Алексей Ваямретыл – лежащий на быстрой воде. Путь преданного своему хозяину камчатского самурая

И, малый Денис убегает по льду вниз и продолжает зачарованно смотреть на своего отца, и громко просит его не покидать его теперь, и здесь после такой вот удачной их охоты.

– Отец! Отец! Отец! – только он сам и слышит свои мольбы неведомо к кому теперь и адресованные, так как отец из того водяного или ледяного его плена вероятно уже ничего и не слышал. А, рядом только разве собаки его и слышали его безответный зов не то к самому отцу, не то к здешней реке и к её на его глазах бурлящей пучине, во власти которой они вот так по вине здешней росомахи и вдвоём оказались.

И, эхо от близлежащих гор подхватывает его взволнованный детский никем не утешенный крик.

– Отец!.. -Отец!.... -Отец!......... –Оте…!............ От!…… О!………..

И в миг, как эхо само куда-то быстро удаляется прячась наверное в многочисленных здешних распадках, наступает затем безмолвная здешняя мёртвая тишина, только слышно, как виновато скулят их собаки, так как их лапки теперь в той ледяной в воде, которая бурлит вокруг них, так как они тоже оказались в водном потоке и, не могут оттуда никак сами без помощи хозяина вырваться только натягивая свои постромки …

А, где же теперь их хозяин они и не поняли, так как весь свой охотничий азарт тогда и в тот момент они, и сосредоточили на бегущей росомахе. А, что же на самом деле происходило там сзади они не ведали и, почему сами оказались в воде также они не понимали, вероятно по своей по их особой собачей природе и по здешнему их камчатскому предназначению.

А еще малый его сын, только видит, как его отцу там очень тяжело, как тому трудно подняться из подо льда и он по-своему малолетству еще не понимает, что у отца уже нет ни сил, и нет ни реальной физической возможности, чтобы своими с каждой минутой слабнущими без кислорода руками поднять эту речную сплошную от берега до берега тяжелую глыбу льда, чтобы ему самому вырваться из этого смертельного теперь для него бурного водного потока, и сколько он еще там под этим прозрачным ледяным стеклом будет бороться за свою жизнь, о чём будет он его отец думать в эти последние мгновения, еще ведь видя одиноко стоящего на льду своего единственного сына, и даже сын не ведает на сколько времени его отцу хватит тех жизненных сил, легко, уходящих из его тела. Денис ничего того не мог знать ни по своему теперешнему детскому возрасту, ни по тому своему малому жизненному опыту, который у него был на данный момент.

И, вновь в его ушах только слегка, приглушенное эхо от сопок, в его ушах его же надрывный крик:

– Отец! -Отец!.. -Отец!.... -Отец!......... –Оте…!............ От!…… О!………..

А затем, то не громкое, как бы и извиняющееся скуление, несомненно еще как виноватых собак лапки, которых были в журчащей как весной воде и, те начали от холода сильно всем телом дрожать, пытаясь согреть себя как-бы этой дрожью изнутри….

И теперь, в теле Дениски только страх здешнего вывенского одиночества и здешней снежной его безвестности… Он один одинешенек здесь на этом скользком таком прозрачном как само стекло льду…

– Думал ли он в эти мгновения о чем-либо земном и осмысленном для самого него?

Трудно сказать нам.

– Как теперь быть ему? Что ему теперь делать?

Он не знал и не понимал… так как до настоящего такого трагического момента за него всё и всегда решал любимый им отец или его всегда добрая к нему мать Татьяна Ваямретыл. Ему только требовалось покорно следовать за ними, как тенью, сопровождать их, иногда помогать им, часто поддерживать, а еще таскать дрова, да выполнять тихие просьбы полуслепой бабки, которые он всегда выполнял с радостью, так как у той всегда в кармане найдется, что-то по-настоящему вкусненькое или даже слад ом на охоту на своих собачках у неё не было никакой особой тревоги или даже предчувствия за свою или за их жизнь, так как её муж был довольно таки опытный охотник-промысловик, знающий здесь в округе десяти, а то и двадцати миль буквально каждую тундровую кочку, знавший буквально каждый камешек вмерзший в землю, знавший буквально каждый взгорочек, знавший буквально каждый такой крутой поворот реки и даже каждый вновь образованный весной залом на ней. Здешние их речные друзья рыбаки – медведи-умки уже давно спали на припасенной с лета травке по своим теплым берлогам, обустроенным заранее еще теплым летом. И, даже случайная стая рыщущих волков или одинокая злая здешняя росомаха для её мужа Александра не было чем-то из ряда вон выходящим здесь, где муж её был не менее сильным, чем и сам хозяин здешних мест – умка-медведь здешний семисоткилограммовый увалень, под осень с трудом носящим себя на коротких ногах. Её муж мог любую березу согнуть в дугу. Да еще, он у неё и вооружен ружьем ТОЗ-12 хоть и стареньким, от родного отца осталось, но всё же и утка в доме была, и куропатка попадалась ему, и зайчики не могли отвертеться, не говоря уже об свежей оленине, которая и соленая, и сушенная была давно на длинную зиму заготовлена. Да здесь и зимой у охотника, и у рыбака, и гольчик с харитоном есть, и куропатка, да и зайчики даже без ружья на не мерянных тропах в петли часто они попадали….

И, она бросила не долепленную лепешку на стол, забыла с плиты снять сковородку и открыла настежь двери дома, куда ворвался настоящий здешний ветвейваямский холод, чтобы посмотреть не приехал ли муж и, не привезли ли они с её сыном охотничьи трофеи, о чем подумала и о чем, уведомлял теперь своим карканьем её их вездесущий здешний старый ворон.

Во дворе стоял только малый сын Денис и горько плакал, всхлипывая и, вытирая рукавом потертой кожаной красной кухлянки свой раскрасневшийся носик….

– Что случилось Денис? Где твой отец?

– Сына, где же наши нарты и где собаки? – спрашивала сама мать, а где-то глубоко внутри она смутно, догадываясь, о том, что вероятно что-то серьезное с её мужем этим днем произошло, раз пришел только сын и еще так плачет.

Сын теперь молчал, не мог он вымолвить и слова на все её вопросы. Он горько плакал. Ничего не говорил, и теперь уже от пережитого страха, от того, запоминающегося на всю жизнь видения не мог он ей ничего и сказать, и, только невпопад махал своими давно на морозе замерзшими руками, показывая на обратную дорогу, туда в низ к реке Вывенке….

Мать еще раз сильно потрясла его за плечи, заглядывая в его лицо, чтобы вразумить его перестать плакать и, ответить ей или увидеть там в его напуганных глазах, что же на самом деле с ним и его отцом произошло, и самое главное, где же это случилось. Но было все бесполезно. Никаких слов от него, плачущего она теперь не услышала. Только какое-то горловое его клокотание, да бесконечный плачь навзрыд….

___

Старый же ворон Кутх с крыши еще раз, не то приветствовал, не то что-то свое возвещал уже матери.

– Кар-р-р-ут! -Кар-р-р-ут-он! -Кар-р-р-у-то-ну-л!

И, Татьяна в том его протяжном карканье ясно послышалось их протяжное человеческое теперь страшное для неё: у-т-о-н-у-л…

И, она теперь поняла, что не спроста ведь младший Денис пришел один и без своих любимых лаечек собак, и без отца, да еще и ничего не говорит. Нужно ей сейчас же собираться, нужно ей теперь звать соседей на помощь и, самой идти выручать, и искать ей своего любимого мужа, чтобы помочь тому, чтобы высвободить его из залома или еще от чего. Может тот в какой-то речной залом попал да ноги поломал или в яму глубокую, а может и в полынью, ведь лед местами еще такой тонкий….

___

А сама бросила тормошить сына, так как поняла, что это бесполезно и сразу же побежала в соседние юрты и позвала Ахытка Егора и Аника Петра, которые сразу по её взволнованному голосу и, по виду её плачущего сына Дениски сами поняли, что случилось, что-то особое, что-то не ординарное вероятно с его отцом, так как сын один и без собак вернулся с охоты.

Быстренько снарядили своих давно готовых к езде собак в свои походные нарты, а те как бы и ждали сразу же рынулись в дорогу, а когда прибыли к излучине реки Вывенки и к тому крутому повороту Ветвейваяма, и увидели почти вмерзшую в лед нарту, груженную тяжелой тушей оленя, раскидистые рога, которого увязли во льду и еще держали его на плаву, а еще они увидели стоящих мокрых и от холода скулящих собак им сразу стало всё ясно и понятно, что на самом деле здесь произошло буквально час или два назад… Так как поток воды не переставая бурлил, вырываясь из подо льда, переливаясь через сломанные, как большое разбитое стекло плиты льда и вновь куда-то она эта быстрая речная осенняя вода сама уходила, издавая такой теперь, умиротворяющий шум негромкого и довольно мирного её здешнего журчания, на фоне полного окружающего их тундрового здешнего молчания и сказочной даже завораживающей тиши, так как ветра еще не было и всё в здешней природе только сверкало под лучами яркого осеннего полуденного Солнца, все только оживало чуть прогреваясь от здешнего ночного морозца.

Петр Аника, как бы лучше чувствовал ситуацию и был как всегда в это время года в своих осенних резиновых сапогах. Быстро, приподнял и через шею подвязал широкие голенища, закрепил их на шлейки через шею своим припрятанным в кармане кожаным ремешком с которым никогда и не расставался и зашел в бурный поток воды, натянул кожаные давно промокшие постромки от нарт и своим коротким пареньским острым ножом легко обрезал их и задубевшие нартовые собаки лайки вмиг вырвались на свободу и начали облизывать себе давно промерзшие лапы, так как те были все давно в сосульках льда. Затем старшие мужчины вдвоем и, тяжелого оленя им удалось вытащить из омывающей его воды не без труда, переложили его на свою сухую, стоящую поодаль нарту, чтобы не обломать края тонкого льда и сами на лёд старались ходить по одному придерживаясь за длинную палку, которую помощники держали вдвоем стоя у берега, где лед попрочнее да и не такая быстрина речной воды.

– Денис, что же здесь случилось? – спрашивали взрослые соседи сами легко, догадываясь теперь и как бы реконструируя недавние события, что здесь буквально час назад с ними двоими случилось. Они легко восстановили череду трагических здешний событий, видя следы нарты на льду, видя этих полузамерзших лаечек, видя погруженного в воду застреленного его отцом оленя.

Теперь от страха Денис, не мог им ничего сказать и только показал свое лицо, и направил руки под лед, показывая, что эта быстрая вода – нилгыкын мымыл эта речная быстрая вода легко унесла лицо его отца куда-то вниз. И Денис, опустив руки шел вдоль берега показывая где он видел лицо своего любимого отца. Мужчины взяли в руки кто топоры, а кто давно прилаженную на шест пешню и пошли по льду за ним вниз. Шли таки довольно долго, просматривая берега справа и слева, и уже, наверное на шестом километре на крутом повороте реки у сыпучей горы подо льдом увидели тело его отца, возлежащее, как в каком-то не вероятно сказочном стеклянном саркофаге, за этим прочным ледяным прозрачным стеклом из чистейшего без какой-либо соринки льда. Не без труда разрубили в этом месте довольно толстый но прозрачный лёд и кряхтя достали давно остывшее в воде тело его любимого отца Александра. Затем они уложили его сначала на берегу на снег, прикрыв веки ему еще широко открытых глаз. Старший Ахытка побежал вверх по течению и через несколько минут вернулся назад со своими нартами, и сразу же погрузили тело отца, всего мокрого в нарты. А на других нартах повезли убитого им оленя в селение Ветвей. Рядом шел Дениска, держа отцовский холодный большой палец и, не вынимая его из своих оледеневших рук, хоть рука его и давно дрожала от пронизывающего холода. Но, ему хотелось еще разок ощущать родное родительское тело хоть и без того ранее жизненного его внутреннего тепла, которое уже не могло его ничем и никак согреть, как это было буквально ранее и недавно, когда отец своим горячим дыханием всегда разогревал ему замерзшие руки и на рыбалке, и на охоте, да и даже прятал их подмышками своими, когда там в его кухлянке сухо и тепло, что рукам Дениса становится так уютно, так по-особому итак по-родному. Еще ему хотелось, чтобы его отец сейчас же проснулся, чтобы тот похлопал его по затылку и как всегда ласково, как это он умел делать, еще и приободрил теперь его.…

___

Сегодня маленькая камчатская деревня Ветвей была вся взбудоражена, так как весть из одного дома в другой дом была разнесена не только здешними черными воронами, но и тем громким лаем собак, который в таких случаях особо у них звонкий и он заливисто перекатывается по всему их селу, вытянувшемуся вдоль крутого правого берега притоки Вывенки.

Одна собака:

– Гавв!-Гаввв!

Другой пес как волною подхватывает:

– Говв! Говввв!,

А третий:

– Га-гав-гав!!

И уж четвертый еще, и не созревший щенок ведь слышно здесь только его заливистое:

– Тяв-тяв!

Но он хоть и мал, но тоже участвует в их общем хоре, он тоже в их ветвейваямской собачьей семье, он тоже ведь нужен в этой сельской собачей общей их громкой какофонии, которая коль раз с утра началась, то ей нет уж и конца до самого вечера. И, никакие строгие хозяйские окрики уже не помогут эту какофонию никому и остановить. Разве те принесут с мамычки вне плана по куску смачной юколы или поставят кастрюлю с вечера сваренными теми пищевыми припасами для них.

Все жители от мала до велика давно вышли на просторную длинную улицу тянущуюся вдоль берега реки Ветвейваям и уже с грустью встречали кавалькаду груженных нарт, идущую по льду не очень и широкого притока Вывенки этого вот ручейка Ветвейваяма. На крышу здешних одиноко стоящих домов, как бы из ни откуда слетелись множество черных воронов и ворон. И теперь все в селе Ветвей поняли, что сегодня что-то произошло значимо особенное, что-то такое еще вероятно и трагическое.

Матушки предусмотрительно достали из кожаных ножен притороченных к своему поясу острые короткие ножички и без всякой команды, принялись сразу ими же разделывать практически еще и не остывшего оленя, грея свои окровавленные руки прямо в брюхе красной практически не остывшей на небольшом морозе туши.

А мать Дениски Татьяна склонилась над мокрым телом своего мужа и слезы сами лились из её теперь уже красных и таких еще молодых не знавших настоящего горя глаз. Она не могла уже и нисколько причитать, да горевать, так как еще ранее всё высказала, всё давно вымолвила, когда только увидела того вещего грудастого черного Кутха-ворона, который и сына Дениску домой привел так рано…

Тело его отца было, как-то по-особому выпрямлено, руки теперь у него были вытянуты вдоль туловища, а глаза его еще полуоткрытые и, не моргая они смотрели куда-то туда в солнечную ясную с голубизной ввысь, вероятно еще пытаясь там разглядеть своего единственного и любимого им сына Дениску…

Только малый Денис не понимал, что ему надо делать, куда спрятать свои такие замерзшие короткие рученки…

Он также не знал, что ему теперь делать, можно ли плакать или лучше вот так сильно прикусить нижнюю губу буквально до крови сжимая её и стоять рядом с отцом, держась за его холодный палец и слушая только громкий плачь матери, и её просьбы дать ей сил всё это перенести, и еще выстрадать, оставшись на белом свете вдовой, оставшись одной со всеми трудностями и невзгодами.

И Денис думал:

– Только бы мама не выполнила свои угрозы и не ушла вместе с отцом туда к верхним людям и с кем же он теперь останется?

И, он прислонился к маме, и поглаживал её по её черным вьющимся волосам, и ей вдруг казалось, что это прикосновения её любимого мужа, и она склонила свою голову не в силах уж и плакать, а только прислушивалась к тем его ласковым успокаивающим, и поддерживающим её ритмичным, как и биение её встревоженного сердца, поглаживаниям, которые без слов её теперь успокаивали, и она ясно осознавала, что ей надо жить именно для этого теплого маленького комочка, надо ей жить для её родного сына, чтобы взрастить такого же любящего и сильного парня.

___

В их просторном деревянном рубленном из бруса доме собрались все Ветвейваямские соплеменники даже из юрт разбросанных вдоль берега и на десять, а то и все тридцать километров, чуть ли не с Вывенки и с Хаилино, где было чуть не по пол села их кровных родственников. Пришедшие же матушки те суетились у очага на кухне и, готовили поминальную их всегдашнюю из привезенного оленя еду шурпу. А мужчины расположились на полу в соседней комнате, где и тело отца на августовских оленьих шкурах положили, и где разложили имеющиеся в доме давно игры, и конечно же сильно потертые и засаленные от рук карты, и, разговаривая между собой играли в карты в простого подкидного «дурачка», передавая колоду из рук в руки не громко разговаривая. Теперь как бы и их друг играл вместе с ними… Другие же просто сидели на полу и попыхивали своими дымящимися трубками, набитыми дешевым табаком, высыпанным из сигарет «Прима», из подо лба посматривая на увлеченных игроков, и вместе с ними внимательно считая, кто сколько раз выиграл…

___

На следующий день с утра, подъехали соседские широкие и длинные нарты, и тело отца уже в новой, за ночь сшитой мамушками новой кухлянке погрузили на них, которую трудолюбивые мамушки буквально за эту ночь и сшили из двух оленьих шкур, которые давно были развешаны на вертикально стоящих у дома собранном самим отцом еще прошлым летом плавнике. Они даже успели разукрасить её своим разноцветным бисером, вкладывая в чередующийся геометрический рисунок и его динамичную графику особые, только им ведомые завитки, которые символизировали земную жизнь человека и долгий путь пройденный им здешними извилистыми и длинными тропами.

А сам Денис уж и не знал, что его отцу-то было всего-то 26 лет. Именно сложенные в круг в центре те 26 маленьких бисеринок и символизировали, прожитые его отцом годы, а еще было семь квадратов, которые символизировали те семь медведей, которых он здесь на Ветвей успел застрелить и много было – не сосчитать бисеринок, которые отражали всех тех куропаток и быстрых зайцев, которых он и сам стрелял из ружья, а чаще всего ловил на свои петли и умело, расставленные на кустах силки.

Затем по полудню, как только стрелки часов перешагнули те еще непонятные Денису 12 часов все собрались споро и поехали на здешнюю гору Шаманку, которая была километров в пяти от их поселка, а там мужики уже с утра нарубили веток серого ольховника и смолистого кедрача, и сложили высокий как египетская пирамида костер, внизу было подложено несколько пучков сухой травы и еще кедровая стружка, чтобы огонь вмиг объял его давно похолодевшее тело, как бы и защищенное от самого того полыхающего огня и новой кухлянкой, и красивыми торбозами, и новым кем-то ранее разукрашенным малахаем, который уже нисколько не грел его на этом морозе.

Когда отца положили на досках на сложенное умелыми руками на такое вот кострище, Дениска еще не понимал, что же будет дальше, так как он был первый раз на такой здешней погребальной их траурной нымыланской церемонии.

Мужчины с четырех сторон подошли к кострищу и сначала белесоватые дымные языки, как-бы окутали тело его отца в такой красивой красной кухлянке, а затем снизу откуда-то от самой земли потянулись желтые, как и отцовская новая кухлянка языки пламени, легко теперь скрывая от его растерянного взора сына всё тело его родного и любимого им отца. Так как растерянность к Денису пришла опосля от осознания, что огонь ведь такой жаркий, огонь такой сильный, что все клеточки его родного, его единственного отца вот так в миг вспухнут пузырями, как летом на его правой руке, когда он пролил кипяток из чайника и затем ведь испарятся, как и вспух пузырь на его руке, когда он неосторожно прикоснулся к горячей сковородке на прошлой неделе.

И теперь, Денис смотрел не на то место где лежал его отец, так как ему было теперь вновь невероятно страшно, а он смотрел куда-то в далекую ввысь, куда теплые потоки воздуха и те желтые языки пламени легко поднимались как-бы, обозначая и прорисовывая в морозном воздухе невидимую дорожку, по которой его отцу придется вот теперь медленно подниматься как по некоей лесенке туда к их всем верхним людям. Он посмотрел в сторону и там вдали на зеленой ветке кедрача сидел все тот же старый черный грудастый ворон и он видел, как у того с глаз катились слезы и Денису захотелось самому вновь поплакать и он заливаясь слезами плакал уже не, боясь ничего и, не понимая не будут ли его ругать взрослые, которые стояли все молча и, только мать тихо продолжала еще со вчера и убивалась, а бабку сюда и не взяли, так как та была такая немощная, после того как её дочери сына бездыханное тело привезли в дом их.

Только и запомнил Денис её слова:

– Как же так, что ты мой сыночек, мой Сашенька ушел раньше, чем я. Да я теперь-то долго и не проживу, вижу скоро там мы внове встретимся. Жди уж меня и прости…– были её такие слова, подытоживающие её путь на этой камчатской земле. Так как она уже ведь давно была готова соединиться со всеми верхними людьми, но вот настоящей-то нагоды у неё и не было. А теперь, когда и мужа у неё рядом нет, и сын младшенький вот её буквально вчера покинул её, зачем старой и жить здесь на Ветвей. Лучше уж там с верхними всеми их людьми. Лучше рядом с сыночком, чтобы и помочь, и поддержать его…

Ой, как же не хотелось ей, чтобы вот так, ей семьдесят два, а сыну её всего-то 26 лет и она жива, и здесь, а её сын, еще мгновение, еще несколько минут и уж там высоко, у них, у тех их у всех верхних людей…

И, Денис только слышал, как его руки сильно сжимает шершавая рука соседа Аника Игоря, а справа его поддерживает со спины Ахытка Владимир.

И, среди здешней тишины только по-особому потрескивающий кедрач не то от мороза, который ранее его сжал, не то от тепла, которое изнутри его толстые ветви рвало, выдавливая изнутри сильно горящую смолу, ясно всем говорило о чём-то ему только и понятном, и о чём-то таком особенном и о вечно-бесконечном.

– Ухо-ди-! Тр-щ-!

– Про-щай-! Тр-щ-!

– Навсегда! –Тр-щ-!

И, этот теперь полыхающий на ветру не вероятно горячий костер, и то ледяное стекло, в которое было вморожено лицо его отца еще долго стояло в памяти малого Дениски, еще долго не давало ему спокойно спать на теплых оленьих шкурах по ночам, взывая от пришедшего испуга вновь открыть глаза и осмотреться по сторонам, и только, заботливые и натруженные за день руки его бабки Лукерьи и мамы Татьяны заботливо прикрывали его, сползавшей от сучения ножками шкурой оленя и еще такой толстой, и теплой шкурой медведя, весной застреленного его же отцом, чтобы он в своих снах и, побыстрее мужал и побыстрее рос, так как нужен был в их селении Ветвей опытный охотник и, каждый раз он по-особенному вспоминал своего единственного, своего родного по-особому любимого им отца, еще не понимая куда тот на самом деле делся с того жаркого костра, так как и водила затем туда на их ритуальное кладбище и мать, и свою бабку но ничего, кроме серого пепла на том месте уже и не было. И, обильные приносимые ими дары, их широкогрудому ворону Кутху он сам часто приносил из своей первой самостоятельной охоты и, даже со своего ежедневного стола, откладывал, чтобы в субботу или в другой денёк сбегать туда, где закончилась земная тропиночка его отца и, где в душе его осталась только память о пути его куда-то ввысь и далеко на небеса.

И именно теперь он ясно понимал, что отец где-то там высоко и внимательно наблюдает за ним, ведя уже сына своего по новой здешней такой как и него самого узенькой тропиночке, которая может быть только здесь на Ветвейваяме у него и начинается, чтобы где-то там изнутри в памяти его всегда и поддерживать его, и даже ободрять его на труды ежедневные, и дела ратные…

___