Лау удивленно воззрился на неё. Столичные нотариусы до отвращения вежливы и предупредительны. Здешняя дама явно не знала о тонкостях поведения столичных нотариусов. Он еще раз попытался изложить причину, по которой оказался здесь.
– Вон, – неожиданно взорвалась дама. – Вон отсюда, ты не первый, кто точит зубы на это наследство! Какое хамство! Цинизм! Тело еще не успело остыть, а они как трупные мухи уже слетелись!
Лау молча встал и вышел из нотариальной конторы. Что за экзальтированная дурра, местный нотариус. Придется зайти попозже, когда у нее закончится нервический припадок.
Следом за ним выскочила секретарша, ухватившая его за рукав:
– Подождите, сейчас дочь лейтенанта Шмидта уйдет. Это не нотариус.
Лау удивился:
– Разве это не нотариус?
Секретарша нервно затеребила воротничок блузки:
– Вы, явно не местный. Эта женщина – сестра нотариуса. У неё тихое помешательство и она воображает себя нотариусом. Сестра дает ей возможность побыть в конторе до прихода клиентов, а потом она уходит. У неё началось осеннее обострение. Сегодня нотариус приболела и пошла в больницу, поэтому сестра сидит и не уходит. Приходите после обеда. Нотариус должна быть.
– Понимаете, я приехал в командировку, и мне некогда ждать, когда ваш нотариус выздоровеет. Она точно будет?
Секретарша смутилась, опустила голову и пробормотала:
– Я позвоню, нотариус обязательно будет. Подходите к трем часам.
Лау посмотрел на часы. Десять часов. Ждать придется долго. От нечего делать он решил посмотреть городские достопримечательности. По улице, которая носила название «Бодрая», он дошел до здания с портиком и табличкой «Городской морг». Здание было выкрашено выгоревшей салатной краской, которая кое-где облупилась, и проступила ярко-желтый цвет предыдущей покраски. Столпотворения у морга, к счастью, то же не наблюдалось, но дверь была гостеприимно распахнута.
Лау удивленно-радостно хрюкнул, морг на бодрой улице. Как здорово! Вспомнились слова революционной песни, и он, как истинный сын степей немецких кровей, который поёт о том, что видит, изменил слова этой песни. Теперь песня звучала так: «Бодро мы в морг пойдем/и как один умрем/из жизни никто не ушел живьем». Последняя строчка была явно не в рифму, но он не стихоплет, можно мурлыкать себе под нос.
От скорбного здания Лау свернул в первый же переулок. На одном из заборов была табличка с названием переулка «25 лет ОГПУ». Лау счел за глупую шутку табличку, но на воротах другого дома висела табличка, которая не обманула, переулок точно назывался «25 лет ОГПУ».
Ему стало интересно. Возможно, если обойти весь городок, он познакомится с историей страны за последнее столетие.
Наконец-то на улицах появились первые прохожие. Они пугались, увидев его, но Лау всячески демонстрировал кротость и дружелюбие, поэтому они не шарахались в страхе, и даже отвечали на сакраментальный вопрос: «как пройти к центру?». Правда, советами было трудно воспользоваться, поскольку аборигены использовали какие-то местные топонимы, о которых ему ничего не было известно. Он сердечно благодарил и пытался следовать этим советам. Как ни странно, но сумел легко добраться до центральной улицы, что носила имя царственного мученика Николая Второго. Наверное, ранее эта улица носила имя Ленина, теперь оно вымарывалось из истории, а улицы переименовывались в честь последнего царя и его членов семьи.
Едва Лау появился на ней, как его тут же остановил наряд полиции и проверил документы.
– Цель приезда? – вежливо спросил старший патруля. Это был русопятый сержант, к которому Лау сразу испытал симпатию, и сержант не подвел. Выслушав ответ, и небрежно пролистав его аусвайс, старший патруля вроде бы строго сказал, но в его ответе сквозило истинное русское пренебрежение к установленным правилам:
– Через трое суток вы обязаны оформить временную регистрацию. Поэтому советую управиться за три дня. Если не успеете и не оформите регистрацию, вас будут штрафовать и могут задержать на десять суток. (Между слов сержанта явно звучало: «не попадайся мне на глаза»). Однако последние слова сержанта заставили Лау задуматься. – Через три
дня выезд будет запрещен. Надо будет получить специальный пропуск на выезд. Вы обязательно должны прийти к нам. Мы что-нибудь придумаем, но в порядке исключения Вам понятно?
Лау удрученно кивнул головой. Трое суток. Трое, черт возьми, суток! Все, как сговорились и талдычат ему о трех сутках. Возможно, полициянты сумеют ему помочь, но что за сакральная цифра «три» в здешних условиях?
Главной достопримечательностью центральной улицы был торговый супермаркет, к которому лепились маленькие павильончики. В одном из них торговали шаурмой и кофе.
Слева от входа в супермаркет под ржавым каштаном сидел на коляске инвалид, у которого отсутствовали ступни ног. Инвалид, мужчина лет шестидесяти, был одет в синюю спортивную куртку и черные штаны. Культи ног были в черных носках. Лицо было как изжеванная сторублевка. На лице выделялись глаза, неожиданно ярко-голубого цвета, невыцветшие, смотревшие на мир с тоской. Лау удивился. Обычно у таких инвалидов взгляд тупой и бессмысленный, как у коров, бесконечно пережевывающих жвачку.
Лау не любил встречаться с ущербными людьми. Рядом с ними иррационально чувствовал себя виноватым. Он здоров, крепко стоит на ногах, а они… В таких случаях Лау откупался от них денежкой малой и бормотал про себя слова Иисуса «да минует меня чаша сия». Однако этот инвалид не попрошайничал. Он смотрел и молчал, и казался необходимой частью интерьера, как рядом каштан со ржавыми осенними листьями. Убери его, и цельная картина тут же дефрагментируется.
Лау поколебался, подошел и поздоровался с ним. При виде него инвалид оживился и неожиданно спросил:
– У тебя есть рупии?
Лау удивленно воззрился на инвалида, а потом его вдруг как торкнуло, словно откровение, сошедшее с небес:
– Ты же раньше юани просил ?
– Да, просил,– подтвердил инвалид. – Но китайская панда объелась бамбуком, и её, бедняжку, так пронесло, что до сих пор очухаться не может. Теперь место панды занял индийский тигр, а поэтому я прошу рупии. Разве жалко дать инвалиду несколько рупий?
– Нет, не жалко, только у меня их нет. Я даже их не видел. Поэтому могу дать рубли.
– Рубли, – инвалид задумался, – это скучно. Все подают рубли. Хотя я и не прошу. Иногда дают гривны. Это щирые западенцы, когда едут к нам на заработки, вдруг понимают, что их фантики здесь не в цене, поэтому и подают то вовку, то ярика. Они мелкие, их не жалко. На кой они мне, укропии здесь не бывать никогда.
Лау пожал плечами:
– Могу тебе зелени или ойриков подкинуть.
– Как не стыдно шутить над бедным и несчастным калекой,– грустно заметил инвалид.
– Извини, бро, – смутился Лау. – Не подумал.
– Редко кто извиняется в нынешнее время, – заметил инвалид. – Обычно в морду заряжают или плюют. Так даже безопаснее, если боишься вошек подцепить. Но не бойся, у меня вошек нет. Вчерась вывел. Это я так, пошутил. По тебе сразу видно, что не местный и дюже интеллигентный. Дай-ка я угадаю… Точно, ты из ма-аскафских.
– Экий ты угадливый, – не стал отпираться Лау. – Давай-ка я тебя угощу, – и его повторно торкнуло, как откровение, сошедшее с небес. – Только не лапшой китайской. Мнилось тебе, друг мой, что хвост и плавники вот-вот отрастут. Поэтому дудки. Будем употреблять настоящую индийскую кухню. Кажется, индусы предпочитают рис с овощами и огненно-острыми специями, от которых пожар во рту ничем не затушить.
– Ты с дуба рухнул или белены объелся? – удивился инвалид.
– С дуба может в детстве и падал, – решил уточнить Лау. – Но белены никогда не пробовал. Какая она на вкус?
Инвалид посмотрел на него с сожалением. – Ты же городской, в детстве не голодувал, а теперь лучше не пробовать. Поверь, будет очень плохо. Это ядовитое растение. Что касается жрачки, – где в нашей глухомани можно найти индийскую кухню? Кавказская есть, еще столовая Матрена, это русская, – тут инвалид неожиданно заговорил пафосным тоном, явно подражая теледикторам. – «Единственная в городе столовая с русской национальной кухней. Самая вкусная и полезная еда. Не проходите мимо! Попробуйте только раз, и будете к нам постоянно возвращаться!». – Он замолчал, а потом продолжил обычным тоном. – Обычная рыгаловка. Всего отличия – кассир в кокошнике и очень дорого. Еще таджики чойхану открыли, плов на баранине зазывают попробовать, но я-то знаю, не баранина там. Они обходятся собачатиной. После того, как открыли чойхану, все бродячие собаки сразу исчезли. Сам видел, как собачек разделывали. Тьфу на этих нечестивых мусликов. Их тут как тараканов расплодилось, все подвалы заняли. Время от времени местные парни, как подопьют, охоту на них устраивают. Поймают и – ага, поминай, как звали. Регулируют, хм, их численность.
– А полиция?
– Что полиция? Тут одни нелегалы. Кто их считать будет и искать? Как говорят в полиции – «трупа нет и дела нет». Тут если и захочешь – ничего не найдешь, полгорода в бездонных провальцах.
– Плохо у вас тут с толерантностью, – рассмеялся Лау.
– Так нечего сюда лезть. Своих бродяг хватает. Больше не хочу говорить о них. Давай лучше к еде вернемся. Еще у нас есть фастфуд, и роллы, чтобы им пусто было!
Лау виновато почесал затылок:
– Действительно не подумал. Так какую кухню будем сегодня пробовать?
– Ты – не знаю, – ответствовал инвалид, – а у меня здесь, возле магазина, как в басне про стрекозу, всегда накрыт стол.
Смуглая продавщица фастфуда вынесла инвалиду куриную шаурму и кофе в бумажном стаканчике.
– Вы кофе будете? – спросила она у Лау.
– Давайте, – решил он, хотя и не любил растворимый кофе, но ради разговора с заинтересовавшим его инвалидом кофе удачно подходило. Лау расплатился с продавщицей за двоих.
Инвалид углами рта откусывал малюсенькие кусочки шаурмы, словно старая собака, потерявшая клыки, и подолгу их жевал. Лау долго мусолил плохонький кофе, но когда щелчком отправил в урну пустой стакан из-под кофе, инвалид не слопал еще и половины порции шаурмы.
– Ж-жубов н-нет, – пояснил он.
Лау посмотрел на часы. До встречи с нотариусом оставалось еще три часа, поэтому дождался, пока инвалид не съест шаурму. Инвалид, домучив шаурму, неожиданно предложил:
– Хочешь, я проведу экскурсию по городу?
Неожиданное предложение инвалида удивило Лау, но он решил отложить до встречи с нотариусом:
– Меня уже просветили относительно истории вашего города.
– Нет, я расскажу тебе такие подробности, каких нет ни в одном путеводителе. Потом, я хочу подзаработать и буду настоящим чичероне.
Слово «чичероне» в устах инвалида, больше похожего на бомжа, так поразило Лау, что он немедленно согласился.
Сначала они посетили городской парк на месте старого кладбища. Рядом с парком была заброшенная строительная площадка, из-за забора которого высились бетонные опоры с торчащей ржавой арматурой. Над площадкой возвышался башенный кран, стрела которого была повернута на северо-восток. Забор был обвешан поблекшими растяжками, на которых был изображен башни жилого комплекса «Южная мечта».
– Здесь должны были построить три двадцатипятиэтажных башни, – пояснил инвалид.
Лау удивился:
– Зачем строить в вашем умирающем городке, да еще с рудничными подработками, такой жилой комплекс? Для кого?
Инвалид хмыкнул и прокомментировал:
– Под эту «Южную мечту» большие деньги выделили. Начали резво строить, а потом так же резво прекратили. Говорят, что хозяин стройки денежки прикарманил и наладил лыжи в теплые заграничные края. Зато у нас такой великолепный флюгер! Ни у кого такого нет.
Лау пожал плечами. Обычная коррупционная история.
Инвалид долго водил его по улицам. Обычный провинциальный городок, с ветшающими домами, покосившимися заборами, щербатыми дорогами, кошками, сидящими на окнах и заборах. Ему откровенно надоело без толку бродить по улицам. Городские достопримечательности были по-провинциальному скромными, кажущимися интересными только в глазах местных аборигенов. Лау посмотрел на часы, и пошел к нотариусу.
Ровно в пятнадцать ноль-ноль он был в нотариальной конторе. Секретарша, увидев его, попросила подождать. Он со вздохом сел и стал ожидать. В приемной никого не было. Он успел задремать, когда его вежливо разбудила секретарша. Пришла нотариус. Ему показалось, что это была та же самая тетка, что утром бесцеремонно выставила его из кабинета. Однако он ошибся. Это была действительно нотариус, приторно-вежливая, как и подобало быть настоящему нотариусу.
Нотариус его огорошила. Заявление о принятии наследства не подавалось! Выходит, региональный представитель просто обманул его шефа. Только поданы заявления от других наследников. Лау, когда посылали в командировку, ничего не сообщали других наследниках. Кроме того, надо торопиться подать заявление о принятии наследства, поскольку до истечения шестимесячного срока остались считанные дни. Он мысленно застонал от отчаяния. Подлинные документы были у шефа. Ему дали только доверенность от клиента. Лау сразу позвонил шефу и обрисовал сложившуюся ситуацию. Шеф обещал выслать документы экспресс-почтой, чтобы завтра он мог подать заявление нотариусу.
Все. На сегодня Лау свободен. У нотариальной конторы его поджидал инвалид.
– Как дела? – спросил он.
Лау махнул рукой:
– Свободен до завтра. Продолжай свою экскурсию. Кстати, ты мне не показал провалы. Говорят, еще здесь есть какое-то озеро во дворе дома.
Инвалид испуганно осенил себя крестным знамением:
– Озеро? Свят, свят, туда я ни ногой. Тебе тоже не советую. Ни в коем случае! Провальцы покажу. Только близко не будем к ним подходить, неровен час, можно и под землей оказаться. Лучше я тебе покажу одно интересное место. Айда туда!
Но Лау настойчиво переспросил:
– Почему ты испугался, когда я попросил показать озеро во дворе дома?
Инвалид насупился:
– Не скажу, и не проси. Иначе расстанемся.
Лау пришлось умерить свое любопытство в отношении загадочного места под названием «озеро во дворе дома». Однако надеялся, что обязательно побывает там. Этого требовала водоплавающая часть его личности – цур Зее. Поэтому пришлось согласился посмотреть интересное место.
Они долго плутали по брошенной части города. Наконец, инвалид привел его к трехэтажному зданию в стиле промышленной архитектуры конца девятнадцатого века из темно-красного, словно запекшаяся кровь, кирпича. В окнах поблескивали осколки стекол. Здание омывала речка со светло-зеленой стоячей водой. Запахло тиной и сыростью. Вид здания и речки напоминали Венецию с бесчисленными каналами, из которых росли стены дворцов.
К главному входу здания через речку был переброшен металлический мостик с ажурными перилами. Мостик был рыжим от ржавчины. Деревянные двухстворчатые двери главного входа перечеркивала широкая металлическая полоса, в проушинах которой висел огромный амбарный замок.
– Помоги мне, – попросил инвалид. Лау подтолкнул коляску, которая лихо перескочила крутой мостик. Они остановились у дверей. Лау уважительно потрогал амбарный замок. Таким замком можно было гвозди забивать, колоть орехи, или, в крайнем случае, отмахаться от лихих людишек, замышляющих противу тебя ой-ёй-ёй паскудное непотребство.
– Толкай сильнее от себя, – скомандовал инвалид.
– Что и кого толкать? – не понял Лау.
– Дверь. Сильнее надави на неё, и она откроется.
Он навалился, и двери нехотя, с душераздирающим скрипом, немного раскрылись. Они протиснулись в появившуюся щель.
– Теперь закрой. Иначе не столько отсюда украдут, сколько нагадят, – опять скомандовал инвалид. Лау придавил на дверные створки, которые вновь сомкнулись.
– Как ты сюда сам, без попутчиков, попадаешь? – полюбопытствовал Лау.
– Очень легко. С другой стороны есть выход. Но со стороны фасада выглядит красиво, как будто перенесся в Венецию.
Лау хмыкнул. Теперь понятно, почему именно к главному входу здания привел его чичероне, чтобы простодушно похвастаться почти венецианским видом в глубокой провинции.
Внутри – холодный затхлый воздух, из которого, хоть и здание было давно заброшено, еще не выветрился запахи металла, окалины и смазочных материалов. В этом здании Лау почувствовал себя сразу букашкой, как-никак потолок на уровне третьего этажа, и под потолком порхали птицы.
– Это были механические мастерские завода по ремонту горного оборудования, – пояснил инвалид. – Тут оборудование было старое, можно сказать антикварное. Было завезено из Германии в начале тридцать годов. Я здесь проходил практику, когда учился в профтехучилище. Смотри, какие огромные станины!
Лау, получив гуманитарное образование, ничего не смыслил в технике. Но вид этих металлических чудовищ просто подавлял.
– Смотри, это токарные, это фрезерные, здесь – станки с ЧПУ, – инвалид махал в сторону каких-то металлических конструкций, но для Лау все эти станки были одинаковы, и отличались друг от друга только названиями.
Инвалид вел его из одного цеха в другой, и везде была грязно, на полу – засохшие пятна смазки, когда-то пролитых масел, металлический мусор.
– Сейчас покажу самое интересное место в этом здании – красный уголок, – инвалид провел его в небольшой зал, где стояло несколько рядов поломанных кресел обитых темно-коричневым дерматином. Под ногами шелестели обрывки пожелтевших газет, в углу на столах валялись пыльные папки, библиотечные ящички с карточками. Везде была пыль, пыль и пыль. Пыль слоями плавала в воздухе.
Лау не выдержал и стал чихать. Слезы хлынули из глаз. Когда он пришел в себя, увидел, что первый ряд кресел занимали картины русских авангардистов. Сначала он удивился, откуда в этом захолустье такие картины, но, присмотревшись, понял, что это добросовестно выполненные копии. Он вопросительно посмотрел на чичероне, а тот кивнул головой:
– Моя мазня. Я нашел здесь большой альбом русского авангарда. Когда-то в детстве ходил в художественную студию. Решил попробовать потренироваться. Что-то лучше получилось, что-то похуже. Вот, кстати, и альбом лежит. На полке лежала большая книга в коричневом переплете, изданная на пожелтевшей мелованной бумаге. Он прочел название: Ф.А. Коваленко, «Каталог картин русских авангардистов из собрания Краснодарского художественного музея», Москва, «Искусство», 1970 г.
Лау раскрыл альбом и стал обходить самую удивительную картинную галерею, которую ему довелось увидеть. Здесь были подражания Лентулову, Экспер, Мартиросяну, Бурлюку, Розановой и другим. Копии были выполнены на небольших листах ватмана, краски были самые дешевые, резавшие глаз и часто не совпадавшие с изображениями оригиналов. Но было видно, что копиист старался.
Ему приходилось видеть копии работ известных художников, которые писали начинающие художники, но чтобы копировали работы русских авангардистов, – такое он видел впервые.
– Что думаешь с ними делать? – спросил Лау. – Может, откроешь собственную арт-галерею? Поразишь публику, и к тебе из столицы приедут, и будут умолять продать твои копии? Ведь я вижу, что здесь есть такие рисунки, которых нет в каталоге. Наверное, написанные по мотивам тех картин, что есть в этом каталоге. Сможешь разбогатеть.
Инвалид махнул рукой:
– Эк тебя занесло! Не надо меня обижать. Кто я такой? Бомж-бомжович, завтра помру, и поминай как звали. Пусть лучше здесь останутся. Может, кто придет, полюбуется и возьмет на память. Или нагадит и возьмет подтереться.
Лау не ответил, он продолжал ходить по актовому залу. В углу за когда-то белым, а теперь серым от пыли бюстом Ленина он увидел подрамник с натянутым холстом. Там было темно. Лау вытащил подрамник на свет и ахнул. Картина сразу притянула взгляд, от нее нельзя была оторваться, пока не впитаешь ее в себя всю, без остатка и не прочувствуешь печенкой.
Он видел бессчетное количество картин, изображающих Христа, распятого на кресте. Но картины с таким сюжетом никогда не видел. Грозовое небо обложено тучами, идет сильный проливной дождь. На Голгофе на кресте распят Христос. Мокрые волосы облепили его чело, капли барабанят по лицу, в глазах одновременно тоска и надежда, рот разъявлен в желании сделать еще один глоток живительного воздуха, грудь бурно вздымается, тело напряжено и почти физически ощущается, как человек на кресте пытается вырваться из своих оков, чтобы не утонуть. Но с кованых гвоздей так просто не сорвешься. Христа заливает вода, она уже поднялась до подбородка, еще немного, и будет по линию рта, носа, и человек, неистово боровшийся за жизнь, захлебнется, и обвиснет на гвоздях. Поражали краски: свинцовое, с кровавым подбоем небо, черно-зеленая пузырящаяся от дождевых капель вода, захлестывающая тело. Само тело желтое, светящееся словно изнутри, и резкий контраст – коричневый грубый крест. Словно крышка гроба. Чем-то эта картина напоминала работы художника Кости Дворецкого, умеющего передавать движения человеческого тела в самых необычных ракурсах.
Глядя на эту картину, сразу выстраивалась последующая логическая цепочка: вода размоет основание креста, он рухнет, и раки и рыбы объедят до голого костяка бедного сына человеческого, сына плотника, ставшего бродячий проповедником, которого когда-то нарекли именем Иисусом из Назарета. Иосиф с Никодимом не отнесут тело Христа в сад и не положат в погребальную пещеру, и не будет воскресения Христа и вознесения его на небо.
Кто сочтет, сколько их было бродячих проповедников, смущавших умы ортодоксальных евреев, распятых на кресте по наущению синедриона и по приказу римского прокуратора Понтия Пилата в далекой иудейской провинции?
Иосиф Флавий в своих трудах не упомянул о распятии Иисуса Христа. Иудейская провинция была так далека от Рима, и у бедного Иосифа Флавия, если бы задался целью перечислить всех распятых на кресте в Иудее, не хватило бы времени написать свои труды.
Вот так, утонул на кресте и не приплыл по реке широкой на челне Христос , и воинственные бедуины в знойных безводных песках избрали бы себе нового Пророка, что принес им благую весть.
Еще раз: черно-зеленая вода, израненное, словно светящееся изнутри, желтое человеческое тело, запрокинутая голова с немым криком и жаждой жизни в вылезших из орбит глазами. Атмосфера картины была пропита страхом и отчаянием.
Лау не мог оторваться, картина засасывала в себя, как глубокий омут и он почувствовал, как у него закружилась голова, стало тяжко биться сердце и не хватать воздуха. Ноги вдруг ослабли, и он опустился в грязное кресло и закрыл глаза. Контакт с картиной прервался, и Лау смог перевести дух. Дьявольская картина. В славные годы инквизиции художнику, написавшего такую картину, предъявили обвинение, что действовал по наущению Сатаны и объявили пособником дьявола, а потом вместе с картиной милостиво сожгли на костре.
Лау хриплым голосом осведомился:
– Откуда у вас эта картина?
– Так это я написал, – неожиданно огорошил инвалид. – Называется утонувший Христос. Не спрашивай, как написал, не могу объяснить. Писал и писал, словно был во сне, словно моей рукой водил кто-то другой. Перед глазами были дождь, крест на горе, я чувствовал, что не Иисусу, а мне костлявыми руками вбивали в тело гвозди, и я повис на кресте, и вода, поднимающаяся все выше и выше, и сейчас Иисус, а точнее я, захлебнусь и утону. Когда закончил картину, упал в обморок, а когда очнулся, столько воды отхаркал. Когда увидел законченную картину – поразился. Больше мне так не написать.
Лау неверяще смотрел на инвалида. Было невероятно, что такой шедевр мог написать неизвестный бомж бомжович провинциального городка, никогда до этого не державший кисти в руках и способный только бездарно копировать, а зрелый мастер.
– Но краски? Откуда вы взяли профессиональные краски? Ведь ваши копии написаны дешевыми школьными красками, – удивился Лау.
Инвалид оживился:– У меня есть знакомый, Алимчик. Он – крадун на доверии.
– Это как? – не понял Лау.
– Очень просто. Я нищий, живу с подаяния. Хорошие краски стоят дорого. Я заказал их Алимчику. Он их украл и продал мне за полцены.
Тут Лау сморозил глупость, но понял, когда сказал:
– Всем картина хороша, но в Иудея-то почти пустыня, и там не идут такие дожди.
Инвалид насупился:
– У меня идут. Скучный ты человек, нет у тебя воображения. Это, – он щелкнул пальцами и помедлил, подыскивая нужное слово, но так и не нашел и махнул рукой. – Не могу объяснить. У меня всегда в душе идут дожди. Я навечно прикован к инвалидной коляске, мне никогда не встать и не пробежаться босиком по утрянке. По ночам я бегаю и никак не набегаюсь. – Вдруг он всхлипнул, и по дряблым щекам покатились крупные слезы. – Что ты придираешься? Не нравится картина? Порви ее, уничтожь!
Голос у инвалида сорвался на высокой ноте, и он заплакал навзрыд.
Лау стало стыдно:
– Извини, я потрясен этой картиной. Я не варвар, у меня не поднимется рука. Только картине здесь не место. Её должны увидеть другие.
– Брось, – поморщился инвалид, вытирая тыльной стороной ладони слезы. Он уже успокоился. – Брось. Инвалидная коляска – это все, чего я достиг в жизни. Мне никогда не стать художником. Все, что ты здесь видишь, – он сделал круг рукой, – это баловство, чтобы не сойти с ума. Никто и не поверит, что это я намалевал. Поэтому картина останется здесь.
Он покатил к выходу. Лау последовал за ним. При выходе из зала в последний раз посмотрел на картину. Распятый Христос яростно сражался за жизнь, не зная, что уже ее потерял.
Когда они выбрались из мастерских, инвалид покатил по какой-то другой тропинке. Здесь они точно не шли. Лау пробирался за ним, вполголоса ругаясь. Какие-то заросли удивительно колючего кустарника цеплялись за рукава куртки и за брюки. Иногда среди желтеющих листьев Лау видел крупные черные ягоды, которые так и просились в рот. Но он остерегался их рвать, не зная, что это за ягоды.
Инвалид вывел его кривой тропинкой к заброшенным полуразрушенным домам и остановился.
– Видишь эти развалины? – и обвел их рукой.
Лау кивнул.
– Это подработки. Когда здесь бросили работать на шахтах и откачивать подземную воду, земля стала проседать. Сначала незаметные, а потом вдруг один за другим дома стали проваливаться под землю. Шуму было много. Жителей стали спешно переселять. Приезжали комиссии, судили-рядили, говорят, даже деньги под провалы выбили, а результат тот же.
Унылый пейзаж полуразрушенных зданий, совсем как на картинах русских авангардистов, кривые стены, перекосившиеся окна, кое-где блестели целые стекла, выбитые двери, вставшие на попа крыши. Асфальт на дорогах вспучился, из-под него пробивались побеги кустарника, в выбоинах желтела трава. Кое-где проглядывали лужи, полные зеленой воды. Было тихо. В воздухе носились ошалевшие последние мухи.
– Жаль, все умирает. В этом городе больше ничего не осталось, только разруха, одни террики и провальцы. Еще остались такие, как я, поэтому ты от меня так легко не отделаешься. Буду заезжать к тебе в гостиницу. Вдруг найдешь на дне кошелька рупии.
Лау рассмеялся:
– Какие рупии и откуда! Я здесь ненадолго, на три дня, а потом домой. Мне понравилось у вас, такая ушедшая эстетика советского времени, смотрится почти как век золотой, но я не любитель развалин. Люблю метро, людскую толчею и башни небоскребов.
– Но я все равно заеду к тебе. Мне скучно, а ты новый человек. Потом еще купишь пожрать вкусненького. Надоел фаст-фуд, в печенках сидит.
– Договорились, – Лау пожал руку инвалиду, – подскажи, как пройти к гостинице.
Инвалид показал рукой направление к гостинице.
Лау пошел по улице. Вдруг среди полуразрушенных домов мелькнуло голубое озерцо.
– Это не озеро во дворе дома? – спросил Лау.
– Ничего, – ответствовал инвалид. – Ты ничего не видел. Просто показалось.
– Но я видел, – стал упорствовать Лау.
– Ты ничего не видел. Это морок. Иди и никуда не сворачивай. Иначе не дойдешь к гостинице.
Инвалид смотрел вслед уходящему случайному ма-аскофскому знакомцу и размышлял. Вроде бы не жадный, но рупии зажал, даже тысчонку не дал. Отделался шаурмой и дешевым кофеем. Выходит, на халяву я ему провел экскурсию по городу. Еще умник какой выискался, в Иудее дожди не идут! У нас всегда идут, а как дождь – так потоп сразу. Хм, говоришь, приехал на три дня? Это, значит, будет еще две ночи? Может, развлечься, и приходить к нему в гости не только днем, а по ночам в гостиницу? Пускай понюхает густой колорит провинциальный жизни?
3. ПЕРВАЯ НОЧЬ
Его зовут Андрей Лаутеншлегер. Он покатал на языке свою фамилию. Лау-тен-шлегер. С юных лет он привык, что его фамилию всякий раз пытались переврать. Он спрашивал у матери, откуда у него такая фамилия. Мать пожимала плечами, – это фамилия отца, которого Андрей не знал. Отец ушел из семьи, когда он был совсем маленьким. Больше отца Андрей не увидел..
Андрей решил приготовить себе ужин. Осмотрел свои припасы: картошку, лук, подсолнечное масло, шматок сала и решил пожарить себе картошечку на сале, а потом залить яйцами. Блюдо вкусное, картоха пропитается маслом, золотистый лучок, шкварки похрустывают на зубах, а сочные колышащиеся желтки, в окружении расплывшихся белков! Прелесть. Жена не умела готовить картошку на сале. Вечно было ей некогда. Еще и пилила: вредно, вредно. Андрею не вредно, только на пользу. Он поставил сковородку, помыл картошку и стал её чистить. Черная кожура змеиной шкуркой вилась под ножом, обнажая белые сочные клубни. Он успел начистить горку картошки, когда хлопнула дверь. Андрей поднял глаза – это вошла теща, Симпета, как он прозвал ее, сократив её имя-отчество: «Серафима Петровна».
Женщина еще не старая, старающаяся блюсти фигуру, носившая шиньоны. Характер скверный, с самого начала невзлюбившая его. Впрочем, он ответил её взаимностью, когда случайно подслушал, как теща выговаривала дочери: «не пара, мол, не пара, ее драгоценной дочурке», занимавшей какую-то мелкую должности в отделе образования. Андрей легко соглашался, не пара, он всего лишь сварщик, но какой сварщик, официально трудоустроенный с отличным заработком. У Людмилки, дочери Симпеты, зарплата была просто смешной, но теща гордилась дочерью, которая чиновник, нечета какому-то работяге. Андрей, едва сойдясь с Людмилкой, купил ей и её дочке новые зимние пуховики и сапоги. Старые сильно износились, из пуховиков лезло перо, а сапоги были чиненные-перечиненные. Людмилка первое время увивалась вокруг него и умильным голоском просила, закатывая глазки:
– Ты мне купишь французские духи? Сережки с бриллиантами? Новые туфли и босоножки?
Андрей был при деньгах и покупал, ничего не жалел. Мать, правда, ругалась, что родной дочери не помогаешь, совсем забыл, а какой-то вертихвостке делаешь одни за другими подарки.