Андрей обиделся, сильно поругался с матерью и перестал к ней ходить. Стал жить у Людмилки. По ночам она крепко прижималась к нему и шептала, как его любит. В темноте белело крупное голое тело и большая пухлая задница, которая больше всего его возбуждала, и он засаживал ей покрепче и посильнее. Людмилка сначала придушенно вскрикивала, потом начинала громко орать. Он еще сильнее наваливался на нее, ерзал по белому гладкому телу, бившемуся в конвульсиях под ним. В стену начинала стучать Симпета, и Людмилка сбрасывала с себя и жарко шептала: «уймись, ненасытное чудовище, завтра она меня сожрет», но не выпускала из рук его вздыбленное сокровище, а потом наваливалась на него сверху, и он чувствовал, как крепкие женские ляжки обхватывали его бедра.
Утром теща смотрела волком и шипела: «кобель ненасытный». Людмилка вилась вокруг него машерочкой, у неё ярко блестели счастливые глаза. Дочка уныло черпала кашу ложкой, пила сладкое до приторности какао и канючила, как не хочется идти в школу. На завтрак Людмилка подавала подгоревшую кашу, то пересоленную, то переслаженную, но он не замечал, рубал, пил чай и когда за окном сигналил напарник, торопливо выскакивал из дома, с трудом отрываясь от полных рук сожительницы.
Любовь закончилось в один прекрасный день, когда Людмилка неожиданно брякнула: «выметайся от меня». Он удивился, ведь не давал никакого повода, но, увидев торжествующе-победоносный взгляд тещи, все понял. Андрей никогда он не опускался до скандалов с женщинами. Если на него кто-то «наезжал», просто и без затей сильно бил в морду, однако с детства усвоил, что женщин трогать нельзя. Поэтому вздохнул и как можно спокойнее сказал:
– Хорошо. Уйду, когда найду другую квартиру.
– Нет, убирайся немедленно, иначе полициянтов вызовем! – на два голоса, заверещали Людмилка и теща. – Сейчас себе синяков наставим, халаты порвем, и тебя точно упекут в каталажку. Убирайся, а то хуже будет.
Он сплюнул от огорчения. Почему его мать всегда была права? Как просила, чтобы он не сходился с Людмилкой. Со слезами упрашивала, чтобы вернулся к бывшей жене. Подумаешь, разок гульнула, так не порвали, как грелку, ну еще поблудила чуток, зато такая справная. Ведь сам не ангел, не пропускал мимо ни одну юбку. Он поругался с матерью. Никогда не вернется! Его слово – кремень. Хлопнул дверью и сошелся с Людмилкой. Теперь надо уходить от этой суки. Чего ей не хватало? Ведь была с голой задницей, даром, что работала в отделе образования. Сколько одежды ей и дочке купил, одних сапог четыре пары. Еще колечко с брюликом. Хорошо, что алкаши подогнали колечко с ценником из магазина за полцены. Есть еще добрые души. Теперь и эта надежда устроить семью пошла прахом. Он еще ремонт в доме собирался делать. Отшкурил от старой краски оконные рамы, купил краски, белил, обои. Эх, да гори оно всё ясным пламенем. Только жалко денег, сколько в них вбухал, и опять все прахом.
Теща и сучка Людмилка продолжали мелькать перед глазами и нудно зудеть: «выметайся, выметайся». Он сплюнул и тяжело уронил:
– Через неделю точно съеду. Найду другую хатку и адью!
– Ты у нас, что ль будешь жить? – подпрыгнула Симпета и стала крутить ему дули. – Не выйдет, сучонок, не выйдет, Сначала Людмилочку, кобель ненасытный затрахал, теперь на внучку стал засматриваться? Посажу, так и знай, как посажу!
Он недоуменно воззрился на тещиньку. Какая внучка? В мыслях никогда не было. Он не педофил. На все их вопли опять тяжело уронил:
– Поживу пока в кухне. Не облезете, – и пошел собирать вещи.
Вещей оказалось мало. С чем пришел, с тем и уходить придется. Черт, сколько заработал, а себе, опять, оказывается, ничего не купил? Вот же баба поганая, вытрясла-высосала, а теперь под зад коленом.
Кухонька была маленькой, дверь сразу открывалась на улицу. Сейчас в ней хранилось стройматериалы, что купил для ремонта. Здесь стоял кухонный столик, старый диван и небольшой, еще черно-белый телевизор. Он хотел выбросить эту древность и купить новый, но тещинька не позволила. Хоть одно доброе дело сделала, не дав ему потратиться. Телевизор худо-бедно показывал. Хоть не скучно будет по вечерам.
В ведре была картошка и лук. Подсолнечное масло в бутылке и шматок сала лежали на столе. Он взял миску и стал чистить туда картошку. Красивые кружева картофельной кожуры падали в поганое ведро, а белая картошка булькала в миску с водой.
Неожиданно в кухню влетела тещинька. Андрей в очередной раз удивился, как баба не чувствует своего возраста, что на седьмом десятке лет одевалась нелепо ярко, неумеренно употребляла косметику, и смотрелась как клоун, что в сценическом наряде решил разгуливать по улицам. Симпета мечтала о богатом старичке, чтобы зажить барыней. По дому она ничего не делала, только пилила дочь, требуя от нее завидного жениха, богатого, на мерседесе. Голос у нее был неприятный, сварливый, словно буравчик врезался в голову и вращался там на бешенной скорости. Андрей, сжав зубы, терпел, Людмилка ему нравилась, жалел её худенькую дочку, затурканную как тещинькой, так и мамашкой Людмилкой. На дочку возлагались слишком большие надежды, и девчушка надрывалась, проводя много времени за учебой. Одевали ее очень скромно, тещинька тратила свою большую пенсию, заработанную на северах, только на себя. Когда он купил девчонке пуховик, зимнюю и осеннюю обувь, дорогие кроссовки, пару джинсов, она стала – не при Симпете – благодарно улыбаться. Ей никто не делал таких роскошных подарков. Родной папашка, что жил через два двора на этой улице, в упор не замечал дочь.
Тещинька, влетев в кухню, начала кричать на него. Тряслись толстые щеки, с носа срывались мутные капли. Андрей постарался выключить звук, репертуар Симпеты был однообразным: немедленно убирайся отсюда, хам, подлец, обесчестил мою дочь, на внучку заглядывается.
Андрей внимательно смотрел на тещу, находя в ней новые недостатки, и с каким-то ленивым удовольствием подумал, как хорошо бы её прирезать, как свинью, одним ударом в шею, как научили в армии, когда попал в качестве разведчика в Чечню. В Чечне он был разведчиком. Симпета, видя, что он не реагирует, осмелела и, брызгая слюной, подошла поближе. Её крик вонзился хищным когтем в голову. Андрей не выдержал, прокрутил в руках нож, который запорхал между пальцами и со словами: «хватит на меня орать, карга старая, а то пришпилю, как бабочку!». Нож вырвался из пальцев, но вместо того, чтобы смертельно уколоть тещиньку в шею, мелькнул серебряной размазанной полосой, и впился в какую-то картину, висевшую на стене. Картина перекосилась, но не упала, нож пришпилил её в стене.
Симпета мгновенно замолчала, побледнела, от неё резко запахло мочой, и как пробка вылетела из кухни. Андрей вытер холодный пот со лба. Вот же старая сука! Ведь целил в тещиньку, а нож, как живой, не захотел брать дань смерти и вонзился в картинку.
Моментально заболела голова. Обруч боли стал сжимать голову все сильнее и сильнее. Таблетки не помогали. Помогала только водка. Андрей трясущимися руками свинтил пробку и из горла бутылки стал жадно пить. Водка прокатилась по пищеводу как простая вода, и только в желудке вспыхнула горячим пламенем. Он не отрывался, пока не высосал полбутылки. Неприятности всегда начинались для него с запахов. Запаха сгоревшего пороха и дерьма. Андрей, едва начинало пахнуть порохом и дерьмом, понимал, что в жизни грядут крутые и совсем неприятные перемены. Сколько лет прошло, а последняя кавказская война опять догнала его. Для него, двадцатилетнего, только что закончившего колледж, война навсегда отравила жизнь. От запахов войны он впадал в кататонический ступор, и перед ним вспыхивали и начинали на бешеной скорости проноситься кадры ныне забытой войны. Перед глазами вспыхивали беззвучные взрывы, рушились стены пятиэтажек, а бежавшие рядом солдаты падали и застывали в самых нелепых позах. Он остался один, затравленно оглянулся вокруг, увидел в окне дуло снайперской винтовки, и плевок огнем. Промах. Он, прокусив до крови губу, попытался бежать еще быстрее, но почему-то ноги двигались с трудом, словно был по колено в воде. Шажок, еще шажок, наконец, Андрей добежал до спасительной стены пятиэтажки, но из выбитого окна в упор расцвел злобный цветок автоматного пламени. Опять промах! Солдат нажал на курок подствольного гранатомета, автомат ощутимо дернулся в руках, и граната улетела в окно. Он споткнулся о кирпич, упал, и мордой влетел во что-то противно-мягкое, моментально забившее нос и рот. Это оказались кучки дерьма, густо усеявшие дом вокруг. Мертвая зона спасла ему жизнь. Дерьмо потом кое-как вытер, но запах остался на всю оставшуюся жизнь.
Мотострелковая рота, в которой служил Андрей, при штурме города растаяла, словно снег под лучами жаркого солнца. Осталась кучка случайно уцелевших солдат, забившихся, как испуганные мыши, в подвал пятиэтажки. Он мрачно бродил по подвалу, не зная, что делать и пытался оттереть лицо от дерьма грязной тряпкой. Запах деньра сводил его с ума.
– Эй, немец, хватить мельтешить, сядь и нишкни, – зло бросил мордатый Коркошко..
Немцем его прозвали после того, как ротный, капитан Стригунков, которого сегодня насмерть прошила пулеметная очередь, увидел его среди молодых солдат. Стригунков, заложив руки за спину, обошел со всех сторон и восхищенно прищелкнул языком:
– Ну, чистый немец! Его бы обрядить в мундир вермахта и рогатую каску в придачу, всем бы тошно стало!
Новобранцы испуганно промолчали, а старики глумливо заржали и пытались его гонять по всякой мелочи, обзывая «немцем» или «немым». Если против «немца» Андрей Лаутеншлегер не возражал, то кличка «немой» ему не понравилась. Прижилась кличка «немец». Ротный ему благоволил, и перед кавказским походом ему было присвоено звание младшего сержанта.
– Ты что вякнул, гнида, – тут же завелся с полуоборота Андрей. – Что хочу, то и делаю!
Коркошко подхватился и попытался его ударить. Андрей подставил приклад калаша, но неудачно, и кулак Коркошко больно ударил его по зубам, разбив губы до крови. Соленый привкус крови на языке мгновенно довел Андрея до бешенства, и он, зарычав, бросился на Коркошко, повалил на грязный пол, и они стали мутузить друга.
– Вы чо, пацаны, сейчас спалимся! Всех перестреляют! – испуганно заблеяли жавшие по углам подвала чумазые солдаты. Их растащили по углам.
Вкус крови во рту произвел поразительную трансформацию в Андрее. В нем взбунтовались тевтонские предки, хотя его кровь давно была разбавлена славянской кровью. Он – белокурая бестия, представитель высшей, белой расы, должен бояться каких-то грязных и вонючих абреков? До попадания на эту войну он нейтрально относился к жителям Северного Кавказа, не испытывал к ним вражды и ненависти, но, попав сюда и повидав первые смерти, проникся священным безумием своих предков, что с голыми руками могли броситься на римского воина и перегрызть ему горло.
До этого он был трусливым бараном, а сейчас в нем проснулся воин. Андрей внимательно посмотрел на сослуживцев. Лица в пороховой копоти, запавшие глаза, в которых затыла безнадега и обреченное понимание, что им не вырваться отсюда живыми. Так не пойдет. Ему неожиданно вспомнился запавшие в память слова из какого-то стихотворения «в белом венчике». Он повторил эти слова в надежде вспомнить продолжение, но память молчала. Андрей пересчитал оставшихся сослуживцев. Двенадцать. С ним тринадцать. Надо решаться, иначе их тут превратят в «двухсотых».
– В связи с выбытием всех офицеров я беру на себя командование ротой, – твердо сказал Андрей. На него уставились двенадцать пар изумленных глаз, явно выражающих сомнение в его адекватности, какое командование, какая рота, остатки стада испуганных баранов, но он хорошо помнил чье-то наставление, что солдат должен бояться своего начальника больше, чем врага . – Своим заместителем назначаю Коркошко. Он такой же боевой обормот, как и я, – Андрей позволил себе обозначить на губах тень улыбки. Потом он начал рычать на подчиненных, как делал покойный ротный. – Пересчитать и доложить о наличии боеприпасов, жрачки и аптечек. Старший – Коркошко. Как стемнеет, мы выходим отсюда назад. Обещаю, что выведу вас отсюда. И никто – слышите никто, – он подчеркнул, – из нас больше не погибнет. Коркошко! Назначить дневальных, остальным отдыхать.
Он был немного старше оставшихся в живых, но сейчас чувствовал себя умудренным опытом окопным чертом, к которому прибился табунок испуганных жеребцов. Еще у него обострилось верхнее чутье, когда было достаточно одного взгляда, чтобы с уверенностью заявить, что здесь лучше не идти: снайперы или мины.
К нему подошел Коркошко и сунул клочок бумаги. Андрея больше всего интересовали патроны. Их оказалось негусто. По два рожка на каждого. Он выругался. Плохо. Совсем мало. Вогов почти нет.
– Леня, – он посмотрел на Коркошко. – Надо еще раздобыть патронов. Чуть стемнеет, пойдем пошукаем.
Коркошко тяжело вздохнул и с надеждой посмотрел на Лаутеншлегера:
– Мы точно выйдем? У меня мать больная, если погибну, не переживет.
– Да, – ответил Андрей. – Выйдем. Клянусь. Главное, – сапоги не потерять, когда будем драпать отсюда.
Сидевшие по углам подвала солдаты внимательно прислушивались к их разговору.
На угрюмом лице Коркошко появилась несмелая улыбка:
– Ты все шутишь.
Андрей не ответил, а вытряхнул из рожков патроны и тщательно протер каждый патрон. Заново снарядил рожки. Пока пальцы проделывали нехитрую работу, он закрыл глаза и словно воспарил над городом, дымом пожарищ, треском выстрелов, отчаянным матом и воем умирающих от ран. Андрей поднимался все выше и выше, пока не оказался на пороге у Господа Бога. Тот сидел на скамеечке и палочкой рисовал в облаках различные узоры. Получалось явно не очень хорошо, Господь что-то гневно шептал себе в бороду, узор затягивался, и палочка вновь начинала выводить замысловатые узоры. Он явно не замечал солдата.
Андрей вежливо кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание, и Господь ворчливо проскрипел:
– Каску-то сними, как-никак перед Господом Богом стоишь.
Андрей неожиданно заупрямился:
– Мне головной убор по форме положен.
– Ишь ты, какой, положен, – пробормотал Господь. – Не хочешь – не снимай, ибо ведаю, что в меня не веришь, и выю гнуть не надо. Только зачем явился?
– Спросить, почему допускаешь гибель детей своих, христиан, от рук нечестивых? Ведь мы – мальчишки, едва от матери оторвались, как нас бросили в эту кровавую бойню.
Господь надулся, покраснел и гневно рявкнул:
– Кто ты такой, чтобы я отчитывался перед нахалом? – но потом сменил гнев на милость. – Вы, людишки, давно забыли бога, и вспоминаете, когда вас сильно припечет. Это языческие божки могли вмешиваться в дела людские, помогать то одной, то другой стороне. Я – не такой. Я все вижу, но не могу вмешиваться в дела людские. Могу только оплакать неразумных детей своих, а потом по делам разделить, и апостол Павел направит кого в рай, кого в ад. Поэтому – увы, я бессилен. Ступай своей дорогой, не отвлекай, у меня новое увлечение – пытаюсь рисовать арабески, а у меня не совсем получается.
Андрей почесал затылок и неожиданно для себя выпалил:
– Я готов умереть, чтобы больше не страдали люди, чтобы прекратилась эта бессмысленная война, готов, чтобы меня, как и тебя, распяли на кресте.
Господь с удивлением воззрился на него и даже бросил палочку:
– Откуда ты такой выискался, болезный?
– Раб божий, обшит кожей.
– Ну, ну, не прибедняйся. В бога не веруешь, атеист, и вдруг готов отдать жизнь за глупых людишек, что потом проклянут, ибо без страданий не представляют себе другую жизнь? – с усмешкой спросил Господь.
– Да, готов, – твердо повторил Андрей.
Господь надолго задумался, а потом изрек:
– Нет, не подходишь, чтобы на кресте висеть. Это высокая честь, её надо заслужить, а ты – убийца, душегуб.
– Я солдат…
– Не перебивай старших, это невежливо. Хотя кто вас, глупых и молодых, учил вежливости? За грехи других должна страдать безгрешная душа, что не отняла ничью жизнь. Поэтому ты не подходишь. Но за чистый помысел – хвалю.
– Так что же мне делать? – растерялся Андрей.
– Как – что? Возвращайся к своим. Ты же дал слово, что спасешь их. Держи слово.
– Понял, – протянул Андрей. Разговор с Господом разочаровал.
Господь усмехнулся:
– Твоя попытка засчитана. Мне скучно, сидеть играть в бирюльки. Так и быть, один разок за тысячу лет я могу помочь. Я обещаю, что вы все вернетесь живыми, но как ваши священники, ничего бесплатно не делающие, плату с тебя истребую немалую. Я не спрашиваю о твоем согласии. Мне оно не нужно. Просто знай. Не будет у тебя счастья в жизни, а будет тяжелая и нелегкая жизнь. Больше не беспокой меня по пустякам. Прощай и возвращайся к своим сослуживцам.
Андрей открыл глаза. Грязный подвал, коптил невесть откуда-то появившийся огарок, дававший совсем мало света. Вместе с Коркошко осторожно выбрались из подвала искать патроны.
Спустя сутки Андрей Лаутеншлегер вывел остатки роты к своим. Его встретил пьяненький капитан в немецкой рогатой каске. Андрей, хоть и держался из последних сил, позавидовал капитану. Ему бы такую каску, как-никак тевтонская кровь еще бурлила в нем, но чином не вышел. Придется ходить в своей, родной, к которой привык, но, тем не менее, попросил:
– Тащ капитан, дайте вашу каску примерить.
Капитан с любопытством воззрился на него:
– С чего это я должен давать тебе каску?
– Я немец.
– Ух, ты, – удивился капитан. – Всякие у меня были, но немцев еще не было. Чем докажешь, что немец?
– У меня фамилия немецкая – Лаутеншлегер.
– Уважительная причина, – капитан, помедлив, снял каску и передал её Андрею. Он одел на голову и покрутил головой в поисках зеркала.
– В доме есть зеркало, – подсказал капитан.
Андрей нашел в доме разбитое зеркало. В осколке на него смотрело перепачканное грязью и копотью осунувшееся лицо с запавшими глазами и выдавшимися вперед скулами. Юношеская пухлость щек исчезла. Он с трудом себя узнал. Такие лица немецких солдат он видел на зимних фотографиях 42-43 годов. Белокурые бестии устали воевать. Он без сожаления снял каску и отдал её капитану.
Он сжал голову руками и стал раскачиваться на табуретке. Кажется, боль стала отступать. Он решил продолжить готовить, но тут, как чертик из табакерки, выскочила Людмила-Людмилка-Людмилочка, его последняя любовь. Андрей простил её, хоть и наговорила она много обидного, но не со зла, Симпета заставила. Людмилка не такая, она хорошая, он предложит её уйти на квартиру, чтобы не жить с тещинькой.
Он протянул руки к Людмилке, иди ко мне, моя родная, я тебя люблю. Мне сейчас нехорошо, извини, выпил, но с кем не бывает. Сожительница, ловко увернувшись, её красивое лицо стало злым и удивительно похожим на лицо тещиньки, и хлестнула его по щеке. Черт, правду говорят, яблоня от яблоньки недалеко падает. Людмилка стала кричать на него:
– Как ты посмел, гад! Как ты посмел! Ты чуть не убил мою мать!
Её грудь бурно вздымалась, и у него мелькнула мысль, что такой Людмилочку еще не видел. Его охватило сильное возбуждение, еще миг, он бы сгреб её в охапку и завалил на диван, но сожительница, отскочила к двери и опять закричала:
– Ты едва не убил мать! Понимаешь, мою мать! Видеть тебя не хочу! Убирайся отсюда! Немедленно!
– Людмилочка, – стал оправдываться Андрей. – Поверь, случайно нож вылетел из рук. Я тебя люблю, я тебя хочу!
– Сволочь, мерзавец, педофил! – не слыша его, продолжала визжать сожительница. – Мне мама рассказала, ты пытался задрать подол у моей дочери!
– Не было такого, – обескуражено прошептал он. – Не было…
Но Людмилки и след простыл. Андрей не заметил, как другой нож, привычно прокрутившись между пальцами, мелькнул в воздухе размазанной полосой, и воткнулся в картинку рядом с первым ножом. Он залпом допил остаток водки. Его наконец отпустило, и он готов был действовать. В тамбуре он взял банки с краской Бурча себе под нос, раз ты меня, сучка, разлюбила, напоследок покажу, чтобы навсегда запомнила! Он ловко открыл банки и вынес их к дому. На улице была темная беззвездная ночь.
Андрей взял кисточку и стал мазать краской по оконным стеклам. Белой, красной, зеленой. Одну половину окна вымазывал одним цветом, вторую половину – другим. Даже во тьме это выглядело празднично. Да, именно – празднично! Пока красил, немного успокоился.
Другой кисточкой вывел на фронте дома: «Будь счастлива, моя любимая! Жаль, что не оценила мою любовь. Передай тещиньке…». Тут фронтон закончился. Он полюбовался своими трудами и отправился в кухню собирать вещи. Больше ничего здесь не держало. Все, финиш, любовь закончилась.
Утром в кухню влетела Людмилка. Он была в одном халате на голое тело. Еще вчера ее тело вызывало влечение, а сегодня – только отвращение. Как он только не замечал: жирные обвисшие руки, толстые ляжки, куриной гузкой рот. Копия мамашки, чтоб вас черти двоих унесли. Где его глаза были? Жирная корова, еще год два и хрюкнет, как тещинька. Ох, как права была мать. Ну почему мать всегда права? Может, надо было послушать мать и сойтись с женой. Как-никак у них дочь растет.
– Мерзавец! – с порога завизжала она. – Мерзавец! Что ты наделал! Опозорил меня! Зачем закрасил окна? Что за глупость написал на доме?
Он смотрел на неё и улыбался. Ничего говорить не хотелось. На руинах любви горько плачут, а не отплясывают танец мертвецов. Он сел в позу лотоса и закрыл глаза. Пусть поорет, надоест, сама уйдет.
Бывшая сучка-возлюбленная, взбесившись, что он не обращает на неё внимания, выхватила из косо висящей картинки с двумя ножами, один из ножей и неумело ткнула им в живот. Андрей, как на кавказской войне, когда его ранили в грудь, почувствовав сильную боль, обхватил ручку ножа и повалился на диван. Боль распространилась по всему телу, и Андрей потерял сознание. Тотчас из щелей полов кухни плеснула вода. Людмилка, видя, как Андрей повалился на диван, испуганно ойкнула и метнулась к двери, которая неожиданно распахнулась, и в кухню бочком влез инвалид на коляске. Женщина взвизгнула и хотела проскочить мимо него, но тот ухватил её за полу халата и крикнул:
– Помоги мне!
Кое-как бывшая сожительница помогла взгромоздить на колени инвалида большое тело Андрея, из живота которого вытекала черная кровь, пятнавшая все вокруг. Инвалид кое-как развернулся в тесной кухне и попытался выбраться. Вода фонтаном била из щелей полов, и колеса инвалидки на треть погрузились в воду. Им никак не удавалось протиснуться в узкие двери Мешало тело Андрея. Из дома прибежала дочка Людмилки. Всплеснув руками, она кинулась помогать инвалиду. Кое-как инвалид сумел выбраться из кухни.
– Спасибо, тебе, дочка, – поблагодарил он.
Девчушка зарделась и тихо прошептала:
– Дядя Андрей был хороший, никогда не кричал и столько мне вещей купил. Теперь в классе мне все девчонки завидуют, а то замарашкой дразнили.
– Все, дочка, я поехал, – инвалид ухватился за поручни, но никак не смог сдвинуться с места. Девчонка поднатужилась и помогла сдвинуть коляску с места. Потом она заскочила в кухню и закрыла дверь.
Воды в кухне было уже по пояс. Халат матери, как покойник, широко раскинув рукава, колыхался в воде. Девчонка стащила платье с узкого тела и щучкой нырнула в воду. В воде она стала оборачиваться в русалку, и вместо ног появился длинный узкий хвост. Рядом мелькнуло белое тело матери, которое изогнулось и стало превращаться в аксолотля с красными веточками внешних жабр. Глаза матери поменяли цвет с серого на ярко-красный.
В доме, заполненном водой почти под потолок, барахталась Симпета. Захлебываясь, она звала на помощь, но дочка и внучка уже обратились, и ничем не могли помочь. Устав от бесполезной борьбы, тещинька тихо опустилась в любимое кресло, изо рта вырвался последний воздух и крупными гроздями устремился вверх. Глаза тещи застыли. Она не сумела перекинуться в водное существо и утонула.
Инвалид с натугой вращал крепкими руками обода колес, оставляя за коляской дорожку из кровавых капель. Его колени были мокрыми от крови. С большим трудом он добрался до гостиницы. Руки дрожали от напряжения, грудь ходила ходуном. Ох, как тяжело везти на коляске, помимо себя, еще одно тело. Инвалид постучал в дверь. Ему открыла администраторша – отчаянно молодящаяся дама лет пятидесяти.
– Чего надо? – грубо вопросила она.
– Привез постояльца, – инвалид показал на тело, свесившееся с его колен.
Администраторша скептически осмотрела окровавленное тело:
– Кто это такой? Чой-то не помню такого постояльца.
– Не придуряйся, старая коза, забирай, – хрипло заперхал инвалид.
Администраторша уперла руки в бока:
– Так он пьян в и крови. Убирайся, а то в полицию позвоню. Еще за старую козу по шее дам!
– Ладно, – примирительно произнес инвалид. – Сам справлюсь. Иди, подруга, на свое место, и не подсматривай!
– Ох, как эти постояльцы, дети неразумные, надоели, пьют, дерутся, кровушку пускают, а потом ко мне в гостиницу лезут. Зачем они тут? – фыркнула администраторша и ушла к себе, оставив дверь гостиницы открытой.
Инвалид сгрузил тело на землю:
– Извини, братан-масквач, что так неловко получилось. Учту на будущее. Сейчас тебя полечу, – и стал водить ладонями над животом. Рана на животе затянулась. – Запомни, ничего не было.Плохой сон. Теперь раздевайся и топай в свой номер.
Тело послушно кивнуло, сбросило с себя окровавленную одежду и голышом прошествовало в гостиницу. Из холла тут же послышался возмущенный вопль:
– Что ж это деется! Совсем перепился, сволочь, голым по гостинице шляется!
. ВТОРОЙ ДЕНЬ
Лау с трудом разлепил век, когда лучи солнца коснулись его лица. Ночь была странно-тяжелой, он наяву пережил несколько месяцев, которые после службы в армии, при помощи психотерапевта, ему навсегда удалось загнать далеко в самые глубины памяти и больше не вспоминать. Война, кровь, трупы, водка-паленка и анаша. Но сегодня снилось совсем иное. Лау не принимал участия в боевых действиях, ему очень «повезло», как немногим «счастливчикам». Он служил санитаром при госпитале, и в его обязанности было укладывать тела погибших в цинковые гробы и их запаивать. Однако Лау был готов спокойно положить голову на плаху, которая к тому же отчаянно болела, и от этой боли не было никакого спасения, даже сильные болеутоляющие таблетки не помогали. Это были не его воспоминания! Это были явно чужие воспоминания того, кто реально воевал, а, убивая, мстительно скалился и бормотал «еще один, еще один».
Лау обхватил голову руками. Голова была словно раскаленный шар. Он помассировал шею, затылок, виски, но легче не стало. Еще и подташнивало. С трудом, кое-как встав, доплелся до душа, где долго стоял под струями холодной воды, пока не замерз. Головная боль стала утихать. В номере он поспешно оделся, стараясь побыстрее попасть на почту, а следом к нотариусу, чтобы сдать злосчастные документы и удрать из этого странного места.
В холле гостиницы администраторша-армянка шваброй подметала пол. Он залюбовался ее стройной фигурой. Она была в серебристой кофточке с длинным рукавом, черных джинсах и серых спортивных туфлях на толстой белой подошве. Ему захотелось шлепнуть по женской округлой попе, туго обтянутой джинсами, а потом поворковать на ушко разные нежные глупости, так нравящиеся женщинам и затащить в постель.
Женщина почувствовала его заинтересованный взгляд и повернулась к нему. Армянка выглядела неожиданно молодо, у нее было узкое лицо с высоким лбом, миндалевидными карими глазами под острыми стрелками бровей, длинный нос и бледные, ненакрашенные губы. Туго стянутые пучком черные волосы с хвостиком на затылке открывали маленькие ушки с каплями сережек. Лау всегда нравились восточные женщины.
– Что хочешь? – спросила армянка и горделиво подбоченилась, отчего кофточка обтянула ее небольшую соблазнительную грудь.
Лау помедлил. В столице бы прямо брякнул, что хочет большой и чистой любви на часок-другой, не больше, в номере, чтобы потом навсегда благополучно расстаться, но в провинции, его предложение могло вызвать гневную отповедь. Провинциальные нравы были еще очень консервативные.
– Вы замужем? – он закинул пробный шар, надеясь, что сумеет затащить армянку в постель.
Армянка усмехнулась:
– Замужем, только соломенная вдова. Муж, ка-а-зел (она произнесла слово «козел» брезгливо, словно сплюнула), сбежал и оставил меня одну с дочкой. Вот и кручусь сама. По глазам вижу, что тебя не это интересует, а хочешь девку. Это не ко мне, но могу позвонить, у нас есть девочки на любой вкус. Но экзотики, как в столицах, здесь нет. Тут девочки простые, без особых изысков, зато без силикона, у них тела натуральные. Я же могу рассмотреть вариант только серьезных отношений. Подчеркиваю, только серьезных!
Армянка испытующе смотрела на него.
Лау удивил такой деловой подход, но решил уточнить:
– Вы же говорили, что станете директором гостиницы. Все-таки большая должность в вашем городке.
Женищна скривилась:
– Из этой дыры убегают все, кто может. Здесь нет будущего. Провальцы скоро съедят этот городишко, а на месте териков будет плескаться одно большое озеро.
Лау машинально добавил:
– Озеро во дворе дома.
Кандидатка на директорское место удивилась:
– Вы тут совсем недавно, откуда узнали о нем?
– Сорока на хвосте, а точнее инвалид на коляске привез.
Армянка облегченно вздохнула:
– Не верьте ему. Он большой сказочник и выдумщик. Раньше приставал к прохожим и просил тугрики, а теперь просит рупии. У вас просил?
– Да, но у меня они не водятся, только накормил его.
– Зря, инвалид очень прилипчивый, не отстанет, пока не сбежите отсюда. Вам правило трех дней объяснили?
– Вы не первая, кто рассказал мне о нем.
Армянка подошла к нему и ласково провела ладонью по его щеке:
– Я серьезно, готова уехать с вами. Поверьте, армянские жены самые лучшие в мире.
– Вы меня не знаете.
– Знаю, и могу сказать, что вы недавно развелись, ваша жена умерла, и вы корили себя за ее смерть, а сейчас ищете другую женщину, полную противоположность бывшей супруги, чтобы ничем не напоминала о ней. Тут была рыжая вертихвостка, предлагала себя, но не верьте ей, вы для нее как трамплин. Она сожрет, и не поморщится, а я буду хорошей женой.
Лау не хотел думать о серьезных отношениях, да ещё в провинции. Одно дело ни к чему не обязывающие регулярные горизонтальные отношения с женщиной, а другое – чувства и долгое существование под одно крышей. Поэтому бочком, бочком, бормоча извинения, сбежал из гостиницы.
По утреннему холодку он сбегал на почту, где его ожидал облом. Документы не пришли! Он посмотрел на часы и тяжело вздохнул. Звонить в центральный офис было неприлично рано. Там еще никого не было. Придется болтаться по пустынным городским улицам и изучать местные достопримечательности, но без навязчивого местного чичероне – инвалида на коляске.