел оконные провалы, пышно задекорирован дело рук обыкновенной человеческой варварости. Еще на фронте он удивлялся, почему надо обязательно загаживать все вокруг, а не оставлять неприкосновенными те куски природы, где человек не воевал. Еще здесь было необыкновенно тихо, как на минном поле или на кладбище, скорее как сельском мирном кладбище. Не хватало только козъих с раздутым белым выменем от сочной кладбищенской травки.
Заброшенное тихое место. Любое кладбище днем выглядит сонным и умиротворяющим. Только по ночам упыри вылазят из могил и ищут юных дев, чтобы напиться свежей кровушки. Но все это из готической литературы прошлого. В настоящем, сухом остатке имеет заброшенное место техногенной катастрофы. Люди, забра самое ценное, решили съехать отсюда. В самом деле, кому понравиться в один прекрасный момент провалиться в рукотворную преисподнюю, вырытую руками их дедов и отцов, которое за скорешейшее выполнение плана еще получали государственные награды? Не ему судить дела предков. Он приехал сюда с другой целью и давно бы уехал отсюда, если бы непонятная нераспорядительность его шефа. Он шел от одного здания к другому, и везде были запустение, тлен и тихая мольба пока непонятно о чем. Даже провальцы выглядели живописно, поросшие молодой ракитой, затянутой ряской и кувшинками. Как-то не верилось, что в этих провальцах бесследно сгинули друзья так и неназвавшей себя рыжухи, а местные оборачиваются аксолотлями и заманивают гулпых приезжих на глубину, где безжалостно топят их. Лау почувствовал зуд в кончиках пальцев. Он ведь и сам из водоплавающих и с удовольствием бы пустился в подводное путешествие, чтобы поиграть в прятки с местными, но прекрасно понимал, что это поле боя осталось бы за местными, хорошо знающему местные ухоронки. Проигрывать он не любил. Ему хотелось найти пресловутое озеро во дворе дома, о котором узнал с самого приезда и которое, как уверял чичероне-бомж, местная достопримечательность, которой нет. Вот в этом бы озере в теплой прохладной воде он бы поплескался с удовольствием, отвел свою водоплавающую сущность. Душ в гостинице – это эрзац для понимающего человека. Какие ужасти ему рассказала рыжуха про брошенные дома и провальцы, но ей можно, она будущий писатель, который не продаст свой залежалый товар, если не обернет его в нечто ужасное и страшное. На самом деле – тихий осенний день, температура воздуха – плюс 18, как это непохоже на проморзглую москвабадскую погоду. Чего эти мигранты так прутся в неё? В надежде заработать? Действительно, нет ничего южнорусской провинции с долгущей теплой осенью, когда еще в ноябре тепло, зима и не думает опускать свои вьюжные саваны на столь благословенную землю, а каков певучий суржик! Эта не масквабадская тарабарщина, жалкие ошметки от русского языка, когда приезжий с ужасом не понимает, о чем ему пытаются донести. Эх, если бы не контора с хорошим заработком, перебрался бы сюда на юга, завел бы себе хохлушку с чорными дивными очами и характером, что порох, держащей всегда в руках скалку, чтобы перетянуть по случаю нерадивого муженька, что не обидится, а только почешется. Даже его немецкая составляющая в радостном предвкушении загоготала: я, я, куры, матка, млеко. Заткнись, немецкая морда, усмехнулсяон. Ты зачем сюда забрал: искать озеро во дворе дома. Ищи, Трезор по кличке Лау, хорошо ищи.
Впрочем, долго искать не пришлось. В очередном проулке неожиданно блеснула бледно-голубая синь воды. Сердце у Лау забилось в предвкушении. Неужели это то самое озеро – призрак, которым его пугали, наконец-то нашлось. Лау обошел вокруг озерца. Вернее, большой лужи бледно-голубой воды. Трехэтажное здание, построенное при царе Горохе, то бишь в благословенную николаевскую эпоху, было построено буквой «П», и внутри буквы «п» плескалась вода. Двери во внутренней части здания буквы «П» были забиты большими гвоздями, шляпки которых даже еще не пожелтели, а вода тихо стояла под самый фундамент каменицы. Здание отражалось в воде, оттого казалось, имело не три, а целых шесть этажей, три в воздухе, три отражались в воде. При этом три водных отражения были более реальными, чем их реальные собратья. Вода отсекала ненужные детали, выделяя и укрупняя старую кирпичную кладку, деревянные, в отслоившейся краске оконные переплеты, свинцовые стекла, в которых не отражалось даже солнечные лучи. Водные отражения каменицы покачивались в воде и жили своей, независимой жизнью. Водное отражение раскрашивала густая ряска и большие листья водяных лилий. Изредко по водной поверхности скользили жуки-плавунцы.. Лау с интересом осмотрел здание, которое не тронуло всеобщее разрушение вокруг, и ему стало интересно, остались ли в нем жильцы или его покинули, как и другие.
Зуд в пальцах Лау нарастал все сильнее, и вскоре его стало потряхивать как от слабых разрядов электрического тока, так хотелось залезть в это озеро. Берега озера были пологими, но потом резко обрывались вниз и не просматривались в плотной голубой воде. Озеро казалось глубоким. Интересно, назвали как-нибудь это озеро, или оно так и осталось безымянным озером во дворе дома. Однако ему вряд ли придется узнать, слишком местные слишком пугливые. Лау прошел от одной стороны озера, уперся в торец здания и прошел до другого торца здания. Кирпич под лучами осеннего солнца нагрелся, и казался живым пластичным, стоит еще дольше продолжать гладить его, как заструится между пальцами как пластилин. Казалось, дом пребывал в глубокой спячке. Лау прислонился ухом к стене и почувствовал, что каменица грезит о своей судьбе-кручинушке. Ах, как надоело ему стоят на одном месте уже целый век! Дом знал, он видел печальную участь соседних зданий и до последнего момента оттягивал возможность своего разрушения. Его потянуло к перемене мест, захотелось превратиться бабочку, в птицу; дом еще не решил, но уже точно понял, что больше не может стоять и служить прибежищем для людей, которых становилось все меньше, и если выносили ногами вперед одно поколение, другое поколение дробно и настойчиво, гремя каблуками, тут же занимали освобожденные места. Детские голоса, как и птичий гомон не переводился возле дома, а в доме неугомонные жильцы пилили, строгали, переносили с места на места мебель.. Сейчас детских голосов не осталось, а вездесущие воробьи однажды поднявшись крупной статьей, благоразумно перекочевали в другое кормовое место, в развалинах пищи становилось все меньше. Только траурные галки крепкими носами долбили какие-то остатки былой роскоши. Но и галок становилось все меньше и меньше. Дом всем существом почувствовал: пора, пора сниматься с места и устремляться в свободный полет. Ведь если птица и человек создан для полета, то почему дом, созданный по подобию этих божиих созданий, не удостоен быть права полета? Дом принял решение и бросил клич, созывая под свою крышу жуков-древоточцев, жуков-каменерезов, всевозможных уховерток, жужелок и т.д. (посмотреть), чтобы крайне основательно подготовиться к будущему полету. Для будущего облегчения дома в нем рушились перегородки, жуки стачивали шляпки гвоздей, чтобы в нужный момент освободиться от тяжелого шифера, а из мебели и перегородок огромными тропическими жуками-древоточцами мастерился огромный винт. Посредине дома жуками-механикусами готовилась особая тепловая установка, чтобы расркутить огромный винт, и дать возможность дому взлететь в воздух. Жуки-камнерезы вовсю грызли кирпич и камень, отрывая дом от фундамента. Бесчисленные пауки, густо населявшие дом, стали, словно по команде плести паутину, чтобы в один прекрасный момент завернуть дом в тонкий кокон. Жильцам дома не очень повезло, тропические ядовитые жуки вспрыснули через ядовитые хелицеры яд жильцам, и яд быстренько растворял ткани, превращая бывших жильцов мумии. Особый отряд жуков-скарабейников уже раскладывал кадавры и ждал, когда они высохнут, чтобы потом микронным слоем нарезать их кожу, что по прочности превосходила перкаль, которую натянут на огромные крылья, на которые пойдут стропила. Не имея опыта такой построки, дом еще не решил, быть ли ему бипланом или монопланом, все должно было решиться в последний момент, когда будет готова тепловая машина. Топливом должен был послужить водород, который обещали синтезировать искусные жуки-химикусы. Дом не испытывал никаких сомнений нравственного характера по отношению к своим жильцам. Долгие годы жильцы эксплуатировали дом и ни о чем не задумывались, теперь настала очередь дома. Все честно, взял, попользовался, теперь сумей отслужить. Переделка дома была на завершающей стадии. Скоро, очень скоро дом раскрутит винт, оторвется от фундамента, взмахнет крылами и улетит в далекие края, станет удивительной перелетной птицей, чтобы облететь весь белый свет. Не весь же век куковать на одном гиблом месте.
Лау застонал и несколько раз приложился лбом к теплому кирпичу. Что за чушь лезет ему в голову с тех пор, как он очутился в этом проклятом городе. Ведь он – маленький человечек, в молодости, как и все, баловался виршами и сумел выдавить из себя несколько стишков, но вовремя понял, что это юношеские вирши убоги, и больше никогда не баловался игрой в сочинительство. Среднестатистический рациональный потребитель без капли воображения, а тут что за чушь лезет в голову. Что с ним творится, что с ним деется. Ночные реальные кошмары о чужих жизнях, которые он проживал вместо их героев, трагически заканчивающиеся фантасмагорическим превращением в рыб, уплывающих в глубину провальцев. Город прочно взял его за горло. Он обхватил руками голову: что за чушь лезет в голову, что с ним деется? Постоял у здания и узнал подспудные мысли этой каменицы: превратиться в птицу и улететь в далекие края? Он не сомневался, что не "з глузду з"ехаць", как выражаются любители местного суржика. Он искренне сочувствовал этому дому и желал ему удачи!
Короли, поедающие капусту, покойники, приходящие по привычке на работу, тетки-бухгалтерши, скачущие на железных феликсах, две девицы на выданье, жаждавшие его охомутать. Он постоянно вляпываелся в странные истории. Черт, зачем он согласился поехать в эту командировку? сидел бы в офисе, гонял балду по монитору, и в то же время прекрасно понимал, что командировка была спасением от страшной квартиры, где за ним по ночам с хохотом гонялась мертвая жена, дразнила огромным синим язык и так пыталась влезть к нему под одеяло, чтобы позаниматься с ним с сексом напоследок.
Черт, пора охладиться в прохладной октябрьской водичке, пока бедная голова не сорвалась как крышка с перегретого парового котла. Пусть на него показывают пальцем местные, которые, впрочем, здесь не наблюдались, но обязательно обесчестит это священное местное озеро у дома. Лау акн обратил внимание, как много мелких головастиков крутилось в прозрачной воде. Для него, городского жителя, было удивительным увидеть головастиков в конце октября. Еще Лау заметил, что по берегу озера были расставлены на близком расстоянии друг от друга деревянные творения покойного Дериктора – сусиси на хресте, одно в воде, другие на траве. Посредине озера возвышалось несколько сухих палок, одна из которых была примитивно стилизована под очередного сусика на хресте. Лау сплюнул от огорчения, нигде не деться от этих дилетантских изображений.
В воде было хорошо. Октябрьская прохладная водица обволакивала его тело, и он чувствовал, как растворяется в ней, как соляной раствор в кипятке, как вместо ног появляется хвост, между пальцами растут перепонки, а на шее, под ушами, прорезываются внешние жабры. Ах-х, как х-хорош-шо! Вода унесла прочь все тревоги Лау за три заполошных дня в этом милом южном городе, что прочными щупальцами обвил его, и якорными цепями навсегда приковал к себе. вода нежно шептало ему на ушко: успокойся-успокойся-успокойся. Здесь так хорошо, нет проблем, только вода, дом буквой «П», мечтающий превратиться в перелетную птицу, теплое осеннее солнце, прогревающее воду до самого дня, и рыбки, порхающие вокруг его тела. Хорошо бы превратиться в такую рыбку, глубоко нырнуть в провальцы, и кувыркаться там среди аборигенов, в неведомых плясках на неведомых глубинах. Ему ничуть не было страшно, заполошные мысли о командировке уходили прочь, прочь, растворялись в воде, и было ухе неважно, кто получит злосчастное наследство, его контора от этого не убудет, адо было следить за региональным агентом, а не посылать его в качестве плохонькой пожарной команды, да еще задерживать с нужными бумагами. Герр Лаукерт цу Зее, превратись в большую рыбу, растворись в местной водичке, уйди в провальцы и поселись здесь навсегда! Созание стало покидать Лау, он все больше и больше погружался в воду, и мелкая рыбешка стала хвать его за пальцы рук и ног, словно толкая в глубину озера во дворе дома. Пусть твоя сокровенная мечта герр Лау наконец-то осуществится, и вы вернетесь по колесу сансары в любую ипостась в большую рыбу.
– Эй! эй! – услышал он крики и звуки с трудом отдираемых ржавых гвоздей. Звук по воде разнесся далеко и звонко.
Лау очнулся от сладкой дремы, покрутил головой, и увидел, как одна из заколоченных дверей распахнулась, и на пороге появились две фигуры, облаченные в зеленые комбинезоны армейской химзащиты, противогазы, в перчатках и бахилах на ногах. Одна фигура была высокая, другая – небольшого роста, державшая в руках старинный автомат ППШ.
– Уходи отсюда, – услышал он глухой голос высокого, искаженный противогазной маской. – Немедленно уходи.
Он неловко привстал, наступил на что-то острое, резанувшую ногу острой болью, и с громким плеском упал в воду.
– Второй не выдержал и завизжал. Его визг, из-под маски, оглушил Лау:
– Проваливай отсюда! Немедленно! Это радиоактивная вода! -
– Как радиоактивная? – Лау по-глупому удивился. – Но тут рыбки плавают…
Маленькая фигурка в зеленом комбинезоне не стала его больше увещевать, а решительно передернула затвор автомата. Сухой щелчок ушах Лау прозвучал как прощальный удар колокола над кладбищем. Следом раздалась басовитая очередь: ду-ду-ду!
Лау сразу вспомнилось чудовищная скорострельность ППШ, и он сиганул из воды на берег. Прощай, озеро во дворе дома! Не сбылась мечта Лау стать водоплавающим. Прощай, дом буквой «П»! Ему не увидеть, как исполнится его мечта превратиться в птицу и улететь в дальние края.
Он, схватив в охапку одежду, убежал от ужасных фигур в зеленых комбинезонах химзащиты, угрожавших ему оружием.. С мокрых плавок по ногам текли холодные струйки воды. Надо было остановиться и переодеться, но он был так напуган, что не останавливался и бежал и остановился, когда зашлось сердце, и он почувствовал, что еще немного, и умрет от нехватки воздуха. Нежную подошву ног искололи сухие былинки и мелкие острые камушки. Рубашка и брюки норовили выскочить из рук. Неожиданно острая боль повторно пронзила правую ногу. Лау вскрикнул «ай!» и выронил из рук одежду. Он присел и осмотрел ступню. В ней торчал осколок стекла. Лау вытащил стекло, и ранка тут же закровила. Он сплюнул на палец и растер кровь. Надо бы обуться, и тут вспомнил, что туфли оставил возле озера. Растяпа, черт возьми, но возвращаться к негостеприимному дому желания не было. Он вытряхнул из кармана брюк носки и натянул их на ступни. Мокрые плавки неприятно холодили задницу. Он поколебался и решительно стянул с себя мокрое белье. Мужской стриптиз, слава богу, прошел незамеченным. Натянув сухие трусы, Лау решил надеть брюки. Но брюки неожиданно оказались порванными в промежности. Он застыл в ступоре. Когда же это он сумел их порвать? На ум ничего приходило, и Лау, плюнув на брюки, надел рубашку. Куртка то же осталась на берегу. Он выругался и запрыгал по вытоптанной среди пожухлой травы тропике. Она прихотливо вилась между красно-желтым кустарником, забираясь все выше и выше на холм. Здесь Лау еще никогда не бывал. Тропинка нырнула в густой терновник, среди еще зеленых листьев виднелись круглые темно-голубые плоды. Он сорвал несколько штук и сунул в рот. Терпкий вкус. Тропинка вынырнула из терновника, и Лау нос к носу столкнулся с мужичками, несшими длинные решетчатые конструкции. Это были те самые, что утром ровно в полдевятого проходили мимо гостиницы. Только сейчас их было трое. Мужички были усталыми, и несмотря на прохладное утро, от струился по их лицам. Шапчонки-плевочки еле держались на затылках.