Шелопут и Королева. Моя жизнь с Галиной Щербаковой

В течение нескольких следующих лет мы раза четыре приезжали в этот дом, в основном привозили книги – любимые Зубеевым мемуары про войну, потребляли коньяк с шоколадом, объясняли ему, темному, сколько в привезенных нами томах откровенной брехни (а он и не спорил). Но тут я запросто могу соскользнуть в иные материи, не связанные с обещанным завершением темы психологического «синдрома возможной бедности».

Дело в том, что не взятые за операцию деньги разгрузили меня от сиюминутной заботы о пополнении нашей кассы. Но это было только начало снизошедшего на нас некоего благоденственного покровительства. Вскоре пришло письмо от моего отца, который сообщал, что в связи с получением нами новой квартиры (это случилось в 1976 году) мой последний денежный долг перед родителями переходит в категорию подарка, который не подлежит возврату.

Мне вдруг стало ясно, что вообще-то нам для более или менее нормального существования не хватало совсем какой-то небольшой добавки. Всего-то! «Только не надо переживать, только не надо перебивать». И тут произошло нечто диковинное. Я за прошедшие годы рассказывал своим знакомым об этом десятки раз.

Зная, что мне размечен в «Журналисте» гонорар и желая его получить раньше основной зарплаты, я пришел к нашей расчетчице в бухгалтерии издательства «Правда» и попросил выписать мне соответственную сумму.

– Хорошо, – сказала она. – А почему вы не получаете свои отпускные?

– Давно получил и уже забыл, как они выглядели.

– Да нет. Вот в вашей карточке они обозначены, и никто их не получал.

– Это ошибка. Я не мог не получить свои деньги.

Тут женщина-расчетчица жестом попросила меня наклониться и сердито прошептала мне в ухо:

– Вы что, добиваетесь, чтобы меня уволили?

– Нет.

– Тогда идите в кассу и получайте деньги!

Я пошел и получил.

Ровно с тех пор я больше никогда в жизни не занимал денег в долг. Ничто в нашем финансовом статусе тогда еще не изменилось, до первых издательских договоров Галины было, наверно, года два, но… Все как-то само собой уравнивалось: каждый расход по времени совпадал с каким-либо приходом… Я даже стал думать: если бы я попросту не нервничал из-за возможной нехватки, то, может быть, и всегда было бы так?..

Вот тогда-то из меня вышло «чувство возможной бедности». Осталось нечто более фундаментальное: Бог даст день, даст и пищу.

Галина с такой благодатью в душе не жила никогда. Та противоречила самой природе нашей писательницы.

V

…И вот я опять вижу себя в Москве, в гостинице «Юность». И опять читаю письмо Галины.

«Как тебе живется в столице? Впрочем, сейчас ты еще в поезде, лежишь на серобелой МПС-овской простыне и читаешь Мурзина пополам с Бианки (Мурзин – редактор «Комсомолки» по отделу комсомольской жизни, Бианки – ленинградский собкор.) Тебе хорошо, уютно, и только воспоминание об одинокой, оставленной на перроне женщине омрачает жизнь. Ах уж эти женщины, жены тем более! Сколько от них неприятностей настоящим мужчинам! Кто их только выдумал! Я, наверное, принадлежу к самой худшей категории женщин (ей-ей не лицемерю), а посему пишу это письмо.

Итак, расстались мы уныло. Стоило ли столько пережить, чтоб дойти до такого кислого, тошного расставания? По-моему – не стоило. И вот я своим слабым умишком пытаюсь во всей этой хреновине разобраться.

…Итак, почему? Почему у нас все идет вкривь и вкось, почему я нудно бубню об одном и том же, как та юродивая. Поставим, во-первых, точки над «и». Я тебя люблю и дай бог каждому так любить. Все, что связано у меня с тобой – мне до смерти дорого. Это не слова, это на самом деле.

Ты не будешь отрицать, что в Ростове мы были счастливы, что нам, идиотам, подфартило даже квартиру получить возле той самой рощи. (Там было место наших свиданий, а Галя моментально «обритуаливала» такие заветные объекты. «В рощу легкою стопою ты приди, друг мой» – всплывает строка «Серенады» Шуберта-Огарева.) Это была моя первая квартира. Наша квартира, где родилась Катька. Это я тебе говорила, на что ты мне вполне по-мужски ответствовал: нельзя же держаться за квартиру. Наверно, нельзя. Но если после твоей, единственной на свете жилплощади, где была любовь, где была семья, получаешь пахнущую псиной квартиру с рыбьими хвостами на веревочке – в общем я к этому привыкнуть не могу. Как хочешь. 24 часа в сутки я думаю о Ростове, мне до фонаря та редакция, тамошняя публика – я знаю в целом ей цену – хотя и это по-своему люблю – мне нужен Ростов, мне нужна та квартира, если бы мы там получили трехкомнатную, клянусь, я отдала бы ее К-ым.

Я не знаю, что делать, но мне до ужаса тошно. По справедливости мне бы молчать, мне бы помогать тебе, но я вся внутренне истлела. Если нет возможности уехать нам в Ростов, уедем куда-нибудь еще. Здесь я просто не выдержу. Не могу я жить в этой псиной квартире после той… (Ремонт тут не поможет. Ведь, наверное, псиной давно не воняет, а мне все кажется, что в коридоре кобель стучит хвостом.) Вот такие дела.

У тебя хоть и нежная, но толстая шкура, и этот импрессионизм вряд ли дойдет до твоего холодного рационалистического ума. Бог с тобой. Каждому свое. Плюнь на чюйства и восприми слова, их грубую сущность: хочу отсюда в Ростов. Неново, скажешь? Но ведь ты все время приставал ко мне с вопросами. Ты хотел знать. Так знай – другой причины таки нет, кроме этой. Наверное, потому, что большего счастья, чем личное семейное, у меня нет. Да и не хочу я его. Плевать на все.

А потом я еще и старая. Не отмахивайся, мальчик, так оно и есть. И хочется мне угла – своего, теплого, постоянного, и чтоб на балконе росли цветочки. Это должен быть мой угол, а не чья-то оставшаяся по наследству квартира, где уже кто-то кого-то любил до меня.

Скверно мне, Санька. Скверно из-за себя, что тебе порядком порчу жизнь, что все у меня пошло под гору – настроения, желания, стремления и прочая ерунда. В общем – скверно. Вроде и не я живу на свете. Ты все это порви. И не спрашивай меня больше, почему да отчего… И так все ясно.

Ну, будь!».

Дежавю? Опять Ростов?..

Суждение Галины было верным: «оставленная на перроне женщина» и вправду омрачала жизнь. Но… я уже знал, эта мрачность должна время от времени проявляться в нашей действительности естественным признаком, а может, и качеством, как, скажем, мои близорукость и астигматизм. Да, провидение дало мне в судьбу такую дульцинею, по-сталински бросив: «Другой писательницы Галины у меня для тебя нет». А я никогда не пререкаюсь ни с судьбой, ни с провидением. В последнем своем письме моей будущей жене в 1961 году, может быть, вы помните, я писал: «Разве я не прав, когда говорю, что страдание, переживание, тоска для тебя – не только мучительные эмоции, но и культ, без которого тебе не прожить?» «Культ» – не то слово. Натура, естество – со спонтанным выбросом негативных чувств.

Думаю, читателю важно знать, на фоне каких обстоятельств родилось это послание.

Мы приехали в город-герой в конце августа. Первой моей заботой было пристроить к началу учебного года Сашку в школу. И не в первую попавшуюся, а с изучением инглиша, поскольку именно в такой он окончил первый класс в Ростове. Следом встала задача, оказавшаяся самой сложной, – найти няньку для дочери. На это ушли весь сентябрь, октябрь и большая часть ноября. К делам «Комсомолки» я в то время не прикасался. И лишь накануне декабря пришло время заняться трудоустройством Галины.

Самым естественным было обратиться к Геннадию Ясковцу, редактору областной газеты «Молодой ленинец». Тот сказал, что у него вакансий нет. А впрочем, добавил он, нам недавно вписали в табель должностей редакционного библиотекаря.

Ну, что ж, библиотекарь так библиотекарь. Тоже подобие дежавю. В Челябинске Галина начинала редакционную карьеру с учетчицы писем.

После этого я с головой ушел в новую работу и не очень следил за успехами жены. А они, судя по записям в трудовой книжке, должны были быть впечатляющими. Менее чем через пять месяцев она стала завотделом подростков. Еще через пять – завотделом пропаганды. А через 80 дней после этого решением бюро обкома ВЛКСМ от 19 ноября 1966 года утверждена… редактором газеты.

«…редакторская должность, которую я по чистому недоразумению занимала в газете «Молодой ленинец», – это была ирония судьбы. Бывает же так – шутит над нами судьба, и надо мной она подшутила, сделав меня редактором. Ни по складу своего характера, ни по внутреннему состоянию – я этого не хотела… Впрочем, даже не могу сказать, что не хотела. Человек по своей природе лукав. И тогда мне казалось, что это тоже надо. Это потом, когда начинаешь разбираться, думаешь: вот это тебе было совершенно ни к чему. Но я вспоминаю с нежностью всех своих коллег, я их помню и люблю». (Из телеинтервью 1992 года).

Вот некоторые штрихи ее редакторства.

Рассказ на сайте «Комсомольской правды» кинооператора и фотографа Генриетты Перьян.

Галина была одно время журналистом и отличным журналистом. Она даже редакторствовала в Волгограде – два года руководила местной газетой «Молодой ленинец». Галина мне жаловалась, что стоять у руля газеты – «не моя, мол, это чашка чая», говорила, что нет у нее руководящей жилки. Зато была другая, и не жилка даже, а жилища! Она за правду могла горы свернуть.

…В 1965 году Элем Климов закончил свой замечательный фильм «Похождения зубного врача». О том, как молодой стоматолог умел удалять зубы без боли, и о том, как это было воспринято в обществе. Эту блестящую кинокомедию сочли пародией на советскую действительность. И фильм, как водится, положили на полку. Элем слонялся без дела и тосковал – сплошной запрет пробить было невозможно.

Все боялись пошевелиться. Дворцы культуры просто захлопывали в панике дверь, даже не разбираясь, почему, собственно, запретили. Галина Щербакова, узнав об этой истории, пригласила Климова в редакцию – он же сам родом из Волгограда – и устроила встречу с журналистами. Они написали и опубликовали большой материал. За что ей потом сильно попало в обкоме партии. Газетчики и фильм бы показали, но не было в редакции «Молодого ленинца» даже малюсенького экрана, не то что уж аппаратуры какой-то.

Тогда Щербакова обратилась в медицинский институт: «Ребята, это же кино про молодых врачей, надо посмотреть». А у них свой зал. Куча народу – июнь, сессия, абитуриенты. И там, в огромном актовом зале устроили встречу, показали кино, устроили бурное обсуждение. Это был тогда единственный показ в СССР. Первый!

Как-то я заехал в «Молодой ленинец», зашел в ее редакторский кабинет и застал Галину в возбужденно-веселом настроении. Оказалось, от нее только что ушел посетитель. Не простой посетитель, а уполномоченный КГБ. Он частенько посещал редакцию, почти все его знали. Поговорив на разные нейтральные темы, он в конце беседы, как бы между прочим, сказал:

– Да, и выпишите мне новое удостоверение.

– Какое?

– Ну, что я являюсь вашим корреспондентом.

– А вы что, являетесь им?

– Ну, вы же знаете.

– Знаю, и поэтому не могу выдать липу.

– Ну, вы как-то не правильно понимаете ситуацию.

– Давайте проверим. Вы можете дать мне какое-нибудь служебное свидетельство?

– Пожалуйста.

Галина набрала телефонный номер:

– Мне нужно поговорить с Леонидом Сергеевичем Куличенко.

Это был первый секретарь обкома партии. Галина обрисовала ему ситуацию: сотрудник областного КГБ такой-то, номер документа такой-то, требует дать ему удостоверение корреспондента, хотя им не является, а она, редактор, не считает возможным подписывать обманные справки.

Куличенко попросил передать трубку уполномоченному и сказал ему что-то такое, от чего у того побагровело лицо, и он, забыв про «до свидания», ушел, как говорится, солнцем палимый. С тех пор он в газете не появлялся.

…В редакции Галину любили. В день тридцатипятилетия ее наградили огромной самодельной медалью «Галине Режабек – за спасение утопающих», по окружности которой были расположены портреты всех творческих сотрудников редакции. Сама история появления этих снимков связана с одной из многочисленных любопытных Галиных затей: целый номер рассказывал (и показывал) читателям в занимательных подробностях людей, делающих молодежную газету. Помню недоумение «старших товарищей» из «Волгоградской правды»: разве ж такое можно? Конечно, «не можно», если у кого-то спрашивать. А Галя просто делала.

Вот одна из ее «реформ», с которой она попала впросак. С первого дня, как ее назначили главной, она объявила, что редакционная машина никогда больше не будет ездить по чьим-либо личным нуждам, а только по производственным и творческим. И являла собой пример такого отношения. Пока ей Лиза Кремнева, недавно взятая в редакцию, не раскрыла страшную тайну: все в конторе пользуются автомобилем в личных целях, кроме редактора, а водитель их покрывает!

Вот еще одна чудом сохранившаяся Галина записка, свидетельствующая и о ее фонтанирующей, как бы ныне сказали, креативности, и одновременно о той стороне души, которую мы обозначили как «мрачность». Она написана уже тогда, когда мне утром позвонили в Волгоград, сказали, что вечером меня хочет видеть Дмитрий Панкин, а тот, поставив в известность, что создается новый отдел и я назначаюсь его заведующим, сказал:

– Ну, надеюсь, мы не будем играть в «я подумаю до завтра», иди к Зайцеву (зав. редакцией), возьми ключ от своего кабинета и начинай работать сегодня.

Галина считала своим долгом подсобить мне в важный момент моей биографии, и эта записка – тому подтверждение. Видимо, она писалась при составлении мною плана работы.

«Дискуссии года

1)Замри, минута, остановись день: хочу ли я вашего продолжения завтра?

2)Нигилизм полузнания, где полузнание – читай стихийный социальный нигилизм.

3)Если завтра война, если завтра в поход, как скажется полнейшее отсутствие национальной гордости.

4)Пороки комсомольской демократии: волеизъявление при помощи голосования.

5)Самые большие человеческие радости.

6)Движущие пружины в обыкновенном человеке: честолюбие, деньги, любовь, наслаждение и т. д.

7)Пороки нашего времени, наши родные советские пороки.

8)Я хочу быть счастливой, а Щербаков этого не хочет. Ему на меня наплевать. Куда мне пожаловаться?!?!»

Внимательный читатель уже понял: пора душевной мрачности или даже приступ отчаяния у моей любимой жены могли наступить вне всякой связи с внешними, часто абсолютно благополучными обстоятельствами. Как внутри планеты под названием Земля происходит нечто непостижимое умом человека, так и у людей: мы видим лишь доступную гладь личности – и на ее фоне следствия, часто странные, не понятных нам процессов.

Но если человек – писатель (настоящий, а не словоблуд), он свое существо, даже им самим непонятое, выдает, не может не выдавать людям. Так что истинные ценители дара Галины давно почувствовали то, о чем я сейчас пишу.

«Читала книгу и думала о том, какой ад творился в душе Щербаковой, когда она ее писала… На первый взгляд – обычный детектив, а "ведь, оказывается… только стоит приподнять дёрн…"»

«Утверждают, что Щербакова стала писать резче, даже злее. Возможно. …Три повести, каждая суровее предыдущей».

«Галина Щербакова как будто меняет свой стиль, писательскую манеру, обращаясь к резкому, порой шокирующему слову».

«Читала последние вещи Щербаковой, которые меня удивили».

«Книга "Мальчик и девочка" и фильм, снятый по этому сценарию, ввергли в шок…»

Еще в начале своего писательства Щербакова встретила одного критика, который ей выдал: «Вы пишете печально, как будто у вас нет ноги». «С тех пор я… знаю точно, – изрекла Галина, – весело пишут только двуногие».

Я-то думаю, что ее «депрессивные» взгляды на действительность кроются не в сиюминутных, не в благоприобретенных умонастроениях, а самом существе ее натуры.

Помню, как давным-давно, в момент безвыходного безденежья я отбирал с домашних полок книги для букинистического магазина. Рядом с двухтомником словаря Даля положил трехтомник «Украинских повестей и рассказов». Но на прощание захотел… почитать эти повести и рассказы. Тут меня ждали два открытия. Первое – беспроигрышная увлекательность повествований. И второе – беспросветная мрачность большинства из них (особенно у авторов-женщин – Марко Вовчка, Леси Украинки, Ольги Кобылянской…). Вот уж где «депрессивность» что надо! И как-то невольно припомнилось, что сам Николай Васильевич Гоголь – стопроцентный «хохол». И потом я уже сообразил – моя-то жена абсолютная «хохлушка». А у них, видимо, какая-то генетическая тяга к трагедийному (часто и демонстративно-трагедийному) восприятию жизни. В одной радиопередаче я услышал и записал такое поначалу показавшееся мне неожиданным определение: тревожно-мнительные украинцы. Но ведь правда!

Однако пишущий может быть и коварен. Будучи, по сути, одноногим, он в хорошую минуту тоже может написать весело. Именно такое свойство Щербаковой позволило собрать книгу «Печалясь и смеясь». Из чего родилась идея сборника? Из нечаянно подсмотренного соседства двух суждений на интернетовском читательском сайте. Первое: «Талантливый автор талантливо пишет. Но так, что настроение портится всерьез и надолго». Второе: «Книга легкая, интересная. В ней есть и юмор, и ирония, и любовь, и ревность, и даже злость». И то, и другое – об одной и той же книге Галины. Очевидное противоречие наблюдений и побудило выделить в одном из сочинений автора высказывание, вынесенное в эпиграф книги: «Может, в нас отсутствует орган, отвечающий за чужую боль? Или его не туда пришпандорили? Сломаешь голову, печалясь и смеясь…».

ПЕЧАЛЯСЬ И СМЕЯСЬ?.. Не является ли такая формула геномом творчества Галины? Сделать чужую боль «своей», читательской – разве для нее не главное писательское предназначение? «Горечь и боль писателя за время, в котором мы живем, за людей, которые в погоне за материальными благами теряют человеческий облик, вот что я увидела в этой книге» (olvia, www.review-books.ru). «Книгу выдержат, пожалуй, только те читатели, которые не боятся очень сильной, тяжелой и пронзительной прозы» (Марина Маркелова, «Аргументы и факты», о книге «Яшкины дети»).

Однако, как выясняется, опасения того, что от чтения этих книг «настроение портится всерьез и надолго», сильно преувеличены. Среди читателей Галины много ценителей ее стиля, которые получают удовольствие от самой манеры изложения, ироничной, в меру отстраненной, от так называемого щербаковского юмора. «Природный оптимизм и благожелательное отношение к людям удержали ее от мрачного (и весьма даже соблазнительного в своей ужасти) бытописания нашей и впрямь далеко не всегда приятной жизни; здоровое же чувство юмора и умеренный скептицизм не позволили окунуться в леденцовые реки (пряничные берега) сентиментальности» (Татьяна Морозова, «Литературная газета»).

«Когда мне грустно, я читаю Галину Щербакову – чтобы довести уровень грусти до нижней точки, а потом, как правило, становится легче. Таких писателей в мире очень мало…» (Обзор книг от Анны Матвеевой, http://tau.ur.ru/matveeva/).

Я бы сравнил все написанное Галиной с хорошим джазом, способным в одном концерте сыграть и наиболее тоскливый блюз, и донельзя шаловливую пьеску. Однако прислушайтесь: внутри и самого «тяжелого» блюзового рока, и легкомысленной юморески всегда наличествует ритм ухающего контрабаса, который создает основу этой удивительной музыки – свинг, подчиняющий весь твой организм угодному только ему пульсу.

Мягкий, томный, неумолимый контрабасный рык порой еле слышен, а порой – поглощает все. Вот так и в сочинениях Галины: в одних умело скрытые и, может быть, даже от нее самой потаенные смыслы упрятаны под колоратурными саксофонными фиоритурами – стилевым камуфляжем, словесной безупречностью, а в других они – прямо прут на вас, как танк, как свинг. И читатель может удивиться: «Ввергла в шок». Но на самом-то деле этот контрабасный рокот, собирающий в единое целое ее прозу, жил (живет) и звучал (звучит) всегда.

Так же всегда была едина основа ее натуры – с неизбежными упаданиями куда-то в глубь, в самоё себя, в отчаяние – «все у меня пошло под гору – настроения, желания, стремления… Вроде и не я живу на свете». И с выкарабкиваниями снова наверх: «Жизнь прекрасна и удивительна. А если Бог будет милосерден, то можно будет пережить еще и еще много всякого разного… Ах, как хорошо и вкусно жить!» (Из «Автобиографии»).

И как же я ее любил именно такую – от замогильного, самого низкого контрабасного тона до визгливого, на грани возможного для уха вскрика трубы.

Мне казалось: состояния жестокой меланхолии у Галины были связаны с «глобальными» размышлениями о своем бытии – где жить, чего добиваться, в чем счастье… Логика намекала (впрочем, она тут не причем, сама жизнь наталкивала): переходу из упадочной ситуации в состояние выкарабкивания должны, напротив, способствовать самые обычные житейские обстоятельства.

Мне, например, повезло открыть способ, как время от времени можно очищать домашнюю атмосферу от муторной унылости. Галина, надо отдать ей должное, всегда старалась скрыть от детей свой упадок духа, никогда о нем при них не вела речь. Но помимо ее воли, конечно, ее состояние не могло на них не воздействовать. Если небо затянуто мглой, как не заметить отсутствие солнышка?

В один из весенних дней, я, придя с работы, застал именно такую «погоду в доме»: как будто бы всё на местах, но как-то… не вкусно и не хорошо жить. Захотелось сделать что-то немедленно!

– А давайте завтра, – начал я, не зная, чем кончу, – Катя не пойдет в садик, Саша в школу, а я на работу… – И тут счастливая мысль пронеслась в голове, и я завершил свою совсем, было, дурацкую мысль абсолютно разумным предложением: – Поедем посмотрим дачу, в которой будем летом жить.

У нас в «Журналисте» на прошлой неделе как раз распределяли среди членов редколлегии эти объекты наших барских привилегий, но мне и в голову не приходило тратить до поры до времени время на их смотрины. А тут вдруг все и сошлось…

Весь следующий день у нас ушел на электрички, знакомство с так называемым «спецучастком», разглядывание дач, приобщение к милому подмосковному поселку, надолго ставшему нашей летней резиденцией.

«Более 20 лет Галина Николаевна каждое лето жила на даче в Мамонтовке. Там даже происходит действие одной из ее книг («Женщины в игре без правил»), – рассказывается в газете подмосковного Пушкинского района «Маяк». – В Мамонтовской библиотеке эта старенькая книжка в мягкой обложке, кажется, наиболее зачитанная, на листочки распадается… Вспоминает Галина Николаевна ставший ей родным поселок с самым светлым ностальгическим чувством: «В Мамонтовке я была счастлива!»… О Мамонтовке… спонтанно вылился образный рассказ – о солнце, траве, ветре, речке, о том, каким благом оказалась крошечная дачка из одной комнаты и кухни… Как там росли дети, бегали по двору, как дружили с соседями, как приезжали большими семьями родственники. Как споро писалась ее первая большая повесть «Вам и не снилось»…» (Т.Эффи).

«…Щербаковы переехали в зеленую дачу у забора, – вспоминает Иветта Шаньгина, Катькина подружка. – Там вообще было здорово – спереди огромная поляна, на которой мы устраивали концерты, сценой нам служила столешница от старого теннисного стола, а сзади наш тайный мир, где мы играли в «Трех мушкетеров» или «Всадника без головы», переделанные по-своему. Там из щитов мы построили шалаш или точнее даже домик, который служил нам и хижиной Мориса-мустангера, и дворцом лорда Бекингема. Там был наш мир, скрытый от глаз дачников и сторожей. Был только один взрослый человек, который наблюдал за нами из окна веранды – тетя Галя. Ей мы доверяли». (Очерк «Катина мама»).

А в тот день, о котором я рассказываю, у тети Гали, она же Катина мама, из души испарился мрак, и над нами снова появилось наше местное солнышко. Я же тот опыт взял на вооружение на долгие годы, конечно, каждый раз варьируя его в соответствии с условиями.

…Лето 1972 года для многих москвичей стало первым из тех в нашу нынешнюю пору, когда невероятная жара, тление подмосковных торфяников и удушливый дым лесных пожаров сделали столицу почти невыносимой. А у нас с Галей случилась неудача, так сказать, творческого плана, точнее – осечка, выражаясь по-нынешнему, продюсерская. И в конечном-то итоге, по большому счету – благая. Но мы тогда этого не знали, были удручены, и проблемы, доставляемые народу немилосердной российской природой, были для нас на втором плане.

Надо было как-то выбираться, как я иногда говорил, из passive voice (страдательный залог). И я позвонил в Одессу, где не очень давно был в командировке, Дмитрию Ивановичу Ермакову. Он был помощником прокурора города, отчаянно, по-донкихотски воевал с коррупцией, расцветавшей там пышным цветом. На этой теме мы с ним познакомились и, можно сказать, подружились.

Я спросил, может ли Дмитрий Иванович купить для нас в каком-либо отдыхательном центре путевки на четырех персон. Он ответил: запросто. Я взял отпуск, и к концу третьего дня мы всем гамузом играли в балду в купе скорого поезда «Москва – Одесса». В конце маршрута нас поджидал фанерный домик типа «Палатка» на базе отдыха «Турист».

В то лето все поменялось местами. В Архангельске и Мурманске, как и в Москве, царил африканский зной, зато в Одессе температура редко переваливала за 20 градусов. Но мы все равно, пусть и с гусиной кожей, азартно купались до обеда, а во вторую половину дня осваивали одесские достопримечательности, шлялись по Привозу, наносили визиты местным новым знакомым.

Две недели пролетели как один день. Москва по-прежнему дымилась, возвращаться в нее не хотелось, и мы купили еще на полмесяца так называемые курсовки в доме отдыха «Морской». Поясню: мы кормились в столовой «Морского», культурно обслуживались на его танцплощадке, а жили в «частном секторе» в двадцати метрах от задних, грузовых ворот дома отдыха.

В августе, точно накануне нашего возвращения, московская погода положила конец своим безумствам. А совпавшие с ними наши с Галей расстройства размылись и вернулись в свои каждодневные берега.

Перед бегством же в Одессу нами была предпринята попытка одним ударом взять крепость финансовых затруднений. «А у людей она слыхала, что это зло еще не так большой руки: лишь стоит»… проникнуть на ТВ. Мы решили вдвоем написать телепьесу. И написали – под названием «Белые лебеди». И как-то это быстро стало двигаться в редакции литературно-драматического вещания ЦТ. Эрик Маркин, редактор, от имени своего шефа (запамятовал фамилию), а также собственного говорил какие-то приятные слова. Я их тоже забыл, но хорошо помню, как он, значительно взглянув, сказал:

– Мы редко кому из авторов говорим такое.

Потом наша затея прошла через какой-то коллегиальный орган. Потом, по словам Маркина, был назначен режиссер – Константин Худяков. А потом… вмиг все лопнуло, как воздушный шарик. Нам это сообщили по телефону, не объясняя причин.

А их и невозможно было объяснить. Просто нас (впрочем, думаю, именно Галину) оберегала судьба. Я, в 2010 году собирая ее книгу пьес и сценариев, пробежал глазами по сценам и диалогам «Белых лебедей». «Нормальная» советская производственная драматургия, во множестве представлявшаяся в театрах, в том числе и во МХАТе. На нее даже ходили люди. Это не была голимая клюква. Опасность заключалась как раз в том, что ее по недоразвитости или по недоразумению «потребителей» можно было принять за всамделишное искусство. И не дай бог, если к тому же еще – и симптомы успешности… Уж лучше просто нормальная, за версту видимая халтура!

Наверняка многим приходилось испытывать запоздалое чувство страха, когда опасность миновала и уже задним числом берет оторопь: что было бы, если… Вот такой испуг меня охватывает и поныне при мысли о возможном благополучном исходе нашей телевизионной затеи. Можно предположить, что природное чутье Галины к словесности все равно вывело бы ее к истинной литературе. А если нет? Таинственная субстанция творчества порой неуловимо поддается неисправимой порче.

Мне запомнился разговор с одним выпускником-филологом, с которым мы вместе готовились осенью 60-го к госэкзаменам. Его фамилия Клепиков, он писал стихи, только что приехал из Москвы, где был на встрече с входившим тогда в известность поэтом. Уже после завершения мероприятия тот продолжал отвечать на вопросы окружившей его молодежи. И на задиристое замечание, не слишком ли он увлекается так называемой гражданской лирикой, спокойно объяснил: вот скоро он добьется такого положения, что сможет говорить всё, тогда и увидите…

Я сильно засомневался в верности такого подхода. Но… а вдруг и это – путь? И невольно стал обращать внимание на этого поэта больше, чем на других. Он действительно скоро стал очень значительной фигурой. И я все ожидал, вот-вот он выдаст свое «Я помню чудное…». Или «Флоты – и то стекаются в гавани…» Не дождался. Как-то все получалось, что даже самые интимные темы у него обязательно, как в миксере, смешивались с чем-нибудь вроде «Родина слышит, Родина знает».

Я в курсе: некоторые знатные критики ценят его именно за это. А, по-моему, доставшийся ему от Бога дар скис. Может быть, именно потому, что им, по существу, однажды просто торганули. По небрежности коллекционное вино обратили в уксус.

…Возвращаюсь к письму Галины, в котором она говорила, что «у нас все идет вкривь и вкось, и плевать на все». В поезде, возвращаясь из Москвы, я уже держал в голове идею о ее творческом отпуске. О том, в котором она напишет за месяц с небольшим повесть «Кто из вас генерал, девочки?» и рассказ «Кузя-Кирюша».

Что проявилось в этой истории с письмом? Мудрость Галины?.. Или некая защитная длань по-прежнему охраняла наши отношения?.. Почему Галя выразила свои переживания не «живьем», а в эпистоле? Как я понимаю, сделав это сразу после моего отъезда. Я не знаю, во что бы вылилось наше «ток-шоу» на эту тему. Потому что первые мои чувства по прочтении письма были растерянность и обида. Неужели она не понимает, что я все делаю ради нашего общего блага? Нет, чтобы поддержать…

…Боюсь, из всего, что я рассказал, может сложиться представление обо мне как о неком действительно «крутом мэне», всегда уверенном в себе, легко принимающем судьбоносные решения. Это не так. Очень часто приходилось преодолевать колебания, граничащие со страхом, а иногда просто заставлять себя прыгать как в холодную воду. Что-то такое было и с решением покинуть Ростов. Этот город и в самом деле оказался завораживающим. Вот небольшая иллюстрация – фрагмент воспоминаний брата Галины Саши (как она говорила, вся ее жизнь была осенена именем Александр).

«Летние каникулы. Родители спокойно отпустили меня в Ростов и теперь весь город мой. С утра отправляюсь бродить по его зеленым улицам, спускаюсь к Дону, потому что летом ноги сами несут туда, к воде. Не забываю заглянуть по дороге на рынок, где можно купить что-нибудь на перекус. Прохожу мимо мешков с воблой, огромных раков и легендарного рыбца, который светится жиром на солнце. Вот и они – вязаночки дешевой мелкой копчушки. К этой вкуснейшей рыбешке несколько помидоров – и обедом я обеспечен.