Из записок Лаврентия Берии

Видимо, до моих «разоблачителей» что-то, наконец, дошло, и они подкорректировали обвинение. В новой редакции оно звучало так: «Мясников погиб в авиакатастрофе потому, что „что-то такое“ знал о Сталине». Воистину: «в огороде бузина, а в Киеве – дядька»! Причём тут Сталин?! И что такого в двадцать пятом мог знать о нём Мясников? Тем более, какие «тайны мадридского двора» могли быть после того, как по делегациям зачитали письмо Ленина с нелицеприятной характеристикой Генсека? Если бы Мясников «что-то такое» знал, то, уж, не преминул бы «дополнить» Ленина: Александр Фёдорович был человек горячий и принципиальный.

Да, и что «такого» он мог знать?! Давным-давно разоблачённую фальшивку о «работе» Хозяина на царскую охранку?! Так этой байке цена – ещё меньше той, что о моей службе в мусаватистской охранке: и на ломаный грош не наберётся! И с какого тут боку я?! Как это «знание» могло поставить под угрозу мою карьеру?! Мне это было, честно говоря, «до лампочки»!

Когда я привёл этот довод Руденко, дяденька прокурор быстро объявил перекур. Вернулся из Кремля – а откуда ещё?! – он уже с новой редакцией: «меня „попросил об одолжении“ Хозяин». Ну, а это уже ни в какие ворота! Кто я тогда был для Хозяина?! Он тогда ещё и Хозяином мне не был! Больше того, он меня ещё не знал, и вряд ли догадывался о моём существовании! Ведь это – двадцать пятый год. Он – Генеральный секретарь ЦК, я – небольшой чин в провинциальном ГПУ. Если бы у Хозяина действительно возник «такой интерес», то для такого деликатного мероприятия он нашёл бы человека посолидней. Как минимум, проверенного делом.

После этого контрдовода Руденко уже не отлучался в Кремль: фантазии обвинения иссякли. А когда я «попросил» навалить на меня все самые значительные летальные исходы двадцать пятого-двадцать шестого: Фрунзе, Дзержинский, Нариманов, Владимиров, Красин – вопрос «о причастности Берии к гибели Мясникова» на допросах больше не всплывал. Руденко даже сподобился частично смутиться, когда я предложил ему «для страховки, если не хватит обвинений», нагрузить меня причастностью к аварии аэровагона в июле двадцать первого, когда погиб Артём. Довод – «железный»: я ведь уже работал в ЧК, а, значит, мог оказаться причастным. С учётом сегодняшних «разоблачений» меня «как заклятого врага советского народа» – «наверняка оказался»!

Поскольку у Руденко хватило совести устыдиться, думаю, что и в обвинительном заключении, и в приговоре тему причастности Берии к гибели Мясникова опустят и не осветят. Хотя байку в массы уже наверняка пустили. Чтобы о Берии говорили, как о персонаже басни Михалкова «Непьющий воробей»:

«Мол, точно вспомнить трудновато,

В каком году, каким числом,

Но где-то, кажется, когда-то

С ним что-то было под столом!»

Но вернёмся в двадцать шестой. Это был жаркий год и канун ещё более жаркого года: приближалось окончательное выяснение отношений с Троцким и компанией. Я давно уже определился с выбором: я был на стороне противников Льва Давидовича. Конечно, в Закавказье позиции оппозиции – пардон за каламбур! – были не так сильны, как в Москве и Ленинграде. Но «элемент» просачивался и к нам. Поэтому отрабатывать приходилось не только «штатную клиентуру» – агентов иностранных разведок, диверсантов и прочих «гостей из-за кордона», но и вчерашних товарищей по партии.

Насчёт товарищей – это я, конечно, образно. Не стыжусь признаться в том, и, больше того, горжусь тем фактом, что среди моих товарищей по партии троцкистов не оказалось. И не потому, что я вовремя успел «дистанцироваться на безопасное расстояние» от сомнительного элемента. Нет: их не было потому, что… не было! Кто-то в какой-то отдельный момент пошатнулся, но выправился и устоял. Так, что мои товарищи никаких «платформ» не подписывали, и на них не стояли.

Разумеется, сторонники Льва Давидовича имелись и у нас. Числом они были невелики, но горласты. Как, впрочем, и сам Лев Давидович. Только, в отличие от Москвы и Питера, здесь мы им воли не давали. Заодно не давали мы и воли рукам, уже своим. Не по причине дружелюбия: за отсутствием надобности.

К чести своей, закавказские троцкисты оказались людьми благоразумными и осмотрительными. Действовали они с оглядкой на столицы, по обстановке, то есть, бездействовали. До коллективов трудящихся мы их не допускали, митинговать разрешали в строго отведённых местах, в формате «больше двух не собираться». Словом, устроили товарищам обстановку маёвок конца девятнадцатого-начала двадцатого веков: тесной компанией, на лоне природы, под шашлык, вино, чтение прокламаций и здравицы в честь Льва Давидовича исключительно шёпотом.

После того, как троцкистов «оптимизировали» в столицах, их «товарищи на местах» угомонились быстро. И сделали они это сами, почти без нашей помощи. В этом отношении провинциальный «народ» оказался благоразумней столичного. И спасибо ему за то, что этот трезвый взгляд на предмет дал нам возможность не отвлекаться на теорию, а целиком сосредоточиться на практике, на действительно серьёзных делах. А они, таки, были, и действительно серьёзные.

Я говорю не о борьбе с правым уклоном, который, как прежде и левый, троцкистский, «уклонялся» где-то в стороне от Закавказья. Во всяком случае, нас он коснулся в значительно меньшей степени, чем обе столицы и традиционную Русь. Нет, большевики Закавказья тоже поучаствовали в «разгроме» Бухарина. Помню, ещё в начале двадцать девятого на объединённом заседании президиума Закавказского крайкома ВКП (б) и контрольной комиссии бухаринцев «заклеймили» и «пригвоздили».

А на Шестом съезде большевистских организаций Закавказья в июле следующего, тридцатого года, наши большевики даже «обставили» москвичей и ленинградцев, когда предложили не ограничиться критикой Бухарина и его сторонников, а сделать в отношении них оргвыводы. Что это значило в те времена, думаю, объяснять не надо.

К сожалению, нашлись для нас и более серьёзные дела, чем теоретические споры, пусть даже и практического назначения. В двадцать девятом вспыхнул мятеж в Аджарии, а в тридцатом по всей Грузии прокатилась волна антиколхозных выступлений. Причиной, а заодно и виной, тому были перегибы во время проведения коллективизации. Как было сказано в знаменитой статье Генсека ЦК «Головокружение от успехов», перегибы совершали товарищи на местах. Так же считало и руководство Закавказского крайкома и ЦК всех трёх республик. Эта позиция нашла своё отражение в документах уже упоминавшихся выше «мероприятий» двадцать девятого и тридцатого годов. А на Шестом съезде было прямо заявлено о том, что «правые» стараются переложить ответственность с местных органов на ЦК ВКП (б) и даже на отдельных его представителей.

В то время я ещё мало касался чисто партийных дел, но и со своей невысокой «колоколенки» тоже кое-что видел. Конечно, перегибали на местах, хотя бы потому, что колхозы создавались не в Москве и Ленинграде. Поэтому, где ещё и перегибать, как не в провинции, а точнее, на селе? Многие действительно перегибали от излишнего усердия, в точности соответствуя поговорке «дозволь дураку Богу молиться, он и лоб расшибёт!».

Но я бы не стал всё сваливать «на места». Нет, я, может, и стал бы, да факты не позволяли мне это делать. Ведь по должности мне приходилось знакомиться как с открытыми, так и с «закрытыми» документами из Центра. А планы «по охвату» спускались именно оттуда. Кто и как составлял эти планы, я не знаю. Конечно, составлялись они под реальные нужды, но нередко с бухты-барахты. «Товарищи наверху» знали лишь то, что им нужно получить от деревни столько-то, того-то и к такому-то сроку. Ещё они знали то, что обеспечивать это получение будут «товарищи на местах», и пусть только попробуют не обеспечить!

Как говорится, круг замкнулся. Нет, конечно, из Центра не было указаний «вить верёвки» и «выжимать последние соки». Откуда «всего лишь» спускались «вниз» директивы, выполнить которые можно было, лишь «вия» и «выжимая». Поэтому нередко «товарищам на местах» не оставалось ничего другого, как «надрывать пупок и жилы». И, ладно бы, если бы только свои. Самое удивительное во всей этой истории было то, что большинство «товарищей на местах» не являлись ни дураками, ни карьеристами. А, вот, самым печальным было то, что «будущие перегибщики», ещё и не состоявшись в качестве таковых, досрочно знали о своей участи «козлов отпущения».

Почему я так откровенен, и почему иду против линии «Краткого курса»? Ну, хотя бы потому, что я не скрывал своих взглядов от Президиума ЦК. Я имею в виду, разумеется, последнее время, точнее, самые последние месяцы после Хозяина. Так, что, и Никита, и Георгий, и Вячеслав, и Лазарь, и Николай – все они в курсе моего отношения к коллективизации, к колхозам, а в более широком смысле – к проблемам сельского хозяйства. Кроме того, во время обыска у меня наверняка уже нашли мои черновые записки с соображениями по некоторым актуальным вопросам политики и экономики. Хотя, чего их искать: обыкновенные ученические тетрадки на девяносто шесть листов, одна из которых – в письменном столе, другая – в книжном шкафу! И ни одна из них не конспирируется, хотя бы «причастностью к средней школе»!

В том, что обыск был, и сомневаться не приходится: я слишком хорошо знаю своих «дружков» для того, чтобы… слишком хорошо думать о них. А в том, что обыск дал некоторые результаты – речь не о мифических «стволах» и бриллиантах – я могу судить по некоторым, «случайно оброненным», фразам Руденко. Москаленко, как истинный солдафон, всё больше помалкивает в тряпочку, потому, что знает, что «его номер – шестнадцать». А, вот, новоявленный Генеральный прокурор «ненароком проговаривается», словно давая мне понять: «знаем мы твоё кулацкое нутро!»

Назови меня хоть кургузой лошадью, правда от этого не перестанет быть правдой. Я же помню, как коллективизировали Закавказье, и, в частности, мою Грузию. Думаю, что в таких масштабах это мероприятие принесло больше вреда, чем пользы. Нужно же было учитывать специфику гор, и, пусть и вынужденно, но мелкоукладное хозяйство горцев! Там не было ни традиций, ни условий для общинного характера производства!

В таких условиях от развития индивидуальных хозяйств пользы было бы, куда больше. А там можно было бы и кооперацию развивать, но действительно на добровольных началах! Конечно, тогда я ещё не приходил к таким мыслям, а такие мысли не приходили ко мне. И не потому, что я был «безголовым солдатом партии». Я понимал: страну нужно поднимать. А поднимать её можно только за счёт промышленности. А промышленность можно создать только за счёт села: других ресурсов не было. Только за счёт села. Точнее: за счёт ограбления села. Не зря же глава партии не раз говорил о том, что село – в вечном и неоплатном долгу перед городом за то, что рабочий дал крестьянину землю. Честно говоря: сомнительный довод, да и должок – такой же.

Но это я сейчас так думаю. А тогда я считал установку Центра правильной и единственно возможной. Потому что действительно не видел другого пути. Потому что, двинься мы путём Бухарина и компании, и давно бы уже не было никакого Советского Союза, и никакой Советской власти. Услуги Гитлера и не понадобились бы: «ситцевую Русь» наши многочисленные «друзья» проглотили бы вперёд Адольфа Алоизовича. А, может, СССР и сам развалился бы: достаточно общей идейной нестойкости и подходящих руководителей. Таких, например, как Рыков и Бухарин: эти точно подошли бы!

Но даже тогда я считал, что правильную установку выполняли неправильно. И не только на местах, но и в Центре, в планирующих инстанциях. Можно же было и спланировать, и выполнять ограбление села «мякше, тоньше и деликатнее», как сказал наш замечательный сатирик Аркадий Райкин. Не обязательно было «ломать дрова».

Самое неприятное – это то, что никто из руководителей Закавказья не сигнализировал наверх. Я не имею в виду сигналы об отдельных перегибах на местах: это было. Я говорю о сигналах на тему корректировки политики в отношении горцев-крестьян. Вот их, как раз, и не было.

И не потому, что в крайкоме сидели чинодралы и подлецы. Нет, это были порядочные люди и настоящие большевики. Именно в силу второй причины они и не сигнализировали. А в силу первой, если и сомневались в правильности установки, то ничем не выдавали себя. А, вернее всего, что и не сомневались. Потому что настоящие большевики – это убеждённые большевики. Убеждённые начальством, жизнью, старшими товарищами, и потому убедившиеся сами. Или убедившие сами себя.

Поэтому линию на ускоренную массовую коллективизацию гнули, не отклоняясь от неё ни на миллиметр. А, поскольку сила действия равна силе противодействия, то противодействие этой силе не замедлило воспоследовать. Антиколхозное движение у нас мало, чем отличалось от «собрата» в Центральной России или на Украине. Тот же стандартный набор: отказ вступать в колхоз, намеренная ликвидация хозяйства, забой скота, поджоги, порча семян, отрава колодцев, физическая «работа» с активистами. В отдельных случаях – очаговые выступления мелкими отрядами. Но в Аджарии было по-другому: там местная «оппозиция» колхозам устроила не показательные выступления, а настоящий мятеж. Да, где ещё его и устраивать: сколько, там, той Аджарии?! Двадцать километров прибрежной полосы!

Но шуму было много, и не только из глоток. Признаюсь: мы с Красной Армией тоже «пошумели». Во всяком случае, последнее слово осталось за нами. Почем я так говорю? Ну, хотя бы потому, что об этом говорю сегодня я, а не мятежники. А ещё потому, что об этом было сказано в приказе Председателя ОГПУ СССР товарища Менжинского. Приказ был именной, и говорилось в нём о заслугах товарища Берии. Потому я и запомнил его почти дословно, этот приказ ОГПУ от 30 марта 1931 года.

В нём живописно, совсем не в традициях отдела кадров, говорилось о том, что ГПУ Грузии разгромила 80-тысячную партию меньшевиков, а также партии национал-демократов и социал-федералистов. О том, что на высоте местные товарищи оказались и в августе 1924 года, когда разгромили меньшевиков Жордании, и в 1929 году, когда вспыхнул мятеж в Аджарии, и в 1930году, во время массового антиколхозного движение в Закавказье. Дальше Коллегия ОГПУ отмечала, что вся эта работа была проделана национальными кадрами, выращенными и закалёнными под бессменным руководством товарища Берии. О самом товарище Берии было сказано, что он сумел с исключительным чутьём отчётливо ориентироваться в сложившейся обстановке, правильно решать задачи, личным примером заражать сотрудников, передавать им организационный опыт, воспитывать в духе преданности ВКП (б) и её ЦК.

Вынужден признать: так и было. Почему «вынужден», будто я сознаюсь в чём-то недостойном? Да, вроде бы, надо возгордиться такой высокой оценкой «бессменного руководства товарища Берии», но кошки скребут на сердце. Пробую согнать их – не получается. Увы, но и я приложил руку к гонениям, пусть и не лично, а в форме приложения пера к бумаге. Правда, товарищам о своём непартийном самочувствии я тогда не сказал: не поняли бы. А если бы и поняли, то исключительно неправильно.

С соответствующими выводами персонально в мой адрес. А так они сделали другие выводы в отношении меня – совершенно противоположного характера. Ещё когда сочинялся этот панегирик от 30 марта, я уже был произведён в Председатели Закавказского ГПУ и в полпреды ГПУ РСФСР в ЗСФСР.

Как и в случае с Кванталиани, до этого «производства» я четыре года отработал зампредом Закавказского ГПУ. Хотя правильнее будет сказать, что я отработал и за заместителя Председателя, и за самого Председателя. Председателем и полпредом ОГПУ у нас тогда был Реденс, Станислав Францевич – «близкий» родственник вождя, формата «седьмая вода на киселе». Что-то, там, по линии жены. Как это у русских называется: свояк. Но это обстоятельство позволяло ему требовать свою работу… с меня. И пришлось мне «волочь хомут», пока дражайший начальник предавался любимому занятию: делил компанию с «Ивашкой Хмельницким».

Но не зря мне говорили о том, что Генсек – мужик принципиальный, и не посмотрит на родство, если родственник «не ловит мышей». Так и случилось. Проверяющие из Центра неоднократно уже «застукивали» моего дражайшего шефа «in flagranti delicti», о чём регулярно сигнализировали «наверх». Однажды вождю это надоело – и товарища Реденса «попросили».

Сейчас, естественно, мне «шьют» то, что это я «настучал» на шефа. Дураки: если бы мне нужно было «настучать» на него, стал бы я ждать целых четыре года?! Ведь Станислав Францевич давал повод, чуть ли не ежедневно?! Но не мог я так поступить, даже, если бы захотел так, что мочи нет! Я ведь знал, чей он родственник, и кому обязан карьерным ростом: кроме отдалённого родства с вождём, другими выдающимися личными данными товарищ не блистал!

И ещё я знал, что втереться в доверие к Генсеку – «дохлый номер». Такой же «дохлый», как и попытка обратить на себя внимание, не говоря уже о том, чтобы «закрепиться на завоёванных рубежах». С Хозяином не надо было хитрить: если и покажется ему какой-то человек, то не за счёт своих усилий. И ни в коем случае не следовало мозолить ему глаза, чтобы запомниться и понравиться. Эффект от такого усердия обычно бывал обратным. И холуйские услуги он не принимал, так как был вождь, а не барин. Это я к тому, что донос на Реденса, отправь я таковой, попал бы в разряд именно «холуйских услуг». И не было бы уже того, что было потом.

А я придерживался установки Конфуция: «Ничего не бывает не слишком рано, не слишком поздно: всё случается в своё время». Так оно и случилось – в своё время.

Глава пятая

Конечно, Хозяин к тому времени – тому самому «своему, когда всё должно случиться» – уже знал о моём существовании. Я уже был немалой «шишкой» в органах, имел авторитет у друзей вождя, например, у Дзержинского, к тому же являлся орденоносцем за службу, а их тогда было наперечёт. Некоторые мои «неконторские» подвиги тоже были на слуху. Например, та, наделавшая шуму, и не только в прямом смысле, перестрелка в горах осенью двадцать пятого, когда на зампреда ГПУ Грузии Берию было устроено покушение. И это не было инсценировкой в духе Гиммлера, «заслонившего фюрера грудью»… от холостого патрона. Один из моих товарищей погиб, двое были ранены, а мне пришлось отстреливаться и ждать либо подмоги, либо героического конца.

Но не моё «шишкообразное» положение и не «эхо в горах» обратили на меня внимание Генсека. Главную роль в этом сыграло то, что есть самое дорогое у человека: его друзья. Обо мне не забывали люди одной со мной крови, и, прежде всего, Орджоникидзе и Лакоба. Нет, я не просил их не забывать: за меня это сделали мои дела и моя клиентура. Как говорил классик, «слух пройдет обо мне по всей Руси великой». Вот, он и прошёл, а друзья лишь канализировали его в нужное русло. Так мы встретились с человеком, которого с той поры я имел законное право называть Хозяином. Именно так: с заглавной буквы. Так, как его могли называть только свои – «ближний круг».

О нашем знакомстве с вождём ходило и ходит немало слухов. Не сомневаюсь в том, что в оборот уже запустили старую байку о том, как «коварный интриган Берия» втёрся в доверие к Генсеку. Даю её краткое содержание: Берия и Хозяин якобы впервые встретились летом 1930 года в Цхалтубо, где Берия опять же якобы обеспечивал охрану. И тогда Хозяин – в третий раз якобы! – распорядился подготовить заслушивание в Москве докладов Закавказского крайкома. Ну, чтобы наглядно показать всем, как плохо обстоят там дела с партийным руководством, и как назрел вопрос об укреплении этого руководства!

То есть, Хозяин «предложил» это прямо тут же, не сходя с места – лишь для того, чтобы следом за этим предложить кандидатуру Берии на пост второго секретаря Заккрайкома ВКП (б)! И всё это потому, что его перестал устраивать тогдашний «второй» Лаврентий Картвелишвили, на смену которому он и выдвинул другого Лаврентия – Берию! А устраивать его он перестал «лишь потому, что хочется мне кушать!». «Мне» – это «интригану Берии», конечно! А Хозяин лишь «пошёл на поводу» у того, кто «коварно втёрся в доверие»! А на очереди уже стоял и сам «первый»: Мамия Орахелашвили! Таким образом, якобы, два «нехороших человека нашли друг друга»: Берия «втирался», а Хозяин обзаводился своими людьми и расставлял их повсюду на ключевые посты!

Ну, что, тут, скажешь? Ну, не «втирался» я, а Хозяин не «обзаводился» и «не расставлял»! Меня, во всяком случае, точно «не расставлял», потому что не был я ещё для него «своим»! По времени не успевал, за малым стажем знакомства! Отсюда – тема Картвелишвили. Лаврентий Иосифович был мужик хороший, но как руководитель – уездного масштаба, не выше. Человек не зрел в перспективу, а потому и не видел её.

А Хозяину нужны были люди масштабные и масштабно же мыслящие. (Это я, хоть и о себе, но словами других людей! Так, что, не бейте сразу!). Да и с Украиной он был связан больше, чем с Грузией, а это тоже надо учитывать. Поэтому мной или кем-либо другим, рано или поздно, но Картвелишвили заменили бы. Потому что – объективная необходимость. Потому что человек перерос одну должность, но так и не дорос до другой. К сожалению, бывает и такое. Жалко человека – страдает ведь, но лучше пусть страдает один человек, чем всё дело!

Теперь – по датам и обстоятельствам. Должен огорчить сочинителей байки: мы с Хозяином впервые лично встретились не в тридцатом, а в конце тридцать первого. Случилось это вскоре после моего письма Нестору Лакобе, в котором я написал: «Очень хотелось бы увидеться с т. Коба. При случае напомни ему об этом».

Зачем я «домогался» этой встречи? Скажу сразу: не для того, чтобы «подкопать» Картвелишвили. Этому человеку суждено было уйти и без моей помощи: он «подкапывал» сам под себя, и не интригами, а результатами деятельности. Вернее, их отсутствием. А я всего лишь хотел ознакомить вождя с действительным положением дел в Закавказье. К сожалению, руководство Заккрайкома нередко выдавало желаемое за действительное, и, руководствуясь этой информацией (по сути, дезинформацией), в Центре принимали ошибочные решения. Не хочу себя выпячивать, как говорил киношный герой Бывалов, но и Ленин, и Дзержинский, и Менжинский принимали меня через голову прямого начальства лишь потому, что хотели услышать правду. И не для того, чтобы её послушать. Тем более, не для того, чтобы развлечься слухами или обзавестись свежей порцией компромата, а для того, чтобы руководствоваться моей информацией при принятии решений.

А мне было, что сказать Хозяину. И Закавказье в целом, и все республики по отдельности переживали непростой период коллективизации и индустриализации. Краевое начальство из желания угодить Москве «растекалось мыслью по древу»: хваталось за всё сразу, не сообразуясь с тем, насколько то или другое начинание подходит горным республикам. А мы ведь – не Кубань, не Ставрополье, не Дон, и не нам замахиваться на рекордные урожаи зерновых на рекордных же площадях.

Моя встреча с вождём тогда не состоялась: Лакоба встретился с ним наедине. Потом он мне рассказывал, что после краткой, но яркой характеристики Берии тут же предложил Хозяину перевести меня на партийную работу: «Пора!». Не знаю, как для Хозяина, но для меня предложение было неожиданным: я ведь собирался встретиться с Хозяином не для того, чтобы «выдвинуть свою кандидатуру».

Но кандидатура «прошла» и без «самовыдвижения» – и 14 октября 1931 года я был избран Первым секретарём ЦК Компартии Грузии. Перед этим назначением я и встретился с Хозяином впервые в жизни. И не оттого, что он уступил моим домогательствам и протекции Лакобы. Так было принято тогда: кандидатуры на пост руководителей ЦК Компартий союзных республик должны были получить одобрение в Москве, «на самом верху». Хотя, почему только тогда: и сейчас – тоже.

Вскоре моя кандидатура получила одобрение и во второй раз: ровно через месяц я был избран вторым секретарём Закавказского крайкома. От обязанностей Первого секретаря ЦК Компартии Грузии меня, разумеется, никто не освобождал: не для того избирали. То есть, не для того, чтобы я делал карьеру – а работал кто-то другой.

Первым секретарём Заккрайкома был тогда Мамия, он же Иван Дмитриевич, Орахелашвили. Старый большевик – с девятьсот третьего года, старше меня на восемнадцать лет, с богатой революционной биографией: участник первой революции в Петербурге, член Кавказского крайкома, председатель ЦК Компартии Грузии, член Кавбюро ЦК, председатель Ревкома Грузии, председатель СНК ЗСФСР, первый секретарь Заккрайкома.

Что тут сказать: биография, достойная всяческого уважения. А, вот насчёт человека… Трудный он был человек, Мамия Орахелашвили. Это я не о том, что горячий: все мы, южане, горячи. К сожалению, Иван Дмитриевич нередко возводил принципиальность в принцип, а это уже нечто другое. Потому что тогда уже объективность ему изменяла. Проще говоря: товарищ шёл на принцип – как лез на рожон. То есть, ломясь, как лось, или подстать носорогу: не разбирая пути.

Говорю об этом с горечью, но наши отношения с Орахелашвили не сложились. Мамия очень болезненно воспринял моё назначение. Я пытался не словами, а делом доказать ему, что он заблуждается на мой счёт, что у меня и в мыслях нет «подсидеть» его, но, куда, там! Как итог: почти с первых дней я стал объектом «принципиальной критики старшего товарища». Мамия словно задался целью показать, что Москва совершает ошибку в отношении него, что «старый конь борозды не портит», особенно, если он ещё и не старый: всего-то пятьдесят лет, что Берия по молодости лет и чекистскому прошлому «наломает дров».

А потом Орахелашвили совершил непростительную ошибку: старый большевик опустился до жалоб и склок в кругу своих приближённых. (Я, разумеется, этого круга – никаким боком: не удостоили). Мамия начал распространять слухи о том, что Берию ему навязал Хозяин. А ведь это было неправдой. Если, уж, кто меня и «навязал», так это Нестор Аполлонович Лакоба, председатель ЦИК Абхазской АССР. Поддержал его – и меня, разумеется – Серго Орджоникидзе, в то время председатель ВСНХ и член Политбюро ЦК. А Хозяин – и то, в худшем случае – лишь «пошёл на поводу» у них!

Разумеется, «слухи о слухах» быстро дошли до Москвы. Уверяю вас: я здесь ни при чём. Меньше всего я хотел, чтобы мою фамилию поминали в таком контексте, да ещё, где: в Москве! Я никогда не был карьеристом, шагавшим по головам, в том числе, и благодаря «телефонному праву».

А Мамия всё не унимался. В каждом моём предложении, в каждом моём шаге он теперь усматривал только подрыв его авторитета и покушение на его кресло. Честное слово: досадно было видеть, как старый большевик скатывается до уровня соседа по коммунальной квартире.

В интересах самого же Орахелашвили было не разжигать ненужные страсти, и немедленно прекратить распространять слухи. Но он «пошёл другим путём». Сам пошёл: я его не подталкивал. Как и куда пошёл? Обыкновенное дело: вразнос. Тогда из Москвы и приехали люди. Не по моему сигналу: Мамия сам «дозвонился в колокола». Товарищи поговорили со мной, поговорили с Орахелашвили, и уехали. С чем именно, я не знал. Мне лишь оставалось надеяться на то, что с Иваном Дмитриевичем «провели разъяснительную беседу», и успокоили товарища заверениями в том, что со стороны его зама по его адресу не обнаружено никаких поползновений. Во всяком случае, приезжим товарищам я дал именно такие «признательные показания».

Но я ошибся. 17 октября 1932 года состоялся пленум крайкома, и я был избран Первым секретарём Закавказского крайкома ВКП (б) с оставлением первым секретарём ЦК Компартии Грузии. Не скажу, что это стало для меня неожиданностью. К тому всё и шло: либо я – либо Мамия (пардон за каламбур). Хрестоматийная ситуация «двух медведей в одной берлоге». Выбор сделали в пользу «более молодого медведя». Также не буду утверждать, что я был избран единогласно: наверняка сторонники Орахелашвили «набросали» мне «чёрных шаров». Но, как бы там ни было, а мандат доверия большинства я получил. Потом уже и Серго, и Нестор говорили мне о том, что Хозяин согласовывал мою кандидатуру с ними обоими, как вместе, так и по отдельности.

Думаю, что не только с ними: в кадровых вопросах Хозяин никогда не опирался на мнение одного человека. Не сомневаюсь в том, что он делал выбор. Ему было жаль отстранять Ивана Дмитриевича, с которым они были знакомы многие годы ещё до революции. Но Хозяин был человеком дела, а Мамия со своими необоснованными претензиями встал поперёк. Не поперёк горла – поперёк дела. Он стал мешать, и не Хозяину, а именно делу. Это и определило выбор Хозяина, как и во всех аналогичных случаях. Это, а не то, что ему якобы не понравились критические замечания Орахелашвили в свой адрес, намёки на личное недоброжелательство в отношении него и протекцию «ставленнику Кремля» Берии.

Но теперь всё это уже было в прошлом. А в настоящем были текущие дела, одно «текущее» другого. Нужно было доводить до конца коллективизацию, и, желательно, не до конца колхозников. То есть, задача стояла примерно так, как выразился один товарищ: «Убей меня нежно». Должен сказать, что пришёл я уже на «унавоженную почву»: к маю 1931года в колхозы вступило почти 37 процентов всех хозяйств Грузии. То есть, «дров наломали» уже без меня, и больше, чем на треть от планового задания.

С учётом этого обстоятельства перед избранием я поговорил с Хозяином напрямую, и заручился его согласием на «выпрямление перегибов». То есть, план по охвату с меня никто не снимал, но выполнение его посредством «ножа у горла крестьянина» отменялось.

Не хочу хвастать, но кое-что у меня получилось. Нет, снять удавку с шеи горца-крестьянина мне не удалось, зато удалось её существенно ослабить. И мужик вздохнул свободнее. А тут ещё я, каюсь, воспользовался давней слабостью Хозяина к садоводству, особенно к выращиванию цитрусовых. Была такая «мечта-идея» у вождя: обеспечить страну и народ субтропическими продуктами отечественного производства. Теоретически условия для этого были. Я имею в виду природные условия: Абхазия и Аджария в Грузии, Ленкорань в Азербайджане – это классические субтропики, пусть даже и не такие «субтропические», как те, что по берегам Средиземного моря.

И я предложил Хозяину превратить Закавказье в цветущий сад. Не всё, конечно, зато не в переносном смысле. Я ещё не был удостоен чести побывать на дачах Хозяина, но от того же Лакобы знал, что на них и под Москвой, и на Кавказе – настоящие сады. И выращивалось там всё, «в диапазоне» от картошки до апельсинов! Хозяин был по-хорошему фанатом этого дела, и поэтому он сразу же загорелся моим предложением. А, загоревшись, тут же ухватился за него – и за меня – и моментально превратил «сказку в быль»: поставил цель, и сделал её плановым заданием. И, попробуй, теперь его не выполнить!