Из записок Лаврентия Берии

Глава третья

Итак, меня отпустили. Но я не воспользовался этими тремя днями, хотя для того чтобы удрать, хватило бы и одного: ноги – молодые, да и Грузия – не Сибирь. Вместо этого я обратился в постпредство РСФСР, к Кирову – и меня не только «поставили на довольствие», но и «трудоустроили по специальности». Я, разумеется, не имею в виду специальность механика-строителя. Именно благодаря «работе по специальности» через месяц, точнее, в мае двадцатого, меня вновь арестовали – и «как дипломата» выдворили из страны. Помню, у азербайджанской стороны даже запрашивали «агреман» на моё принятие. Шучу, конечно: всего лишь визу. Так, в июле я вновь оказался в Баку.

По поводу того, что делать дальше, у меня не было раздумий формата тех, которыми маялся герой стихотворения Маяковского. Ну, тот самый, который сначала заявляет о том, что «у него идут года», а потом задаётся вопросом «чем мне заниматься?». Я подобным вопросом не задавался. Для меня он был решён: учиться. И я даже знал, где: в Бакинском политехническом институте. Образование в объёме сегодняшних техникумов у меня было, поэтому мне не требовалось предъявлять справку том, что я уже научился читать-писать и даже окончил рабфак. Знакомства для поступления в вуз тогда не требовалось: наличность заменяли… наличные знания. Поэтому у меня были все основания рассчитывать на благоприятный исход экзаменов.

Но, как известно, человек предполагает, а Бог располагает. С учётом материалистических воззрений делаю поправку на судьбу. Как бы там ни было, а меня попросили немножко обождать с «путешествием в страну знаний». Вместо этого мне предложили некоторое время поработать в ЦК Компартии Азербайджана управляющим делами. Прошу заметить: я не напрашивался – мне предложили. А то ещё могут подумать, что я «зарабатывал стаж для поступления» на этой синекуре!

Честно говоря, душа у меня не лежала к этой работе. Не люблю я копаться в бумажках: не в моём это характере. И я так прямо и заявил об этом товарищам. В ответ мне напомнили о партийной дисциплине, сказали: «Надо!» и попросили характер попридержать. Что, скрипнув зубами, я и сделал.

Работа оказалась, хоть и непыльная, но очень пыльная. Не скажу, что я подорвал на ней здоровье, но и дополнительному оздоровлению она тоже не способствовала. А всё потому, что я не филонил, так как привык относиться к поручениям ответственно и честно. Именно благодаря этому, но в ещё больше степени тому, что обострилась ситуация в Закавказье, мне, наконец, и предложили… нет, не продолжение учёбы (мне, всё-таки, удалось совместить одно с другим), а живую работу. «Живой» оказалась работа в ЧК. Так что со своими двумя курсами Политехнического института я не дотянул и до неполного высшего образования. Утешает лишь одно: не по причине академической неуспеваемости, и не из-за прогулов.

Итак, в октябре двадцатого я стал ответсекретарём Азербайджанской ЧК. Пост, вроде бы, и большой: какой-никакой, а начальник! – но опять же канцелярский. Начальник оказался столоначальником. Вот, тебе, и «живая работа»! Хотя совсем, уж, грешить на портфель и кресло не стоит. За то время, что я «столоначальничал», я успел не только войти в курс дела, не только постичь азы, но и основательно разобраться в вопросе.

В хитросплетениях чекистской жизни я был уже, как рыба в воде. Поэтому, когда в апреле мне предложили перейти на оперативную работу, я не только не испугался ответственности, но и воспринял это как должное.

За февраль-апрель я «добил» экзамены и зачёты за второй курс и приступил к исполнению обязанностей заместителя начальника следственно-оперативного отдела АзЧК. В то время не только заместители, но и начальники работали «операми» наравне со своими подчинёнными.

А начальственные обязанности шли сверх того. Ну, как сверхурочная работа. Поэтому мне «посчастливилось» неоднократно участвовать в засадах, перестрелках, погонях, то есть, во всём, что составляет стандартный набор шпионского боевика. А потом нужно было допрашивать, изобличать, «выводить на чистую воду». Разумеется, от начальственных отчётов меня никто не освобождал.

Видимо, работал я неплохо, и в очередной раз «показался» начальству, если через несколько месяцев в том же двадцать первом году меня выдвинули в начальники Следственно-оперативной части, а вскоре продвинули ещё дальше: в заместители Председателя АзЧК. Тогда же… ну, чуть позже, уже в двадцать втором, состоялась одна из самых значительных встреч в моей жизни: с Лениным.

За свои пятьдесят четыре я встретил великое множество «сильных мира сего», но ту встречу не забуду никогда. И не только потому, что это был Ленин. И не только потому, что мало кто из ныне живущих может похвастаться личной встречей с Лениным. Дело в том, что сам факт этой встречи не только укрепил мои позиции перед лицом многочисленных – куда от них денешься?! – недоброжелателей, но и обеспечил мне дальнейший служебный рост. Конечно, не один обеспечил, а в совокупности с личными достоинствами. Ленин никого не спонсировал «за красивые глазки». Этот человек продвигал только людей дела, и лишь тех из них, кому он мог полностью доверять. Хотелось бы верить в том, что я входил в это число. Или хотя бы вошёл на время той встречи.

Как я уже сказал, на тот момент я занимал должность заместителя Председателя АзЧК Багирова. С Мир Джафаром нас связывала не только работа, но и личная дружба. Этот человек умел и работать, и дружить. Уметь дружить – великий дар, и не каждому он даётся. Ещё неизвестно, какой из них больше: уметь работать – или уметь дружить? Разумеется, наша дружба ни в малейшей степени не мешала работе: мы оба – люди слишком принципиальные для того, чтобы мешать службу и дружбу. Так, что – никакого панибратства, и никакого кумовства.

Но, если надо помочь, тут уже один горой за другого. Это я к тому, что в Москве я оказался, в том числе, и благодаря Мир Джафару. Ситуация в Закавказье была чрезвычайно сложной, и Ленин нуждался в объективной информации. Насколько я знаю, в качестве источника такой информации меня ему и рекомендовали. Рекомендация исходила как от моих старых знакомых Кирова, Орджоникидзе и Микояна, так и от моего теперешнего сослуживца Багирова. Думаю, что руку к этому – вместе с языком – приложил и Дзержинский. К тому времени мне приходилось докладывать ему не только письменно, но и устно.

Мнение одного человека – всего лишь мнение. Мнение нескольких – уже довод. Ленин никогда слепо не полагался на мнение одного человека: это был политик из политиков – во всех смыслах. Вот, почему я оказался в Кремле, в кабинете Председателя Совета Народных Комиссаров РСФСР.

Ленин живо интересовался ситуацией в Закавказье, и как мне показалось, я удовлетворил этот интерес. Я ничего не приукрашивал, ничего не смягчал, давал только объективные факты и цифры, и, кажется, именно это Ленину и понравилось. Во всяком случае, когда мы с ним прощались, он протянул мне руку со словами:

– Спасибо, товарищ Берия. Теперь я знаю, к кому мне, в случае необходимости, обращаться за правдой.

Владимир Ильич, разумеется, имел в виду только правду о положении дел в Закавказье, но, всё равно, было приятно. Да, что я говорю: «приятно»?! Не «приятно», а я буквально выпорхнул из кабинета: доверие вождя окрыляло. Таким окрылённым я пропорхнул мимо Горбунова, управделами СНК, который дожидался своей очереди в приёмной.

Предвижу не только кривые ухмылки, но и возмущённые крики: «Не могло этого быть! Даже, если Берия и был в то время в Москве, Владимир Ильич, этот святой человек, не мог позволить себе опуститься до встречи с Берией, «разоблачённым впоследствии как враг народа»! И неважно, что это «впоследствии» – спустя тридцать лет! Да и то – разоблачённым ли?!

Спешу огорчить этих незваных «хранителей чистоты памяти Владимира Ильича»: я побывал у Ленина не инкогнито. Во-первых, есть соответствующая запись в журнале регистрации посетителей. Во-вторых, меня видел Горбунов. Хотя, ладно: Горбунова давно нет в живых, и я не буду ссылаться на него. Сошлюсь на того, кто ещё жив: на Молотова, Вячеслава Михайловича. Молотов был в то время секретарём ЦК, и в тот день я дважды столкнулся с ним в приёмной: когда заходил к Ленину, и когда выходил от него. А когда я находился в кабинете, Молотов сам заходил туда с какой-то бумагой. Я не был ещё лично знаком с Молотовым, но думаю, что его уже просветили о том, кто у Ленина. Во всяком случае, его изучающий взгляд на себе я, безусловно, ощутил. Думаю, что «Вече» не откажется подтвердить этот факт. Хотя бы потому, что ничего «компрометирующего» Ильича в нём нет.

Кстати, в тот день я ещё побывал на докладе у Дзержинского. Феликс Эдмундович ценил объективную информацию не меньше Владимира Ильича. А я шёл к нему не только с информацией о положении дел, но и с отчётом о них. Дзержинский был человеком требовательным, и не терпел верхоглядства. Но, поскольку меня не вынесли из его кабинета с сердечным приступом или в полуобморочном состоянии, а я ушёл своими ногами, которыми именно ушёл, а не унёс их, думаю, что докладом он остался доволен. Я, конечно, не ссылаюсь на него, как на свидетеля моей встречи с Лениным, но сам факт показателен: тот же день.

Раз, уж, я заговорил о Дзержинском, то не могу обойти вниманием и такую байку о себе. «Старый мужественный чекист Кедров», узнав о «злодеяниях Берии в ЧК» (это – в двадцать первом-то году?!), подготовил «ордер на арест» «негодяя», и даже завизировал его у Дзержинского. Но потом Феликс Эдмундович уступил домогательствам Кирова и «порвал ордер». Ну, а Киров, разумеется, уступил «домогательствам Берии», который «злоупотребил старым знакомством и добрым отношением к нему Сергея Мироновича».

Есть и второй вариант этой байки. «Ордер» был «выдан» не за «злодеяния» Берии, которые тот ещё не успел совершить по причине малого стажа, а потому, что Кедров постфактум разоблачил его как мусаватистского провокатора – и даже агента.

Ну, что тут можно сказать? Прямо – как у Лопе де Вега: «приукрашая сотней врак одну сомнительную правду». Кое-что в этой байке – правда. И это «кое-что» – действительная попытка «наезда» Кедрова на меня. И «доводы» он выдвигал те самые, что я перечислил выше. Ну, что касается «провокатора – и даже агента», то я уже всё объяснил. Насчёт «злодеяний» всё объяснил второй вариант, которого не было бы, если бы были «злодеяния». Кое-что дополнительно объясняет и тот факт, что, несмотря на все эти «разоблачения», «провокатор и негодяй Берия» уже в двадцать втором году – том самом! – получил боевой орден Красного Знамени.

И получил он – я – его не по записке местного начальства, не «по знакомству», а Указом ВЦИК! Ну, вот такая процедура была установлена для его получения. Нужно было составить представление по всей форме и обязательно на основании… оснований. И «под орден» меня аттестовали не только Багиров, Киров и Орджоникидзе – «дружки-приятели» в редакции Кедрова – но и такие авторитетные для Москвы люди, как Мясников, человек исключительно принципиальный, к которому «за характеристикой не подъедешь»! А в Москве это представление поддержало всё руководство ГПУ: и Дзержинский, и Менжинский, и Уншлихт, и Артузов. Если бы в отношении моей кандидатуры появились хоть малейшие сомнения – видал бы я тот орден!

Что же до Кедрова… Ну, тут просто тяжёлый случай. Товарищ страдал тяжёлой и неизлечимой формой патологической бдительности. Немного осталось в нашей «конторе» тех, кого бы он не «разоблачил». Удивляюсь, как он сам себя ещё не «разоблачил». Скорее всего, лишь по той причине, что не дошла очередь: не всех ещё «охватил работой». Что говорить обо мне, рядовом сотруднике провинциальной ЧК, если от него доставалось членам Коллегии ВЧК в Москве! Сам Феликс Эдмундович побывал объектом критики этого «сверхпринципиального» человека! Казалось, товарищ изнывал не только от избытка принципиальности, сколько от груза воспоминаний о своём начальстве в Особом отделе ВЧК. Специфическая, такая, «принципиальность»: вплоть до высшей меры социальной защиты.

Поэтому не было ничего удивительного в том, что очень скоро этот «ревнитель чистоты и поборник справедливости» вышел с доносом на меня. Конечно же, по молодости лет и за отсутствием оснований для такой критики, я сильно переживал. Да и то: в те времена могли «закритиковать» до смерти, и совсем даже не иносказательно. Хорошо ещё, что народ у нас с пониманием относился к проискам «старого большевика»: воспринимал это как неизбежное зло. Поэтому, когда донос поступил «наверх», меня вызвал к себе Сергей Миронович Киров. Он тогда работал секретарём ЦК Компартии Азербайджана.

– Лаврентий, поздравляю тебя.

Он улыбается – а я таращусь на него, ничего не понимая.

– На тебя поступил донос «от самих товарища» Кедрова. Значит, теперь ты стал настоящим чекистом. А то я уже начал беспокоиться: с чего бы это Кедров обходит тебя вниманием? Не считает за чекиста, что ли? А товарищ всего лишь собирал материал.

Честно говоря, в отличие от Кирова, мне как-то сразу же стало не до смеха.

– И что мне теперь делать? – честно дрогнул я голосом.

– Тебе – ничего, – смеётся Киров. – Делать будем мы с Микояном.

Тут я слегка удивился: с какой это стати Анастас заступается за меня? Уж, с ним-то мы точно не были дружками-приятелями, и совсем не потому, что грузин армянину – как тот гусь свинье.

– Ну, Анастас – тоже потерпевшая сторона, – сразу же догадался Киров. – Наш «старый большевик» разрабатывает и его, и очень активно. Товарищ усердно высеивает зёрна сомнений том, что в восемнадцатом Микоян избежал участи двадцати шести бакинских комиссаров не по воле случая, а благодаря участию палача Фунтикова. А тот якобы альтруистом никогда не был. Как следствие этих совсем не научных изысканий, на зуб Кедрова у Анастаса вырос ещё больший зуб. А поскольку наш принципиальный товарищ не желает угомониться, сейчас этот зуб находится в стадии заточки.

– Понял, – частично соответствовал я своему заявлению. Потому что вопрос «что делать» – не достояние одних лишь русских писателей. – Но, всё-таки, что мне делать? Не могу же я сидеть, сложа руки?

– А мы тебе и не позволим этого делать… в смысле, ничего не делать! – уже перестал улыбаться Киров. – Продолжай работать, а я выезжаю в Москву. Сегодня по прямому проводу я разговаривал с Дзержинским. Наш «правдоискатель» всё допытывается у него, какие меры приняты по его заявлению. Этот «святой человек» жаждет крови. Поэтому я и еду в Москву. А ты не дрейфь: работай, как ни в чём не бывало.

Легко сказать: «работай, как ни в чём не бывало», когда у меня всё из рук валится! Я уже знал, на какие «меры» намекал Кедров. Этому «гуманисту» мало было одного лишь «увольнения от занимаемой должности». Поэтому слова Кирова о жажде крови следовало воспринимать буквально, не заключая их в кавычки. До сего времени «клиенты» «старого большевика» – все без исключения – подвергались аресту и преданию суду военного трибунала. А там приговоры штамповали под копирку, не мучаясь вопросами разнообразия.

Несколько дней я просидел, как на иголках. «Просидел» – это я образно, потому что на нашей работе не засидишься. Только и стоя, и на ходу я чувствовал эти «иголки». Хорошо ещё, что Киров не задержался в Москве, и сразу же по прибытию вызвал меня к себе. И, вот: я ещё появляюсь в дверях – а он уже идёт мне навстречу. Как всегда, широченная улыбка опережает его протянутую руку.

– Будем жить, Лаврентий!

– ??? – не мог я отреагировать иначе.

– Пришлось нам на пару с Феликсом Эдмундовичем устроить представление для товарища Кедрова.

– ??? – в очередной раз не стал я оригинальничать. А, может, не смог.

Киров немедленно предварил ответ смехом.

– Представляешь: Дзержинский вызывает Кедрова, санкционирует при нём постановление на твой арест – и в этот момент захожу я, и не один захожу, а с текстом и ручательством за тебя нескольких товарищей! Среди них: Мясников, Багиров, Ахундов, Орджоникидзе, ну, и мы с Микояном.

– Как же так, – говорю, – товарищ Дзержинский?! Только что – цитирую «за энергичное и умелое проведение ликвидации Закавказской организации партии социалистов-революционеров начальник Следственно-оперативной части Бакинского губотдела товарищ Берия награждается оружием – револьвером системы „Браунинг“ с надписью»! Подписано: Зампред ГПУ Уншлихт. Ваш заместитель, Феликс Эдмундович! А Азербайджанский Совнарком, уже со своей стороны, наградил Берию золотыми часами с монограммой! И почти тут же после всех этих наград Вы хотите арестовать Берию? Берия – хороший и энергичный чекист. А Мясников, вон, говорит, что Лаврентий – не только способный чекист, но и интеллигент! Как же после всего этого Вы сможете его арестовать?!

Киров хитро прищуривается.

– И всё это я выговариваю будто бы Дзержинскому, а сам всё время смотрю на Кедрова. Вижу: товарищ растерялся, потому что никак не ожидал такого поворота. Быстро передаю бумагу Дзержинскому. Он её «внимательно читает», передаёт Кедрову, а потом «бросает на меня гневный взгляд» – и рвёт на части постановление об аресте. То есть, показывает Кедрову то, как сильно ему не хочется уступать давлению товарищей, но и не уступить он не может. Потому что это, всё-таки – коллектив и коллективное мнение!

– А что Кедров? – оживаю я.

Киров смеётся.

– А что Кедров? Покраснел, побледнел – и к Дзержинскому: «Ну, мы же не можем оставить это без последствий?!». Дзержинский тут же кивает головой: «Успокойтесь, товарищ Кедров: не можем и не оставим! Мы уберём этого Берию из АзЧК… и переведём его в Грузию. Там он у нас не забалует!». На этот раз Кедров остался без реплики: челюсть отвисла.

– Значит – Грузия? – всё же расстраиваюсь я. Да и то: привык уже к Баку, к Азербайджану, к местным товарищам.

– Да, готовься сдавать дела. И не только для того, чтобы успокоить Кедрова. В Грузии – очень сложная обстановка. В любой момент там может возникнуть «революционная ситуация». Твой старый знакомый никак не угомонится.

– Жордания?

– Он. Так, что в Москве принято решение назначить тебя начальником Следственно-оперативной части и Зампредом ЧК Грузии. Такое, значит, «наказание» – через повышение. Ну, как минимум, через параллель.

Поняв, что «приговор окончательный и обжалованию не подлежит», я не стал кочевряжиться, сдал дела, съехал с квартиры – и отправился в Тифлис.

Глава четвёртая

В Тифлисе меня встретили вполне доброжелательно, хотя и были уже в курсе «наезда» Кедрова: нет ничего тайного, что не стало бы явным. Епифан Кванталиани, председатель Грузинской ЧК и теперь мой непосредственный шеф, только посмеялся над этой историей. Ну, ему, конечно, что: не на него же «капали»! Но надо отдать ему справедливое: больше этой истории он не поминал. Да и некогда было: Киров не преувеличивал серьёзности положения. Больше того, оно оказалось ещё серьёзней. Жордания не оставил надежд вернуться в Грузию «на белом коне», и поэтому развернул за границей кипучую деятельность, и не только пропагандистского характера. В Грузию пошли «засланцы из-за кордона», и не с прокламациями, а с оружием. Опора на местах, как говорят бюрократы, была у него серьёзная.

И это не по причине недоработки местных товарищей. Уж, очень сильны были в Грузии сепаратистские и националистические тенденции (в редакции Жордании: «стремление к национальному освобождению»). Даже простые крестьяне – и те сочувствовали меньшевикам. Поэтому, сами понимаете, условия работы местной ЧК были не самыми благоприятными – за минимумом симпатий и к ней и прочим институтам большевистской власти. Всё это – в отличие от объёма работ: на отсутствие последнего грех было жаловаться.

Раскачиваться было некогда, и я «засучил рукава». Хотя, если бы я и затянул с этим мероприятием, обстановка сама «засучила» бы мне их. С Епифаном у нас сразу же установились хорошие рабочие отношения. Он не мог не заметить, что я прибыл сюда не с лопатой для того, чтобы подкопать кресло под ним. А так как профессиональный уровень большинства местных товарищей был не выше пола, то Кванталиани не составило труда заметить служебные достоинства новичка. Прошу только не считать это за похвальбу: таковы факты. И Епифан не мог не заметить их, даже если бы закрыл глаза. Никуда от этого не делись – потому что тоже не смогли, как ни пытались – и остальные мои коллеги.

И то: одно дело – характеристика, и совсем другое – проверка этого дела… в деле. К чему это я? Да, всё к тому же. К характеристике на Берию, которую мне выдал на дорожку Рухулла Ахундов, завотделом ЦК и секретарь Бакинского горкома. Там были такие слова – цитирую по памяти: «Товарищ Берия обладает выдающимися способностями. Лучший, ценный, неутомимый работник, столь необходимый в советском строительстве».

Не характеристика, а панегирик. Но со стороны, как говорится, видней. Конечно, если бы меня попросили отредактировать текст, я бы умерил дифирамбы. И не от природной скромности: завышенные оценки влекут за собой завышенные ожидания. А, как говорил один товарищ:

«Я не волшебник – я только учусь».

Но, как бы там ни было, а мы с грузинскими товарищами сработались быстро. Спасибо Ною Жордании: помог сократить адаптационный период. Народ «оттуда» повалил в таком количестве, что постоянный контакт не только с ним, но и с коллегами мне был обеспечен. Отсюда ежедневные и гарантированные возможности сработаться.

Дело явно катилось к восстанию. Я понимал нетерпение Жордании, но, в отличие от него, понимал и ещё кое-что: «надежды юношу питали». А, вот, меня питали не надежды, а точная оперативная информация от нашей агентуры и здесь, и «там». И из анализа этой информации нам с Епифаном нетрудно было прийти «к общему знаменателю»: «дохлый номер», но крови будет много.

Именно по этой причине мы с Председателем и решили воспользоваться моими прежними связями, которые я наработал ещё в бытность «княжичем» и «меньшевистским агентом». Через наших людей мы быстро и аккуратно вышли на след «засланца» Жордании по фамилии Джугели. Экс-председатель меньшевистского правительства отправил его в Грузию для отработки деталей на месте. Джугели мы взяли тихо, «без шума и пыли», и оперативно ввели его в курс дела. Ну, просветили насчёт перспектив – отсутствующих. С тем, чтобы он, в свою очередь, просветил насчёт них своего хозяина. Для пользы дела мы даже готовы были «дать вольную» Джугели.

Дополнительно я подстраховался и другими информаторами. Но, увы: Джугели не поверил нам здесь, а Жордания не поверил нам там. Напротив, наше желание предотвратить бойню – и, прежде всего, их же «заграничных освободителей» – и Джугели, и Жордания расценили, как… признание нами своей слабости и почти гарантированный успех вторжения!

Ну, что тут сделаешь? Как говорится, была бы честь предложена. «Освободителям Грузии от большевистского ига» Красная Армия – при деятельном участии нашего ГПУ – так намяла бока, что Жордания как-то разом поумнел. Нет, он не перестал воевать пером и матюгальником, но желающих познакомиться с красноармейской пулей, саблей или штыком больше в Грузии не объявлялось.

Ещё задолго до этих событий меня представили и «утвердили в должности» орденоносца: я «заработал» орден Красного Знамени. е хвалюсь, но для чекистов Закавказья – редкая награда. Правда, к моему назначению на должность начальника секретно-политического отдела полномочного представительства ОГПУ РСФСР в ЗСФСР это обстоятельство прямого отношения не имело, хотя наверняка учитывалось. Главную роль, конечно же, сыграло подавление августовского мятежа Жордании. Такое назначение говорило о многом. И, прежде всего, о том, что меня «окончательно заметили» в Москве. А уже это, в свою очередь, говорило том, что в заместителях я не засижусь.

И я не ошибся в намерениях «товарищей из центра». Я ещё представлял Москву (до двадцать седьмого года), а уже в двадцать шестом стал начальником ГПУ Грузии и заместителем Председателя ГПУ Закавказской Советской Федеративной Республики (было такое объединение всех трёх республик Закавказья). Я не могу сказать о своём назначении, что «это случилось». Не могу, потому что «случалось это» целых четыре года. Четыре года я был замом у Кванталиани, и вряд ли у него имелись основания упрекнуть меня в том, что я его подсидел. Четыре года я тащил на себе этот воз: сначала – вместе с Епифаном, а потом – вместо Епифана. Какое, уж, тут, «подсидел»? Естественная ротация кадров – вот, что это такое. Нормальное продвижение по службе перспективного работника. (Это я – о себе, но, заметьте, как скромно! Другие характеризовали меня, куда возвышеннее!).

Итак, в декабре двадцать шестого я возглавил Грузинское ГПУ. Было мне об ту пору, как не трудно посчитать, двадцать семь лет. Ничего удивительного: революция – дело молодых, потому что требует много сил. Наше время смело выдвигало молодёжь на самые ответственные посты. Я не беру гражданскую – это другой разговор – когда один в шестнадцать командовал полком (Гайдар), а другой в двадцать три – армией (Уборевич).

То есть, и у нас были свои наполеоны. Но и мирной порой – относительно таковой, конечно – время смело выдвигало молодёжь… Ну, хорошо: не время – партия. А то мне и так уже вовсю «шьют» покушения на святая святых: «руководящую и направляющую».

Примеры? Сколько угодно! Микояну и Андрееву в двадцать шестом был тридцать один, Кагановичу – тридцать три, но они уже входили в состав Политбюро. Да и «старикам» вроде Кирова, Молотова, Орджоникидзе или Бухарина было ещё далеко до сорока! А «на подходе» уже была «молодёжная смена» в лице Хрущёва, Маленкова, Булганина, Вознесенского и, не побоюсь этого слова, Берии! Такое, вот, было время: и не захочешь, а доверишься молодым. Потому что нужно впрягаться – и тянуть воз! Да и, как говорится, «молодым везде у нас дорога…». Конечно, и тут нужно разумное сочетание в духе установки «если б молодость знала, если бы старость могла». Потому что одной энергии маловато – требуются ещё и мозги. Потому что, сворачивая горы, можно и шею свернуть, прежде всего, себе.

Я умышленно сделал это небольшое лирическое отступление на тему карьерного роста. А то мне уже сейчас «грузят» продвижение «по блату». В наше время и слова такого не знали, как минимум, в «бытовом» смысле. Конечно, протекцию могли оказать, но дальше уже сам выплывай! За ручку по жизни тогда не водили! Есть такое американское словечко «selfmademan»: «человек, который сделал себя сам». Боюсь в очередной раз навлечь на себя гнев апологетов «руководящего начала», но я и есть такой, вот, «selfmademan». Никто меня «вверх по лестнице» не толкал, никто не отрабатывал ни поводырём, ни проводником, никто не заслонял «героической грудью» от гнева начальства.

Это я к тому, что сейчас наверняка отыщется немало желающих бросить в меня камень, если не первым, то хотя бы вторым. Припомнят всех моих «знакомых по жизни». Некоторых, правда, усердно «отмазывая» от слишком тесного знакомства со мной, дабы не запятнать этим знакомством их белоснежные ризы. А других моих «покровителей» уже сейчас готовят в «козлы отпущения». Только они, занятые изготовлением «козла» из меня, и не подозревают об этом.

Об этой категории, в силу некоторых соображений, я умолчу. О них ещё вспомнят и без меня. И «знакомство» со мной им ещё припомнят. А, вот, о второй категории сказать можно и даже нужно. Так, уже сейчас «жертвами коварных домогательств негодяя Берии» выставляют моих старших товарищей: Кирова, Орджоникидзе, Мясникова, Лакобу. Всех тех, кто бескорыстно одарил меня своей дружбой. Никого из них уже нет в живых, поэтому следствие безнаказанно может «подтягивать» меня к их финалам. Хорошо ещё, что не всех удаётся «записать в потерпевшие»: к факту гибели Сергея Мироновича меня, как ни старались привязать, а не смогли. Отвязались. Зато отыгрались по всем остальным. По полной программе отыгрались. О Серго и Несторе разговор впереди, а пока я остановлюсь на «моём участии» – «руководящем», естественно – в гибели Мясникова.

В то время, о котором я веду рассказ, Александр Фёдорович Мясников был секретарём Закавказского крайкома РКП (б), а впоследствии – Заместителем Председателя Совета народных комиссаров ЗСФСР. Мне приходилось по работе пересекаться с ним, но нечасто. В Закавказье я был слишком мал для такой величины, как Мясников. Поэтому по всем рабочим вопросам с ним сносился исключительно первый руководитель ЧК-ГПУ республики: в Азербайджане – Багиров, в Грузии – Кванталиани. И это правильно: каждому овощу – свой срок. Тем более что Кванталиани, пусть и хороший мужик, и чекист толковый, а к вопросам соблюдения подчинёнными субординации относился не только ревностно, но и ревниво.

Вот, я и старался не давать ему лишних поводов даже тогда, когда повод возникал помимо моего желания. Что тут поделаешь: в глазах Мясникова я стоял выше и Багирова, и особенно Кванталиани. Но ведь я не сам себя туда поставил! Я ничего не делал для того, чтобы, как говорить, выпятить себя на откровенно бледном фоне своего начальника. Напротив: я всегда «соблюдал дистанцию», «не наступал на пятки» и «не дышал в затылок». А о подножке или о том, что называется «падающего подтолкни», и речи быть не могло! Конечно, Епифан ревновал всё равно, но абсолютно беспочвенно. Так, что совесть моя была чиста.

Поэтому, как говорил один из персонажей Зощенко, «мне оскорбительно слышать…». Или, как говорил уже другой персонаж уже других авторов – Ильфа и Петрова: «а мне эти Ваши намёки очень даже оскорбительны». Речь – о намёках на мою причастность к гибели Мясникова. Тем, кто не помнит эту историю, напомню: двадцать второго марта тысяча девятьсот двадцать пятого года в авиакатастрофе погибли замПредсовнаркома ЗСФСР Александр Мясников, председатель Закавказской ЧК Соломон Могилевский и замнаркома РКИ Георгий Атарбеков.

Как говорится, погибли… ну, и что теперь поделаешь. Тогда, в двадцать пятом, ничего не поделали – и поделывать не собирались. Но сейчас, после слова «погибли» и перечня фамилий и должностей, мои «высокопоставленные критики» делают многозначительную паузу – и разят «убойным доводом»: «В это время Берия работал заместителем Председателя Грузинского ГПУ». И всё. То есть, «sapienti sat»: «догадайся, мол, сама!»

Ну, не сволочи, а?! Мало того, что не потрудились даже «разоблачить» как следует, так ещё и в «жертвы негодяя Берии» определили Мясникова! Человека, который без всяких намёков с моей стороны на всех уровнях характеризовал меня исключительно положительно – и однажды даже «записал в интеллигенты»! Человека, который не побоялся встать на пути «убийственно принципиального» Кедрова, когда тот задумал вплотную заняться мной! Человека, с которым мы ни разу даже не поссорились: ну, вот, нечего нам с ним было делить! Я – небезгрешен, но среди моих грехов никогда не было чёрной неблагодарности. И, потом, кто я такой был для него, если он – один из руководителей Закавказья, а я – всего лишь зампред республиканского ГПУ?! Я не стоял у него на дороге, он не стоял у меня!