Апрель 1963-го. Тогда за рубежом была напечатана «Автобиография» («Преждевременная автобиография») Евгения Евтушенко. «Комсомолка» откликнулась двухполосным «подвалом» «Куда ведет хлестаковщина». «Революция принесла русскому народу много новых тяжестей и много новых слез, это правда», – писал Е. Евтушенко. «Правда или кощунство? – хочется крикнуть, прочтя эти строки», – писали авторы статьи. «Но может быть оговорка? – спрашивают они и отвечают. – Нет, послушайте дальше».
Дальше авторы цитируют Евтушенко:
«О нашей победе над фашизмом… Русский человек привык к страданиям, жизнь русского народа была более легкой во время войны, ибо она была более искренней. В этом одна из главных причин нашей победы.
Я пошел в «Форум» в день Победы. Это был особенный день… Люди смеялись, целовались, плакали. Они полагали, что все самое худшее позади, и начинается лучшая жизнь.
…Русский народ работал с ожесточением, чтобы грохот машин, тракторов и бульдозеров заглушал стоны и рыдания, прорывавшиеся из-за колючей проволоки сибирских концлагерей».
«Если бы весь этот вздор, – парировала газета, – был опубликован в нашей стране, то любой успевающий школьник уличил бы автора…
…Ведь это – вихляние легкомысленной рыбки, уже клюнувшей на червячка западной пропаганды, но еще не почувствовавшей острия и воображающей, что она изумляет обитателей океана грациозной смелостью своих телодвижений. А удильщикам из буржуазных газет и журналов уже не терпится насладиться добычей».
Этот диковатый слог соответствовал волне истеричности, нагонявшейся стратегами «идеологического фронта». Проходит пленум правления Союза писателей СССР, на котором инженеры человеческих душ единодушно одобряют политику партии, клянутся в верности ей, «родной», бичуют империализм и его прихвостней, в данном случае Евтушенко с Вознесенским, – все это печатается в «Литературной газете», излагается в других центральных изданиях.
Бессменный гимнописец Михалков помещает в «Известиях» инвективу «Молодому дарованию», а затем еще и в «Правде» – басню про Синицу: «Бездумной легкомысленной Синице/Однажды удалось порхать по загранице. <…> Пожалуй, за границу/Не стоит посылать Синицу!» Через некоторое время он публично, на сцене Большого зала ЦДЛ, спросит у Евтушенко, за сколько тот продался. А первый секретарь комсомола С. Павлов потребует упразднить Евтушенко и его единомышленников в литературном процессе.
Мог ли «центральный орган ВЛКСМ» остаться в стороне? Вопрос излишний.
Так пропагандистская машина, включавшая в себя и «Комсомольскую правду», морочила головы, а большинство населения, ею оболваненное, ее же и подпитывало «мнением народа». Такой вот симбиоз, или, если хотите, перпетуум-мобиле дури.
В книге «Роман о девочках» Владимира Высоцкого приведено его письмо заведующему отделом пропаганды ЦК КПСС В. Степакову. В нем говорится о том, что центральные органы прессы развязали против него, Высоцкого, травлю. Так вот, и тут не обошлось без нашей любимой газеты. «…И, наконец, статья в газете «Комсомольская правда» от 16 июня с. г., где не упоминается моя фамилия, но упоминаются мои песни. Могу только сказать, что все песни, приведенные в этой статье, озаглавленной «Что за песней», написаны 7–8 лет назад. В статье говорится, что даже почитатели мои осудили эти песни. Ну, что же, мне остается только радоваться, ибо я этих песен никогда не пел с эстрады и не пою даже друзьям уже несколько лет. Во всех этих выступлениях сквозит одна мысль, что мои песни, повторяю – речь идет о старых, тысячекратно переписанных, исковер-канных, старых записях – что эти песни вредны, особенно для молодежи».
Письмом Высоцкого поручили заняться… Яковлеву, чуть выше мною упомянутому, тому самому Борису Григорьевичу, который через два года позовет меня в «Журналист». А тогда он был сотрудником отдела пропаганды ЦК КПСС. Далее я привожу (с разрешения И. Б. Яковлевой, правообладателя) его воспоминание из книги «Записки счастливого неудачника».
«…Ближе к полудню легкий, но решительный стук в дверь. Я иду навстречу попавшему в беду именитому посетителю. Судя по внешним признакам, особого психологического напряжения этот невысокий, худо-щавого телосложения молодой человек в модной темно-серой куртке вроде бы не испытывает: как будто он только и делал, что ходил в ЦК. Но мы-то знаем, что приглашаемые сюда люди переполнены эмоциями, иногда тщательно запрятанными вглубь. Уж такая инстанция – выше некуда!
Здороваемся. У него крепкое, сильное рукопожатие.
– Оказывается, есть не только королевская, но и актерская точность, – говорю я.
– А как же? – отвечает Высоцкий, не отводя открытого и выразительного взгляда светло-серых глаз.
– И получается?
– В основном – да. Но бывают, честно говоря, и сбои.
…Мы приступаем к беседе по существу письма. Поскольку я его хорошо проштудировал, прошу Высоцкого говорить то, что он считает для себя важным и нужным.
С первых же фраз становится ясно, что мой собеседник очень серьезно подготовился к разговору – открытому, доверительному. Еще одна приятная неожиданность: оказывается, он полемист, и притом неплохой; у него четкая, аргументированная позиция, широта и глубина взгляда на предмет обсуждения – песню, безупречная логика суждений. Превосходная культура речи.
Трудно передать полностью содержание разговора, ведь он продолжался целый час. Поэтому восстанавливаю по старым записям лишь некоторые, на мой взгляд, наиболее важные моменты.
– Между тем, о чем поет Высоцкий на самом деле, и тем, что он намерен сказать здесь, расхождений нет, – начинает мой собеседник. И продолжает:
– Я достаточно зрелый человек, с детских лет находился в нравственно здоровой, скажу больше – патриотически настроенной среде военных людей. Эта закалка, полученная «с младых ногтей», определяет доминанту и градус моего творчества, будь то театр, эстрада или кинематограф. Мой основной песенный репертуар посвящен святым для меня ценностям – дружбе, товариществу, честности и порядочности, верности долгу, переходящим, если так складываются обстоятельства, в самоотверженность, подвиг…
Если вы знаете хорошо мой песенный репертуар, то именно такого характера человеческие поступки интересуют меня в первую очередь.
Разумеется, мне есть что сказать и спеть «за», но есть и «против». Так вот, я категорически не приемлю малодушия и трусости, неискренности в отношениях между людьми и тем более – предательства. Ну и, конечно же, пошлости во всех ее разновидностях.
На все это я имею право как гражданин, ценящий свою страну и свой народ.
– Как вы думаете, – спрашиваю я, – почему авторы «Советской России» атакуют вас не по этой главной линии вашего творчества – тут вы на самом деле безупречны, а как «певца» обывательщины, выразителя антиобщественных взглядов?
– Вы заметили, что тенденциозность их оценок проглядывается буквально в каждой строке? Могу предположить, что они выполняли чей-то заказ. И сделали это, как бывает обычно в таких случаях, неуклюже, топорно.
– Может, их не устраивает, смущает ваша песенная эстетика?
Высоцкий задумывается буквально на несколько секунд, а затем говорит, взвешивая каждое слово:
– Насчет эстетики скажу вот что: они же цепляются за отдельные слова, фразы и совсем не замечают целого! Моего отношения к самым разным людским проявлениям – от высоких до низких. В моих песнях есть и восхищение, и сострадание, и нежность, но есть и осуждение, презрение, отвращение к тупости, эгоистической расчетливости. Есть и вера, и отчаяние. Я хочу понять, почему человек может быть сильным духом, а почему дает «слабину». Коли об этом зашла речь, скажу, как на духу, и о своих промахах, ошибках. Ведь я начинал работать в песне совсем молодым, еще в школе-студии МХАТа.
Мои первые песни рождались в узком кругу друзей. Они рождались из интереса к повседневной жизни моего окружения – соседей, «мальчишек с нашего двора», сверстников, людей, как принято говорить, не состоявшихся. Этим песням были присущи камерность, озорство, острая, порой язвительная шутка. Я исполнял их на капустниках, вечеринках, застольях. Словом, я самоутверждался, в том числе и с помощью куража, эпатажа, дворового жаргона. «Грехи молодости»? Возможно. Но не столько они, сколько желание выразить отношение к противоречиям жизни. К тому же я любил музыку, учился играть на фортепиано. Гитара стала потом для меня на все последующие годы не просто главным инструментом, а частью меня самого. Да и с музыкальным слухом у меня, кажется, все в порядке.
– А как же вы нашли свой, только вам присущий ритм исполнения, за который вам тоже досталось?
– Скажу – не поверите! Моя давняя любовь – Маяковский с его бесподобными стихами, их грубоватой нежностью и в то же время открытой митинговостью. Ведь не случайно же он сам себя называл «горланом». Следуя ему, не люблю петь вполголоса, вполсилы. А между тем городской романс, с которого я, собственно, начинал, мешал переходить на силу голосовых связок. Не отказываясь от него целиком, я, как умел и мог, соединял несоединимое. В итоге и получился Высоцкий.
Но вот что я никак не мог предположить, так это выхода моих песен за стены студенческого общежития, квартир тех самых веселых и озорных студенческих капустников. «Песни для своих» запела вся страна! Значит, было, есть в них что-то такое, что привлекает людей! Поскольку на дворе была «магнитофонная эра», а качество магнитофонных лент оставляло желать лучшего, получилось то, что получилось. К тому же ходит много подделок «под Высоцкого». И теперь за все это в ответе я один!
– Но, – пытаюсь возразить я, – авторы «Советской России» говорят о каких-то злонамеренных «москвичах», прежде чем сосредоточиться на вашей персоне.
– Знаете, о чем я думаю? О поразительной неосведомленности этих и им подобных авторов в существе дела. Во-первых, из пяти стихотворных цитат, приведенных в письме, только одна – моя. Остальные написаны А. Галичем, Ю. Куниным и другими. Получается, ударили не только меня, и, поскольку цитаты вырваны из контекстов, они не отражают в целом смысла текстов этих талантливых авторов. Во-вторых, они плохо понимают ту самую песенную эстетику, которой мы уже касались. У них все просто: коли я пытаюсь показать, к примеру, далеко не лучших представителей современного общества и использую для этого то юмор, то иронию, то сарказм, мое «вхождение в роли» они идентифицируют со мной самим. Что можно придумать глупее?!
По всему вижу, что та самая «особинка» Высоцкого, идущая от высокой меры самоуважения, внутренней собранности, природного обаяния и благоприобретенного артистизма, вовлекает меня в это необычное по накалу энергетическое поле. К тому же собеседник демонстрирует не только глубокий ум, завидную образованность, но и находчивость, дар полемиста. Время от времени я попадаю в затруднительное положение, хотя знаний и опыта мне тоже не занимать. Особенно это случается, когда речь заходит о театральных и музыкальных делах. Высоцкий тут в седле, да еще каком!
Беседа идет к концу. Надо «выруливать» на конструктив, помочь Высоцкому как можно полнее реабилитировать себя, свое доброе имя. Это можно сделать. Спрашиваю, что он думает о качестве современной песни.
– Я полагаю, – отвечает он, – именно в низком ее качестве и «зарыта собака». Признаемся, можно назвать не так уж много песен последних лет, которые поет весь народ, принимает как свои.
Вот была война. Великая Отечественная. И были песни, отвечающие ее всенародному характеру, патриотическому порыву. Вспомним хотя бы «Священную войну», «Соловьи», «Синий платочек» и другие. А какой напор лирической песенной стихии! Тут и «Катюша», и «Одинокая гармонь», и «На закате ходит парень» – какие слова, какие мелодии! Я думаю, настоящая массовая песня задыхается от мелкотемья, примитивности текстов, невыразительности мелодий.
Только один пример: кстати, и поэт, сочинивший текст, весьма одаренный, и композитор «из первого ряда», а исполнительница – песенная богиня. Но слова!
Мне бы взять да побежать за поворот,
Мне бы взять да побежать за поворот,
Мне бы взять да побежать за поворот…
Ну что ей там, за поворотом, делать?
И еще, быть может, самое главное. Песня – это всегда драма. А это значит, что она почти всегда должна содержать пусть маленькое, еле заметное зернышко конфликта. Людей всегда что-то волнует, беспокоит, они испытывают дискомфорт, когда их жизненная практика расходится с представлениями об идеале. Разве не так? Они в основной своей массе, как индивидуальности, не приемлют мерзостей равнодушия и тупости, я бы даже сказал – бескрылости собственного существования. Людям надо помогать становиться людьми. С большой буквы. В том числе – хорошей песней.
Поскольку наша беседа приближается к финалу и надо определиться с решением, прошу Владимира Семеновича:
– А вы могли бы выступить в центральной печати с проблемной статьей или публицистическими заметками по поводу состояния современной советской песни? Думаю, это был бы самый подходящий случай не просто реабилитировать ваше доброе имя, но и поделиться с читателями и коллегами по «песенному цеху» вашими весьма интересными соображениями. Что касается нас, то мы поможем найти для вас вполне достойное издание. Разумеется, о «Советской России» речь не идет.
Дело в том, что накануне встречи с Высоцким я позвонил главному редактору «Советской России» В. П. Московскому и попросил его найти возможность исправить допущенную оплошность. Василий Петрович – видный в прошлом идеолог, партийный деятель и дипломат, был очень прост, демократичен в общении, слыл в нашей среде большим хлебосолом, но, что касается убеждений, являл собой консерватора до мозга костей.
– Дорогуша, то, о чем вы просите, я сделать никак не могу. Я же не унтер-офицерская гоголевская вдова, которая сама себя высекла!
Но у меня на этот случай (почти по М. Жванецкому) кое-что было. Главный редактор «Комсомолки» Б. Д. Панкин дал согласие дезавуировать «антивысоцкое» выступление с помощью самого Высоцкого.
Мы расстались с Владимиром Семеновичем довольные друг другом и итогом встречи. Прощаясь, я сказал, что уверен: он напишет еще много хороших и нужных песен и принесет ими большую пользу своей стране. Эти слова Владимир Высоцкий процитирует потом в своем письме, адресованном руководству Министерства культуры СССР и опубликованном годы спустя в журнале «Знамя» (1990, июль).
Так случилось, и тут уже была определенная вина самого Высоцкого, что он, попав в очередной житейский «штопор», не смог написать в «Комсомолку» обещанной статьи».
«Как и в сфере мышления, где одновременно могут существовать противоположные по направленности мысли, в сфере эмоций наблюдаются раздвоения эмоциональных реакций на одно и то же событие». Это наблюдение над больными людьми я выписал из ученой книжки «Шизофренический синдром». Опасаюсь, читатели могут заподозрить, что я страдаю им. Как можно быть искренне расположенным к газете, одновременно признавая, что она участвует в оболванивании читателей, то есть и тебя самого?
Для моих сверстников это вовсе не бином Ньютона. А людям помоложе, кому не повезло пережить в СССР приключение с внедрением в мозги оруэлловской идеологии социализма, попробую объяснить.
Большинство обитателей страны были или симпатизировавшими или осуждающими наблюдателями того, как герои типа Солженицына, Сахарова, Григоренко, Орлова, Буковского, Новодворской и т. д., «штурмуют небо». Но большинство и тех, и других (в отличие от нынешнего плебса), за исключением клинических недоумков, знали цену официальной пропаганде. С 1966 года это знание нашло свое гениальное словесное выражение, выпорхнувшее из самиздатовского «Собачьего сердца»: «Если вы заботитесь о своём пищеварении, мой добрый совет – не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И – боже вас сохрани – не читайте до обеда советских газет».
Однако за неимением иных – приходилось. И за десятилетия существования человечьих организмов при законопаченных, казалось навсегда, форточках у советских читателей развился особый рефлекс разума – различать низкопробные пропагандистские издания, коих было большинство, и те, которые пытались донести, по возможности, правду мысли и жизни.
«Комсомолка» была из меньшинства. По крайней мере, до определенного времени.
Хочу загодя ответить на напрашивающийся вопрос непременного «проницательного читателя»: как все же относились люди к подловатым публикациям (я ведь и о них рассказал) в «хорошей» газете? К сожалению, многие – простодушно. Писали отклики. Но, по моему давнему ощущению, для большинства эти публикации, можно сказать, не существовали. Как это так? Да вот так. Деление на ноль. Осознание того, что в подлые времена при соответствующих хозяевах жизни «органы» (а газеты тогда были непременно только «органами» – парт– или комскомитетов, совдепов, министерств) без подлянки не могли физически существовать. Просто ее, необходимую, надо было распознавать. И не обращать внимания.
И распознавали, и не обращали. Так что не надо подозревать в шизофрении автора книги. Это время такое было, шизофреническое.
По причине именно таких его свойств фигура вышеупомянутого Феликса Овчаренко долго виделась мне нечетко, размыто, двойственно, как предметы в острой стадии инсульта, или как в стереоскопическом кино без соответствующих очков. Стилистика «памфлета» «В лакеях» с этим карикатурным «Полноте, господа!» не исключала возможность вынужденной игры в большевистскую непримиримость (как с «хлестаковщиной» про Евтушенко). Однако недавно прочитанное мной послесловие Бориса Панкина к дневникам А. Кондратовича разрушило эту иллюзию.
«…ЦК партии прислал нам еще и «комиссара», Феликса Овчаренко, создав для него должность третьего заместителя главного редактора, курирующего литературу. Так была опробована «рокировочка», которую потом применили в «Новом мире». С участием того же Овчаренко, который в атмосфере Шестого этажа долго не продержался, но карьеру сделал. Скакнул аж в ЦК КПСС, где «курировал», вернее, отравлял жизнь именно «Новому миру».
А я-то много лет идеалистически полагал, что это «Комсомолка» неким хитрым образом от него изба-вилась посредством «повышения». Дожив до преклонных лет, я искренне считал, что зам. главного редактора «Комсомольской правды» много выше инструктора ЦК КПСС. Да и сам Овчаренко поспособствовал этому моему заблуждению. Встретившись со мной в коридоре шестого этажа, он сказал туманно: «Думаю, меня переводят, чтобы дать потом кое-какое назначение…»
Однако выглядел он при этом обескуражено…
25 мая 2015 года я впервые за последние годы откликнулся на приглашение светского толка. Исполнилось 90 лет «Комсомольской правде», и она устроила офигенный прием в одном из московских парков. В разбредшемся по его площадкам праздном люде я издали смог различить три лица из «моего» времени. Но не стал спешить к ним. И был вознагражден – попав в компанию ребят (в основном «девчат») – сегодняшних редакционных работников от 30 до 40 лет. Это было замечательно – просто оказаться в своей среде, в центре разговоров о сегодняшнем, сиюминутном, но, как оказалось, мне понятном и интересном. Как какая-то животворная купель. Было ощущение: неуловимая основа профессионального единения та же, что была и в наше время, а скорее всего – и до нас. И это главное, что я вынес с юбилейного торжества.
На этом можно поставить точку. Но не тут-то было.
На прощание при выходе из парка выдавали фирменный подарочный пакет со специальным юбилейным номером «Комсомолки», сделанным щедро и с размахом. И вот в нем-то…
Под рубрикой «Классика» воспроизведено в фототипии много публикаций разных лет. Инна Руденко, Василий Песков, Ярослав Голованов, Солженицын, Симонов, Светлов и т. д. И вот посреди этих действительно высококлассных текстов – …«Рагу из синей птицы».
Я тяжело задумался. Хотели показать, что и в прежние времена Шестой этаж населяли люди не всегда морально безупречные, к тому же и с дурным вкусом? Так для этой цели, вообще-то неправедной, лучше подошли бы материалы об Окуджаве или Высоцком.
И вдруг до меня, тупого, дошло! В последнее время заправилы кремлевской пропаганды в очередной раз (!) назначили Андрея Макаревича объектом травли: ату его! И «Комсомолка», противно сказать, таким «элегантным» способом решила подсюсюкнуть: мол, и мы тут, с вами… И наши прозорливцы-предшественники еще проницали…
Но надо же различать. Да, и там был акт выслуживания-вылизывания – но газета, выходя в такой позиции перед читателем, рисковала своим добрым именем и честью. А ныне выставлять то былое, может быть вынужденное холопство в качестве своей сегодняшней доблести – нечестно и низко.
«Классика…»
Однако я странным образом благодарен редакции за это ее безусловно неприглядное действие. Очень своекорыстное, чисто авторское чувство. Ведь я бы не решился честно и прямо выразить свою оценку неуемного услужения нынешней «Комсомолки» шкурным интересам кремля – слишком сильна ностальгическая память. А в микрособытии с «Рагу из синей птицы» все, как на ладони, выявилось. И я сейчас с легким сердцем могу выразить потаенную надежду. Пройдут эти – нет, не окаянные, а просто мерзопакостные – дни и обязательно вернется время, в котором «не боятся правды как таковой, ее знают и чтут», и будет «шанс побеждать красивым и умным, пусть и с поколоченными в драке башками» (цитаты из текста моей Галины, посвященного российской журналистике). Может быть, тогда новые даровитые мастера нашего дела помянут нынешних обитателей «шестого этажа» – за то, что просто сохранили славный «бренд». И возродят «старозаветные» традиции Инны Руденко, Василия Пескова, Ярослава Голованова и их соратников, всегда умевших сохранять профессиональное достоинство и порядочность.