– Но я не хочу, – начал возражать Кошкин, – это же смешно, я же буду смахивать на душевнобольного, притом – буйного.
– Как знать, как знать, каждому своё, а возможно и чужое, ведь свобода она тоже общая.
– Я, – заорал Шрот Адамович, и топнул ногой. – Я – создатель! И я – пустота в глазах самозванца?!! Невероятная наглость!!!
Тем временем клон, теперь это существо можно и так назвать, выпал из объятий создателя и неуклюже пополз, через пару движений уже на четвереньках, минутой позже, послушные ноги доставили тело к алтарю вполне прямоходящим. Там клон аккуратно разложил пеленку и, в чем мать родила, хотя в случае с ним, это и неуместное сравнение, встал перед ней на колени, а та, вы не поверите, превратилась в зеркало.
То, что Кошкин увидел за зеркальной поверхностью, помутило его рассудок окончательно. Двойник же, оказавшись уже на той стороне амальгамы, призывно махал рукой, – давай за мной, может она там.
– Кто она? – проявил интерес Шрот Адамович и последовал на зеркальную изнанку, впервые возвращаясь в собственную комнату таким путем, через зеркало в шкафу.
– Её здесь нет…
– Кого её? – опять поинтересовался Кошкин.
Ответа не последовало. Подкидыш снова встал перед зеркалом на колени и стал последнее о чем-то умолять.
– Я больше никуда не полезу, – поспешил его заверить Шрот Адамович, здесь мой дом, – потом подумал и добавил, – и Родина тут.
Зеркало, вероятно, терялось в догадках как поступить, оно, то мутнело, то отражало действительность, то лицо двойника, при этом, улыбалось только отражение. Неожиданно его поверхность застелил туман, маленький Кошкин сложил губы трубочкой, приблизился к белой пелене и подул. Туман начал расступаться и за ним, из пустоты появилась та, которую он узнал.
– Она всё та же, только очи тусклы, – Кошкин вновь любовался её красотой.
Когда девушка подошла совсем близко, клон произнес, – я её звал, и она нашла меня.
Зеркало треснуло. Но Кошкин видел отчетливо, как мраморные руки статуи с нежностью обхватили и прижали к груди, того, кого считали дитём. Последним, что клон успел сделать, это обернуться к Кошкину и улыбнуться от уха до уха, гримасой полной любви. Плоть его обвисла, и тонкая струйка крови потекла по мраморному телу. Взгляды Кошкина и статуи встретились, и в её глазах блеснули слезы. Она развернулась и стала удаляться, унося с собой вечную ношу. А когда отошла настолько далеко, что её уже невозможно стало различить, Кошкину открылась истина, глупая истина – что он стоял затылком к Солнцу, светившему сквозь открытую форточку.