III
Мои бумаги, как любил я вас.
Как вам служил, как вас боготворил,
Надеялся на то, что вы продлите
Еще немного жизнь мою в потомках,
В их интересе к старому архиву:
Газетам, книгам, письмам, дневникам.
В бумагах закопал свои глаза,
Теперь из этих высохших бутонов
Растет густой и призрачный туман,
А может, дым сгоревших ожиданий
Надежно устилает темный путь?
Затменье жизни книгой омертвелой,
Ее ревнивая слепая власть…
Еще звенит призывно колокольчик.
Но слух иные пробует пределы
Невидимых тропинок паутину,
Простых эмоций безыскусный вкус.
Придется неминуемо менять
Соблазн иллюзий, райский сад словесный
На колкие шипы реалий жизни.
Открыть все шлюзы алчущего быта
И затопить все прежние мечтанья
И сдаться, наконец, предметам в плен.
Но все-таки, обманщица-бумага,
Я не отрекся от тебя пока.
Это стихотворение появилось здесь для меня внезапно, но, как оказалось, с точностью детали пазла мозаичной картины. Для продолжения повествования, так мне показалось, понадобилась одна моя давняя публикация. Я нашел ее в самом первом номере еженедельника «Большой город». Извлекая его с гарнитурной полки мебельного набора «Лович» (поклон социализму и Польской народной республике), даже не заметил, как с нее упала махонькая, 10×7 см., книжечка под названием «Владения скарабея». Но не на пол, а на тонкий радиатор электрообогревателя, зацепившись на нем разворотом с приведенным выше стихотворением.
Хоть под ним и обозначено место сочинения – Каир, Музей папируса, – я понял, что все сказанное относится к автору, Владиславу Смирнову, нашему давнишнему другу. Профессор, доктор исторических наук, страстный летописец города Ростова-на-Дону, он был действительно вернейшим рыцарем Бумаги. Документа. Однако в равной степени написанное им подходит и ко мне, к моему профессиональному поклонению бумажным свидетельствам (в отличие от любых других).
Едва успев переварить эту мысль, я был буквально поражен, прочтя дарственную надпись: «Дорогим моим Щербаковым. «Исхождение» своей души – слово. 11.07.98». А я как раз только что написал в этой рукописи абзац о своих взаимоотношениях с моими словами как отзывчивыми друзьями… Я несколько раз перечитал Славино стихотворение, находя в нем все новые смыслы. Особенно меня интриговали слова: Придется неминуемо менять/Соблазн иллюзий, райский сад словесный/На колкие шипы реалий жизни.
Знал бы я, как скоро, буквально через день, меня кольнут эти шипы.
Переехав в 1960 году из Челябинска, из областной молодежной газеты, в Ростов-на-Дону, я поначалу 19 месяцев проработал на тамошнем телевидении и радио. «Пока все, что я здесь делаю, мне не больно-то нравится, почему-то кажется довольно халтурным занятием, – отчитывался я в письме к родителям. – В газету обычно такая муть не идет, какую здесь выдают в эфир отделы общественно-политической редакции. …Я напишу ерунду, а зав. отделом правит. Смотрю – а от правки ничего не улучшилось и не ухудшилось, ерунда так и осталась ерундой. Зачем правит – ума не приложу».
«Жалкое, по преимуществу, словесное качество эфирной публицистики по сравнению с печатной – дело обычное и привычное, – размышлял я в своей книге «Шелопут и Королева». – Но ведь у работников микрофона и экрана есть множество исключительно заманчивых «цацек». И в те времена они тоже были… Разве не круто с утра монтировать радиорепортаж с ярмарки, записанный вчера, а вечером – быть «в кадре» с обзором откликов телезрителей… А ПТС (передвижная телевизионная станция) – разве не забавная игрушка, если прирулить ее, скажем, в городской парк?.. А ни с чем несравнимое чувство ответственности при дежурстве по Комитету, когда у тебя под началом и контролем все показываемое и звучащее в эфире для миллионов людей!
Так что я, убеленный сединами заслуженный работник культуры, вовсе не бросаю камень в того, 23-летнего юношу…»
Да и сейчас на спешу его бросить, если речь о технологии, словесных приспособлениях к ней. Они же не смысловые, а чисто вспомогательные и прилегающие скорей к устной речи, чем к литературной.
Однако если бы речь шла только об этом…
Из переписки в Фейсбуке.
«Саша, что случилось? Из обрывков комментариев я понял, что телевидение тебя обдурило. Пригласили в эфир и оттоптались на памяти Гали? Вот уроды! Ну, ты тоже хорош. Ну, куда тебя понесло? Да их надо стороной обходить за три квартала».
«…Гораздо дальше, чем за три. Но зато я получил неведомый мне до того опыт. Несмотря на древние годы, я все же наивный человек. Смотрю: люди как люди, не похожи на какую-то думскую шпану или звезд телепропаганды, говорят членораздельно. А вышло-то как… Так что, действительно, я, получается, хорош. Набираюсь мудрости».
Вот что случилось. Меня разыскало по телефону телевидение «Россия 1» и прислало ко мне двух корреспондентов. Цель – подготовка к программе, посвященной 35-летию повести и фильма «Вам и не снилось». Так называемый «Прямой эфир». Пока один пришелец отснимал большое количество фотографий Галины в разных ракурсах и с различными людьми, в основном с членами семьи, мы с его сообщником на кухне за чаем обсуждали предстоящую передачу. Корреспондент обнаружил неплохое знание предмета. К примеру, когда в разговоре мелькнуло, что Галина ушла из жизни 23 марта, он начал рыться в памяти смартфона и вскоре показал мне дату: оказывается, именно 23 марта состоялась премьера популярной картины. Ничего не значащее совпадение, пустячок? Но и он располагал к благодарному доверию к устроителям передачи… Так славно все и шло, пока мои гости вдруг не стали тормошить меня настоянием поехать с ними в студию.
– Зачем? – отвечал я. – Я все выложил, ведущий может взять из рассказанного что ему угодно. Если мало – вот только что вышедшая моя книга. А еще можно использовать сохранившиеся телеинтервью Галины…
– Это не заменит свидетельство живого человека.
– Дорогие, я не смогу публично ничего свидетельствовать просто физически, вы же видите – после инсульта у меня по-настоящему не восстановилась речь.
– Не важно. Вас посадят в первый ряд, а в конце передачи ведущий скажет: «И вот среди нас находится человек, который всегда, даже в самые трудные дни поддерживал Галину Щербакову». Вы же сможете ответить словом «спасибо»?
– Кроме этого, смогу еще и надувать щеки.
– Ну, вот. Встанете и поклонитесь публике… Давайте одевайтесь, мы вас подождем.
…И вот я уже считаю часы в гримерке. Время от времени ко мне заглядывают то редакторша, то гримерша, то охранник (видимо, чтобы убедиться, на месте ли я). Наконец за мной пришли двое и повели в закулисье. Да, перед этим женщина-редактор и мужчина-технарь поместили на меня микрофонную гарнитуру.
– Зачем? – удивился я. – Мы же договорились, что мое дело – только вежливо поклониться.
– Да пусть будет, на всякий случай…
За кулисами было слышно, как актриса Ирина Мирошниченко рассказывает о своем участии в съемках фильма «Вам и не снилось». Потом что-то сказал ведущий, ступил за кулисы и, взяв меня за руку, вывел на арену. Тут-то и началось самое интересное. Подведя меня к скамье, где сидели две участницы действа, он спросил:
– Вы узнаете эту девушку, эту красавицу?
– Что красавица, вижу. А узнать не могу.
– Вы не знаете, кто это?
Я чуть было не сказал, что она похожа на особу с картины Андре де Тулуз-Лотрека «Японский диван», репродукция с которой много лет украшает мою комнату. Правда, у той еще есть сложенный черный веер в правой руке. У этой – нет.
– Она, действительно, никого вам не напоминает?
И я опять чуть было не признался, что напоминает – певицу Иветт Гильбер, изображенную все тем же мастером.
– Это невероятно! Всмотритесь как следует, может, она изменилась за те шесть лет, которые вы не виделись?..
Цифра «6» развернула в моей постинсультной голове в обратную сторону ленту времени, и, сосредоточив в отчаянном брейнсторминге (!) когнитивные (!!) силы, я несмело, но с надеждой предположил:
– Это случайно не Алиса?
– Правильно!! Это ваша внучка Алиса.
Взрыв аплодисментов благодарной публики приветствовал мою (или ведущего?) викторию в этой физиономической головоломке.
Кстати. Разрази меня гром, если я уразумел, в чем был смысл рукоплесканий, которые возникали в студии едва ли не каждую минуту. В большинстве случаев – вне всякой связи со смыслом звучащего или визуального содержания. Как перфоратор при ремонте в квартире сверху, который то и дело включается и выключается, а почему – неизвестно.
…Да, конечно, это была наша Ляся. С каждой долей секунды я все больше узнавал ее черты. Дело в том, что в моей памяти сохранился образ смешливого, в чем-то еще даже полудетского существа. Тут же была серьезная тётечка с неудачно раскрашенным (загримированным?) лицом, и вот теперь я из-под него мысленно вытаскивал милый облик когда-то бесконечно любимого человечка.
Однако дорогое телевизионное время отсчитывало секунды, ведущий не мог их даром терять и взял быка за рога. И тут-то я понял, что попал на удочку любо-мило организованной шайки-лейки. Хорошо разъяснил в своем словаре Даль понятие «шайка»: скопище дурных людей, …мошенническое товарищество. Да, именно товарищество: ни один из этого скопища даже намеком не выдал умысел славно сорганизованной кодлы. Один за всех, все за одного.
Надо ли говорить, что передача была вовсе не о годовщине фильма? Ее туманная программа была в титрах, время от времени появлявшихся на экранах в студии: «Успей сказать «прости»: «звездные» дети в семейных войнах». Меня-то зачем сюда приволокли? Я не звездный ребенок и за все мои 78 лет не участвовал ни в одной семейной войне. И никак не могу быть «экспертом» в теме – нет по ней ни знания, ни собственного опыта. Мои родители прожили в мире и согласии до гробовой доски. Мы с женой Галей – точно так же. Как и они, благополучно вырастили двоих детей и с богом выпустили их в самостоятельное плавание. Или, как еще красиво говорят, в свободный полет.
…Надо полагать, ведущий сейчас все разъяснит. И действительно, он начинает:
– Я перечитываю строки повести «Мама, не читай», которую написала ваша дочь и посвятила ее своей матери, вашей жене. Вот сцена, в которой она описывает, как пыталась покончить с собой. «Помню, как держала в руках смертельную горсть снотворных, вода в стакан уже была налита, до этого момента я пролежала не вставая три дня, я поняла, что уже больше не могу». Она пишет, что до этого ее довела Галина Щербакова. Это правда?
О чем он?
Я давно знаю о существовании книги «Мама, не читай» и, в общем, представляю, о чем она. Но я ее, как и порожденная авторской прихотью «мама», не читал. И не имею ни малейшего представления о попытке самоубийства. Где, как, почему?..
Рассказываю ведущему, как случайно увидел в интернете это сочинение за несколько часов до кончины жены. Но тот пропускает все мимо ушей и, конечно, это мое объяснение напрочь вырезается из показанного по телику варианта (еще тот «прямой эфир» – десять дней перед показом «товарищество» приводило его «в порядок»). Как стало ясно, кто бы в студии что бы ни говорил, ведущий не должен отступать от заранее намеченной «генеральной линии». И он продолжает шпарить по ней.
– Но она же написала это (речь о нашей дочери. – А. Щ.)! Почему она это сделала?
Какой хороший вопрос! Если я до конца жизни получу откуда-нибудь ответ на него, непременно приеду на «Россию 1», отыщу ведущего Корчевникова и сообщу ему. Однако до чего же пытлива креативность авторов этого «экшена».
– Алиса рассказала (так вот зачем тут оказалась наша внучка! – А. Щ.), что бабушка не любила маму, что ваша жена не любила дочку. Вот только маленький фрагмент того, что написала ваша дочь о вашей умершей жене, о своей маме, о женщине, которая написала «Вам и не снилось». (Идет фонограмма: «с выражением» зачитанная цитата.) «У меня было несчастливое детство. Без голода, без холода, без войны. Но совершенно безрадостное. Я-то для родителей была беспроблемным ребенком… а они …забивали меня, как гвоздик, под шляпку, в мои страхи, мучения и, как выяснилось, болезни. На словах желая мне всегда только счастья, мама любила меня лишь в те моменты, когда я была осликом Иа: печальным, тихим, ни на что не надеющимся».
Так о чем же я-то должен тут сказать? О том, как забивал дочь? Как гвоздик. Или о лицемерии жены, которая, как выявил «Прямой эфир», желала «только счастья» рожденному ею чаду, но, видимо, как-то фальшиво, недостаточно убедительно?.. Но главное – почему для этого хитроумно заманивали меня, а просто не позвали саму Катерину?..
У меня есть догадка. Потому что наша дочь не такая уж неблагодарная, злобная и пустоголовая, каковой она должна была бы быть для замышлявшейся простецкой схемы: равнодушная, недобрая мать, видимо, туповатый отец и как результат – дочь, какая уж, извините, есть («но она же написала это!»). Подумать только, как удачно я выразился более полувека тому: «В газету обычно такая муть не идет…» Ну, а телекартинку, как тогда, так и ныне, можно «нагружать» практически любой словесной дрянью.
После съемки я не удержался и выразил редакторше послевкусие от телеблюда в трех, может быть, не очень точных, но искренних словах: «Плоско, глупо, бездарно». Да, и вот еще что:
– Совет вам как от бывшего редактора: гоните эту клиническую дурёху Марию Арбатову. Даже для вашей программы она моветон.
Здесь-то я ручаюсь за точность формулировки. Вот что та сказала в «Прямом эфире», обращаясь ко мне:
– Вот сейчас у вас есть такой единственный (?) подарок судьбы – такая умница и красавица (о моей внучке Алисе). Вы хотя бы обнимете ее, прижмите к себе (тут почему-то опять раздались рукоплескания) и постарайтесь долюбить (?) ее и дать все то, что не дали ее маме… Протяните руки…
Выходило, что эта добрая женщина, в отличие от меня, точно знает, что я, дурошлеп, не дал своей дочери.
Тут-то она и выдала, как я понял, творческий замысел (умысел?) сценаристов этого телеоливье. Я должен был, по их либретто, сказать, что не люблю (а еще лучше – и никогда не любил) Екатерину. Ведь именно к этому не раз и не два подводил меня, старого маразматика, изворотливый ведущий: дескать, ну… ну, хотя бы кивни головой! Однако я оказался слишком непонятливым и не разделил эту облыжную, но такую плодотворную сценарную идею… Виноват. Более того, в своей себялюбивой вредности я, напротив, признался, что любил и люблю дочь. Что с моей стороны – как неблагодарного участника телешоу – и вовсе было свинством. Бедному ведущему пришлось отцепиться.
А вот бедная Мария Арбатова, не знаю уж в каком качестве она там сидела, эту перемену обстоятельств не усекла и тупо продолжала следовать установке. Боже ты мой, какие бывают удивительные понятия о людских отношениях! Ничтоже сумняшеся, она призывала, чтобы взрослые, по-видимому, умственно полноценные и психически вменяемые люди – в присутственном месте! в перекрестье телекамер! в окружении десятков любопытствующих зевак! – вдруг внезапно бросились в объятия друг друга. Даже в самых бездарных самодеятельных спектаклях такую мизансцену предваряют какими-никакими «оправдательными» подготовлениями. Наше телевидение, похоже, и такой убогой «правдой жизни» не озабочено…
И я вспомнил, что давно, 20 лет назад, свел с этой женщиной мимолетное знакомство. Это случилось в пору моего второго прихода в «Огонек». Для журнала это было тоже второе, после короткого славного коротичевского периода, преображение. России, освобожденной от всевластия комрежима, уже не нужен был «Огонек»-борец. Он стал просветителем, толкователем – что такое хорошо и что такое плохо. Но из-за внешних условий и по стечению обстоятельств с трудом продержался лишь до 1994 года. Финансовый воротила Березовский, давший деньги на возрождение бренда, положился на самоуверенных новоявленных советчиков, весьма отдаленно сведущих в предмете. Было сработано издание, которое, в их понимании, соответствовало стандартам современных западных СМИ, – информативное, без особого смысла.
Однако рудиментная аура бывшего «Огонька» еще привлекала прежних авторов. В пору расцвета «глянца» возможности для их выступлений сжимались с неумолимостью шагреневой кожи. Их стремление высказаться разделяли немногочисленные остаточные огоньковцы конца восьмидесятых. В результате под сенью отдела личной жизни, который я возглавлял, родилась рубрика «Отечественные записки». Под ней печатались заметки как бы из дневников современников – писателей, ученых, артистов и т. д. «Наши авторы, – писал я в одну из годовщин бытности этого раздела, – обращались к читателю без редакторских напутствий и вмешательств, без посредников-журналистов, которые даже в пространном интервью… порой могут не задать (или опустить) какой-нибудь единственный вопрос – случается, самый главный для говорящего…». При таком подходе не было недостатка желающих выступить, и мы отбирали авторов, как говорится, самого первого ряда.
Сложность, впрочем, не трагическая, была в компоновке раздела, в необходимости разнообразить выступления по тематике и, особенно, по настроению, эмоциям. С последним бывали трудности. Шел 1996 год. Захват боевиками больницы в Кизляре. Теракты в метро и московских троллейбусах. Забастовки шахтеров, работников образования и т. д. «Голосуй или проиграешь». Снова, как в «Дне сурка», повторение старой истории: «День победы Зюганова будет днем их закрытия, впрочем, как и многих других изданий» (цитата из уже приводимого мной письма Галины. И вот ее же слова из другого письма: «…мы все ждем этих треклятых выборов. Все перессорились, стали врагами. Я сама себе поклялась, что из-за «выбора» ни на кого не рассержусь и никого не отлучу от дома»). Настроения были мрачные.
И вот я сижу, читаю очередную подборку «Отечественных записок», подготовленную моим товарищем по отделу Петром Прибыловым. Поэт Наум Коржавин: «Вот мы тут увлеченно спорим, а в это время пединституты куют смерть нашей родины». Кинорежиссер Ролан Быков. О том, как он вынимал из петли повесившегося человека, похожего на… детское кино: «оно висит, и никого нет». Поэт Булат Окуджава. Он уверен, что из 15 тысяч человек, приходивших на встречу с ним и его коллегами во Дворец спорта, настоящих любителей поэзии было не более трехсот. «Когда поэтический бум окончился, все занялись своими делами, а триста человек остались…» Наш друг Алексей Дидуров, поэт. О новом развлечении москвичей – науськивать собак на «подозрительных» людей. Евгения Долгинова, педагог. Вообще дикая история. В столичном роддоме ее подруге объявили, что кесарево сечение – очень дорогая операция. «Знаете что, мы его щипцами вытащим, а вы молодая, еще родите».
– Петр Михайлович, – говорю, – дайте хотя бы одну духоподъемную заметку.
– А нету, – говорит Прибылов, – есть только пострашнее.
– Куда деваться, лезьте в НЗ.
НЗ – это некий отстойник. В нем материалы не то чтобы вовсе не годные, но которые не хочется выпускать на страницы из-за банальности или словесной хромоты. Петр Михайлович шуршит бумажками и вытаскивает выцветшую страничку.
– Может, это?
Смотрим в четыре глаза. Конечно, темка еще та, кем уже только не изъезженная – о моральной и физической закрепощенности советской женщины. Но в данном конкретном случае ее банальность как раз подходит, чтобы развести густоту свидетельств «нашего непростого времени». Выбираем абзац с наиболее «выигрышным» пассажем: «Как правило, она живет в несчастливом браке «ради детей», а не потому, что каждая ее ночь с мужем – праздник».
– О'key! Засылаем. Только кто она, Мария Арбатова?
– Во вчерашних «Курантах» как раз видел ее подпись: драматург.
– Ну и мы так же напишем…
Вот тогда-то и познакомился с этой женщиной. Она приходила к кому-то в «Огонек» и по случаю публикации в «Отечественных записках» заглянула и в наш отдел.
Была еще история, связанный с этим именем. Я работал уже в «Литературной газете».
В 1999 году умерла Раиса Горбачева. Был понедельник, а газета выходила в среду. Я не допускал мысли, что номер будет без материала о Раисе Максимовне. И стал названивать авторам. Сначала – наиболее даровитым и надежным, затем – просто надежным. Но происходило небывалое: либо никто не отвечал, либо какие-то люди сообщали, что хозяева в отъезде. Дело было в сентябре, «бархатный сезон».
Делать нечего, пришлось обратиться к 20-страничному перечню «Адреса и телефоны авторов». Его собрала и вела еще с огоньковских времен уже известная читателю Катя Слюсарь. Так вот, она старалась не отпускать ни одного потенциально полезного человека, оказавшегося в наших пределах, не выведав его координаты и позывные. На первом же листе талмуда увидел строчку «Арбатова Мария Ивановна» аж с пятью телефонными номерами (одним из них был с расшифровкой – «избир. штаб»). Я, утомленный и раздосадованный, подумал: «Почему бы и нет?» И тут же дозвонился. Договорился с Арбатовой обо всем, обозначив и размер материала, и срок: сегодня, к семи вечера.
Однако ни в семь, ни в восемь и не в девять я так и не дождался звонка. Психовал, но дал себе слово не тормошить автора. Если у него что-то не ладится, лишний звонок только ухудшит ситуацию. Ну, а с утра начал нетерпеливо жать телефонные кнопки. И что же? Ни один из пяти телефонов Марии Ивановны не отвечал. За годы редакционной работы я привык к милой необязательности авторов. В конце концов, никто из них вообще-то ничего не должен газете или журналу. Но вот чтобы так… Такое со мной случилось впервые.
…Вот и вся моя история взаимоотношений с Арбатовой. В связи с нежданной-негаданной встречей на телевизионной поляне я, не скрою, полюбопытствовал, что связывает ее с музой телевидения. (Написал это словосочетание, и вспомнилось прелестное определение Тимура Шаова: «Жива лишь муза телевидения – мужчина,/Но с женским торсом и ослиной головой»). И вот что нашел в статье известного телекритика Славы Тарощиной.
«Сия дама – не новичок на ТВ. <…> М. А. усвоила главный завет для жаждущих публичности людей: сегодня быть – это значит быть в телевизоре. Кого здесь нет, того нет вообще. Мария Ивановна мелькает часто, но все как-то по мелочам, не первым экраном и не первым номером. <…> Её жесткий разоблачительный пафос – продуманная стратегия. <…> Новодворская сокрушается: «Вы себя вычеркнули из общества порядочных людей навсегда». Невелика беда. Зато Арбатова вписала себя в сообщество телевизионных первачей. Сейчас в их рядах проходит ротация. Куда-то запропастились Кургинян – Проханов – Леонтьев и прочие пламенные витии. Требуется достойная смена ветеранам публичных ристалищ. А готовность участвовать в «грязных танцах» (цитата из Соловьева) – самый надежный пропуск в большое ТВ».
Я с искренним уважением отношусь к Тарощиной, но пусть она меня простит, мнение именно Новодворской для меня было и всегда будет нравственным камертоном. (В число своих считанных журналистских доблестей я отношу то, что «пробивал», не безуспешно, ее первые публикации в «Огоньке».)
А Арбатова… Да пусть уж сбудутся ее нехитрые мечтания. Вряд ли это существенно изменит интеллектуальный ординар российского телеящика.
Наверное, надо все же сообщить, чем закончилась история с заметкой о Раисе Горбачевой. Нечто свыше побудило меня позвонить Виктории Токаревой. Та как-то буднично, обиходно спросила:
– Когда надо?
– К семи вечера вчера.
– Поняла.
Через два часа передо мной лежал отличный текст, рассчитанный по размеру с точностью до строчки.
Что меня раздражает в нашем «разговорном» ТВ? Тупая шаблонность, нежелание (неумение?) думать.
Вслед за мной в программе «Прямой эфир» был еще один приглашенный (однако можно ли меня-то так назвать? Точное слово – «обутый») – Павел Санаев, автор повести «Похороните меня за плинтусом». Без лишних церемоний ведущий приступил к сути, как ему казалось, дела.
– О вашем детстве знает практически вся Россия… Страшный фильм, страшная повесть о том, как с вами, именно с вами…
Но не тут-то было. Гость тут же осадил его:
– Ну, не совсем так. Естественно, какая-то часть биографического материала в основу легла, но далеко не так, как это описано в книге, и уж тем более на так, как это показано в фильме.
– Тем не менее, дедушка и бабушка не давали вам встречаться с мамой.
– Нет, почему же, мы встречались…
Для нормального профессионального журналиста, будь это газета, радио или телевидение, любое несогласие интервьюируемого – желанная зацепка: можно углубить русло разговора, сделать его интересней, многогранней. Но… не для ведущего «Прямого эфира». Он, как бы не слыша собеседника, приглашает:
– Давайте послушаем маленький фрагмент книги. (Снова запускается «художественное» чтение.) «Вонючая смердячая сволочь! – Мне показалось, что зубы у бабушки лязгнули. – Твоя мать тебе ничего не покупает. Я таскаю все на больных ногах. Вылезай, сволочь! Будь ты проклят… Чтоб ты жизнь свою в тюрьме кончил… Чтоб ты заживо в больнице сгнил! Чтоб у тебя отсохли печень, почки, мозг, сердце. Чтоб тебя сожрал стафилококк золотистый». Это вам бабушка говорила такие слова?
Терпеливый писатель еще раз очень вразумительно и уж совсем «по-простому» разъясняет различие между художественной литературой и реальностью жизни конкретных людей. Между прочим, весьма дельный аспект обсуждения, у многих заядлых телезрителей, возможно, открылись бы глаза на то, что Чернышевский мудрено назвал эстетическими отношениями искусства к действительности. У них ведь действительно часто в головах возникает путаница между автором и его персонажем, актером и действующим лицом спектакля или сериала.
Но вотще! Слова Санаева в телепередаче просто вырезали, а оставили ворох банальных рассуждений присутственного люда на навязшие в зубах темы. Такой уж тут «формат». Хотя и он давал возможности раздвинуть его кургузые пределы.
Скажем, в самом начале (это когда я еще сидел в гримерке) рассказывалось об актере Назарове, который исхитрился одновременно жить с тремя женщинами и от каждой из них иметь желанных детей. Так вот, кто-то из участников обсуждения обратил внимание на то, что результатом такого образа жизни стали… три счастливых семьи! Наблюдение, что и говорить, незаемное, а по жизненным реалиям весьма перспективное. Склонный задумываться профессионал, конечно, оценил бы и хоть как-нибудь, пусть мимоходом, оттенил его. Это могло стать находкой, придававшей хоть какой-то смысл затеянному. Но нет, это не про нашу «дорогую передачу». Как я уже заметил, принцип отключать мозги при режиме On the Air (в прямом эфире) порождает унылую, шаблонную «работу на галерах».
…И вдруг мне стало интересно. Что за люди собрались здесь? Вряд ли их тоже обманом завлекли на мероприятие. Напрягая неверное зрение, попытался разглядывать лица. И тут на тебе – все кончилось. Подходит редакторша:
– Пора уходить.
– Можно ненадолго остаться? – Я заметил, публика не собиралась расходиться.
– Нет, сейчас здесь будут записывать еще одну программу.
Ну, нет так нет.
В это время уходивший Павел Санаев жестом поприветствовал меня. Мы с ним незнакомы, но я с удовольствием ответил ему тем же. На это ушло примерно 5 секунд. Сейчас вы поймете, почему время имело значение. Далее ко мне одна за другой подошли две женщины. Одна – журналистка Мариана Саид Шах, другая мною была не опознана. Как я понял, они захотели приободрить меня в моей дурацкой ситуации. Это – еще полминуты.
Я оглянулся – через 35 секунд – к стоявшей за моим плечом внучке Алисе и… не обнаружил никого. Всю дорогу, пока сопровождающая вела меня по полутемному закулисью, я крутил головой, надеясь, что она где-то поджидает моего появления. Ее не было.
Самым большим огорчением того дня стало осознание: устроители «Прямого эфира» и моя Алиса – заодно, одна команда. Значит, она вступила в сговор с этой шайкой-лейкой. Я на миг почувствовал себя знаете кем? Горемычной страной моей, бедняжкой Россией! Вокруг – одни злодеи-супостаты!
Вот, собственно, и все.
Однако нет, еще не все. К концу того дня я задумался над одной подробностью: почему общавшиеся со мной работники часто подчеркивали, что нахожусь я на государственном телевидении, выделяя интонацией слово государственное? В чем фишка? «У советских собственная гордость»?.. Уже возвращаясь домой я, кажется, нашел объяснение этому глуповатому патриотизму. Речь опять же о деталях…
…Еще до прибытия ко мне посланцев с «России 1» я в предварительном телефонном разговоре с редактором дал согласие безвозмездно дать для программы о Галине Щербаковой ее фотографии и, если понадобится, записи ее же телеинтервью. И когда после подробной беседы с корреспондентом тот попросил меня подписать заготовленный договор («Это то, о чем с вами договаривались») я было легко взялся за перо. Но призадумался. Как та ворона с ее завтраком. Уж не знаю почему, но стал читать текст.
И очень удивился. Черным по белому было написано, что продюсеру (моему контрагенту) передается право использовать «фото– и кинодокументы» в любых других программах. Мало того, он, продюсер, может передавать его каким-то третьим лицам и вообще приобретает на эти фото– и кинодокументы исключительное право.
Я прямо-таки офонарел и сказал, что о таком ни с кем не договаривался. В мгновение ока корреспондент выдернул из-под моей руки договор и беззаботным, если не сказать благодушным, тоном вымолвил:
– И не надо. Это вообще не мое, а редакторское дело.
Какой же я все-таки Епиходов Семен Пантелеевич, знаменитый недотепа из «Вишневого сада»! Будь у меня поострее разум, уже в тот момент можно было сообразить: нельзя связываться с мошенниками.
А так что же?.. Сижу, загораю в гримерке, ожидая выхода под камеры. Ко мне снова заглянула редакторша, на сей раз с какой-то бумажкой.
– Вот, подпишите – о чем мы с вами говорили.
– Я же сказал вашему человеку, что я на это не согласен.
– Почему? Вы прочитайте.
Это был иной, не обманный текст. Другое дело, что редакторша на голубом глазу пришла с ним ко мне прямо перед тем, как должен был раскрыться их главный (для меня) подлог – с подменой темы. Вот она, прозрачная логика поведения с попыткой подсунуть жульнический договор: коль скоро старый лох клюнет на нашу наживку, почему бы не попытаться нагреть его еще и по мелочи? По-своему умно. И очень «государственно».
Да, им – все сойдет. Они же государственная компания. Телевидение на службе державы, которая редкий день обходится без публичного вранья. И которую по праву возглавляет всему миру известный милый лжец.