«Александр вновь погряз в пьянстве. В 1908 году Наталья выставила его из дома, невзирая на его горькие мольбы о пощаде. Свой век он доживал на даче под Петербургом в компании прислуги, собаки Дюди и экзотических кур. В 1906 году Александр опубликовал теплые и яркие воспоминания о детстве брата Антона. Маша (Мария Павловна, сестра братьев Чеховых. – А. Щ.) и Миша, придя в негодование от непочтительных отзывов Александра об отце, прекратили с ним общение. Умер он от рака горла в 1913 году.
Ему было неполных 58 лет.
Младший сын Александра, Михаил, тоже страдал от алкоголизма и нервных расстройств. …Благодаря артистическому таланту он стал звездой Московского Художественного театра. В 1915 году он тайно сбежал с возлюбленной Ольгой Книппер, племянницей вдовы Антона Чехова. Брак их распался вскоре после рождения дочери, Ольги Чеховой. В двадцатые годы и Михаил, и его жена с дочерью – все оказались в Германии. Впоследствии Михаил преподавал актерское мастерство по системе Станиславского в Голливуде».
А вот в этом пункте Дональд Рейфилд очень скуп, слишком академичен. Вот, например, информация из гугловских источников.
«Великий русский актер театра и кино, педагог. С 1939 года жил в США, создал там свою актёрскую школу, которая пользовалась огромной популярностью. Через неё прошли Мэрилин Монро, Клинт Иствуд, Энтони Куинн, Юл Бриннер, Ллойд Бриджес и многие другие голливудские «звёзды». Школу называли «кузницей театральных талантов».
С 1992 регулярно организуются Международные мастерские Михаила Чехова в России, Англии, США, Франции, Прибалтике, Германии с участием российских артистов, режиссеров, педагогов».
В разговорах образованных собеседников на театральные темы при ссылках на Чеховские мнения нередко можно услышать:
– Вы о ком – об Антоне Павловиче или Михаиле Александровиче?
Так что неправдиво расхожее мнение, будто алкоголики производят на свет исключительно ущербное потомство.
II
Да, такие они, алкоголики, при взгляде со стороны, так сказать, снаружи. (Оставляю без внимания категорию подзаборных алкашей, которых, например, талантливо описал Виль Липатов в повести «Серая мышь»). Но есть возможность взглянуть на них и «изнутри». Вот выдержки из откровений одного из них, к тому же по профессии врача.
«Я перенес довольно тяжелый алкогольный гепатит и в какой-то момент был уверен, что из больницы так и не выйду, но поправился. И не пил месяцев восемь. Потому что боялся. А потом перестал бояться.
…Почему деградируют не все? Почему, чем выше социальный класс и уровень образования алкоголика, тем меньше вероятность того, что деградация произойдет? А потому, что водка не является непосредственной причиной. Деградация происходит не из-за нее, а из-за феномена отторжения алкоголика окружающими неалкоголиками. Алкоголизм – не столько внутренняя трагедия алкоголика, сколько проблема его взаимоотношений с социумом, в котором он не может адаптироваться, поскольку тот его отвергает. И, чего греха таить, правильно делает.
Это подобно тому, как в тюрьмах «опускают» некоторых заключенных, переводя их в низший класс тюремной иерархии. Большинство подавляет и отторгает меньшинство, которое, оказавшись в изоляции, деградирует. Поэтому правильно и обратное. Чем больше людей продолжают поддерживать с человеком нормальные социальные связи, несмотря на его алкоголизм, тем выше вероятность, что его социальная деградация не произойдет.
Со мной был забавный эпизод, когда ко мне за большие деньги и по большому блату привели какого-то якобы профессора, который творит чудеса, потому что умеет воздействовать прямиком на подсознание человека. И поскольку деньги были не мои, а родственников было жалко обижать, я согласился. Не хочу врать, но, помимо всего прочего, мне было интересно, как же этот разодетый хмырь собирается разговаривать с моим подсознанием. Мы остались с ним наедине. Он попросил меня встать неподвижно и закрыть глаза, а после этого начал свистеть. Самым натуральным образом свистеть. Безо всякой мелодии, но и не слишком противно. И так он просвистел минут тридцать. На этом сеанс закончился. Но «профессор» еще попросил меня полчасика полежать успокоиться. Хотя я вовсе не разнервничался. Но, наверно, он полагал, что моему подсознанию нужно прийти в себя после «разговора». Этим же вечером я напился вусмерть. Для полноты эксперимента я согласился, чтобы мне посвистели еще один раз. На этом мое подсознание окончательно оглохло. Кстати, не подумайте, что я изначально был настроен против лечения и поэтому оно не подействовало. Наоборот, я никогда не лицемерил, когда говорил, что хочу бросить пить, пока по прошествии лет не понял, что этот ответ точен лишь частично. Но я всегда с открытой душой поддавался на все проводимые надо мной «опыты», если их цель была излечить меня от алкоголизма. Но, простите, свистеть мне и утверждать, что говоришь с подсознанием, – это уже слишком.
…Если вдуматься, из чего складываются ваши отношения с окружающим миром? Из простых вещей. Вашего отношения с семьей или другими близкими людьми, которые не хотят видеть вас пьяным, и ваших отношений на работе, на которой не заинтересованы держать недисциплинированного и ненадежного работника. Так можно ли пить и… не вредить взаимоотношениям с окружающими?.. Для этого требуется определенный компромисс. И серьезные уступки с вашей стороны и со стороны вашего социума.
…первое, что я сделал, это снял внутри себя запрет, что нельзя пить. И, как ни странно, сразу стало легче, и тяга к спиртному парадоксальным образом уменьшилась, видимо, потому, что алкоголь перестал быть запретным плодом… Я могу себе позволить лениво порассуждать сам с собой, как будто и не алкоголик вовсе, выпить мне или нет; и не пить, ни секунды не пожалев об этом. Потому что знаю, что, если мне все-таки приспичит, я пойду и напьюсь…
…У меня в течение времени сложилась схема, по которой я пью в среднем раз в два-три месяца. Иногда чуть меньше, иногда значительно, я повторяю, значительно больше. …Считаю, что, если алкоголик самостоятельно или с посторонней помощью преодолел первый насильственный период абстиненции, а это – где-то месяц, то в дальнейшем он в большинстве случаев, как и не пьющий, безо всякого психологического ущерба для себя способен отказаться от шальной мысли выпить».
Пора признаться: эти премудрости взяты из труда Сашки, нашего сына. Он прислал мне его под незамысловатым заголовком «Водка», а я под рубрикой «Пособие по пьянке» поместил в своем интернет-журнале «Обыватель» с названием «Алкоголики – тоже стадо, но на другом конце луга». Публикация пользовалась заметным читательским вниманием. И неспроста: написано интересно, а главное, с проникновением в психологию человека, и не только пьющего.
Но речь сейчас не об этом.
В завершении второй главы я объяснял фактическое самоустранение Сашки от затеи выпустить его книги некоей врожденной ленью, свойственной многим одаренным людям, когда речь заходит уже не о творчестве, а о нудной хлопотне – доводить опусы до издательских «гостов». Уверен, этот мотив, как говорится, имел место. Но уже тогда, в середине одиннадцатого года, в душе копошилось сомнение: это не главная правда.
…Согласимся, нет числа смутным неуверенностям, опасениям, суетным колебаниям, которые нас каждодневно (а точнее по ночам) донимают. Однако когда доходит до письменного изложения, а до того – до четкой мысленной артикуляции, они оборачиваются потребностью – убедиться в доподлинности слов. Без этой уверенности вдруг может случиться распад всего сказанного и до, и после. Хитрый, податливый ум всегда может найти приемлемое основание какой-нибудь правды – частичной, неполной, ущербной. Почти что разновидностью лжи. И тогда можно насочинять практически все что угодно, но само занятие теряет свою ценность, то есть смысл. Так вот, моя тогдашняя версия происшедшего, я чувствовал, была не прочной, шаткой.
В те дни, в июне, переслав полученное из издательства письмо в Израиль, я не мог до Сашки дозвониться. Как и потом, в июле. И только в конце месяца услышал его спокойный, чуть ироничный, но очень-очень слабый, надтреснутый голос: «Батюшка! Я тут немножко разболелся…»
Нет, в тот раз было не «немножко», он явно превысил самому себе положенный недельный предел, и именно в то время в его компьютере застряло издательское письмо, обещавшее быть судьбоносным.
А я в своей рукописи, получается, из родственных, «корыстных» чувств поначалу написал… неправду. Не полную правду. Виноват.
Не сомневаюсь, Сашка не рассердился бы на меня из-за этого откровения. Он знал: я его люблю. А, кроме того, «нет для человека более строгого судьи, чем он сам… Алкоголику нужно бояться не того, что о нем думают другие, ему нужно бояться и презирать в пьяном виде самого себя». Это он сам написал в той же своей работе.
Да, а родственниками, которые свели Сашку с разодетым хмырем-профессором, умеющим воздействовать на подсознание, были мы с Галиной. Оказалось не простым делом подогнать по времени приезд нашего сына из Израиля и визит в Москву известного в Европе спеца, имевшего базовые клиники в Польше и Швеции. Справедливости ради надо сказать, что его сеансы состояли не только из «не слишком противного» свиста. Из разговора за чаем со мной и Галей мы услышали интересные суждения о Сашке как о медике, в основном положительные, основанием которых были, конечно, беседы с ним. Врачебная профессия пациента, признавался спец, затрудняет работу, но, с другой стороны, придает ей особый интерес.
Внимательный читатель наверное заметил, что я на последних страницах, рассказывая о Сашке, пользуюсь глаголами прошедшего времени и сослагательного наклонения («не рассердился бы»). Вот уже почти четыре года его нет на этом свете. Он умер в августе 2013 года, прожив 56 с половиной лет.
Так мало! Алкоголизм не только изломанное бытие, но и заведомо рисковое, как, скажем, у физиков-атомщиков, летчиков, космонавтов…
Доподлинно не знаю, как это было для него, а для меня неудача с изданием его сочинений (что бы я об этом ни говорил) была болезненной.
Сашка, как всякий неофит, был в естественном заблуждении. Ему казалось, если у него получаются хорошие рассказы, повести и т. д., то вопрос их публикации должен решаться сам собой. Собственно, это правильная посылка. Но – для большинства авторов – с двумя непременными обстоятельствами: 1) долгое время ожидания; 2) счастливый случай. И тогда…
«…Тут в системе управления судьбами людей и романов щелкнул таинственный тумблер, и стрелка указала на меня, – рассказывала Галина о начале своей творческой биографии. – Некто отвечающий за глупое человечество посмотрел и задумался: что же со мной делать? Наехать трамваем или дать высокую должность в журнале?.. Убивать меня было почему-то жалко, а от должности указанная стрелка как-то отклонялась. Со мной надо было что-то решать».
А вот до Сашкиной истории у «отвечающего за глупое человечество» руки не дошли. Я как-то сделал несерьезную попытку вмешаться в нее. Руководствуясь легковесной премудростью – лиха беда начало.
В год серебряной свадьбы Сашка с семейством приехал в Москву. Вместе со своими детьми (их тогда было еще двое) привез рассказ в духе фэнтези «История доктора Верда» примерно на 45 страничках. Мне захотелось сделать ему подарок. Я работал тогда главным редактором в махоньком издательстве со звучным названием «Один из лучших». Я взял Сашкин рассказ, переименовал его – «Пятнадцать минут небыстрой ходьбы», подобрал иллюстрации из работ знакомой художницы и к концу его недельного (или декадного?) проживания в России вручил ему тираж в 100 экземпляров миниатюрной книжицы.
Сашка воспринял это, как я и ожидал, с юмором, как приятный пустячок. Однако через какое-то время в телефонном разговоре прозвучал намек о некой материальной выгоде, которую, по его предположению, поимели издатели от выпуска той прелестной книжицы. Увы, пришлось уязвить авторские амбиции сведением о том, что единственный материальный след, оставленный этим изданием в бухгалтерии, стал приходный ордер на 2000 рублей, заплаченных мной. О чем мне и был выдан соответственный чек.
…Мне довелось три или четыре раза помогать «выбиться в люди» начинающим. В большинстве случаев в издательствах сидят умные и понимающие дело работники. Самое главное, по моим впечатлениям, и самое трудное – побудить издательского редактора или завотделом прочитать рукопись. На это, как правило, уходят не дни, не месяцы – годы. Порой при этом теряется сама рукопись. А это уже можно считать удачей. Редактор, испытывая личную или коллективную, корпоративную вину, при повторном запуске опуса откладывает ради него прочие дела…
Уж не помню, был такой казус с Сашкиными сочинениями или нет, но мы с Володей Секачевым, Галиным литагентом, после нескольких лет «обивания порогов» вышли на фигуру в издательстве гораздо выше по ранжиру всех завотделами. После чего и были прочитаны его творения. Разумные редакторские суждения взывали к адекватному ответу. И он последовал. Но с опозданием. Короче: долгое ожидание было? Было. Счастливый случай был? Был. Но Сашка им не воспользовался.
…Великий певец, музыкант и актер Пласидо Доминго, размышляя над своей ролью в опере Оффенбаха «Сказки Гофмана» говорил:
– Я думаю, у каждого у нас в жизни бывают моменты, когда мы говорим себе: наверное, большего достичь мне уже не удастся. Для писателя, певца, художника, для любого творца это хороший повод оправдаться, прячась за проблемами выпивки, наркотиков, личной жизни, неважно чего. И наступает момент, когда надо сказать: теперь я изменюсь, потому что хочу жить, хочу творить, отдавать зрителям, что могу (явно, что артист ведет речь не только об оперном герое и реальном Гофмане, но и о себе самом. – А. Щ.). И если в этот момент мы призываем музу вдохновения, тогда это прекрасно».
В Сашкином случае муза вдохновения не устояла перед проблемой выпивки.
III
…А, по правде, здорово, что ты разыскал и поместил мамины фотографии. Они, слава богу, успокоили меня, подтвердив, что мои воспоминания детства не врут, и великолепно вписались в текст. И еще я в очередной раз подумал, какая мама красивая, и ты, кстати, по молодости очень даже ничего.
Это Сашкин отклик на публикацию в «Обывателе» его мемуарного сочинения. Перечитав это его послание, я раскрыл папочку, куда складывал всплывавшие в разных домашних уголках письма, когда-то полученные Галей. Вот одно из них.
«Пишет Вам Руфина. Вы может быть помните маленькую девочку, плохо одетую, работающую на стройке, так называемой «комсомольской», на Трубопрокатном. Помните, я писала весьма паршивые и весьма неудобоваримые не то наборы фраз, не то информации в «расфуфыренном» виде.
Потом я уехала в Москву, покорять большой град, ну, об этом особое письмо. Не то роман, не то поганенькая повесть.
Я недавно, т. е. в июне 1966 года (не пугайтесь, я редко в Челябинске бываю), была в редакции «Комсомольца»… Я, конечно, зашла только ради тов. Режабек. Но Вас там не оказалось. А перед этим я года за два видела старую перешницу «поэтессу» Л. П., она что-то шамкала, в чем-то Вас винила, ну, конечно, мне неудобно было из уважения к ее седине отматерить ее, я промолчала. Но узнала, что Вы в Волгограде. Н. Бетева в «Комсомольце» со смаком рассказывала о Вашей жизни, и я поняла, какая Вы чудеснейшая, храбрая, умная и в общем настоящая. Напишите мне, Вы так много для меня значите.
Прошло много лет, но я Вас почему-то всегда вспоминаю в клубе железнодорожников. Вы – в синем платье, рукава длинные, обшитые норкой. Стройная и молодая, обворожительная до головокружения. И почему-то деталь – вы поправляете белоснежную бретель, она нечаянно выскочила из своего тайника. И помню Ваши глаза – какие-то чуть сумасшедшие и бездонные.
Простите меня, я ведь в своей сути осталась той же дурочкой.
Немного о себе. Сейчас живу в Коркино Челябинской области, получила недавно квартиру, живу на 4 этаже. Солнце, ветер, весна – все мое! Пошла по Вашим стопам. Стала учителем русского языка и литературы…
Вот и все, дорогая моя наставница. Собираюсь года через два поступать еще куды-нибудь. Повыше!!! Обнимаю Вас и крепко жму руку А. Щ.
(А когда-то я в него была ужасно влюблена!)»
Как говорилось в одной смешной рекламе пива: «А мужики-то и не знают!» Это – по поводу «ужасно влюблена». Но нет, не ради запоздалого, но все равно лестного признания я привел письмо. А чтобы заодно с его автором еще раз пережить воспоминание (и волнение!) про обворожительную до головокружения, поправляющую белоснежную бретель, с какими-то чуть сумасшедшими и бездонными глазами… Я помню и то мероприятие, посвященное подписной кампании «Комсомольца», и густо-синее платье, которая Галина украсила хвостиками какого-то пушного зверя, а главное – чувство восторга и восхищения прекрасной женщиной.
Мне давно хотелось вставить это письмо Руфы Т. в свои мемуары. Но какое-то неосознанное чувство служило препятствием. Да, в те дни я страстно любил ее. И в первую очередь – за красоту!
То есть – не за что?..
Красота – случайность. А кто не знает психологического казуса: мы склонны наделять милого нам человека самыми разными якобы присущими ему достоинствами. Да, прошло время, и я их обнаружил в яви. Это называется везением. А в той, такой далекой дали все мое существо влекла неудержимая мощь – красота. Ее притягательная сила сливается с первобытным природным инстинктом. Наш великий и могучий этот коктейль именует любовью. Тут есть какая-то явная лексическая неполнота. Впрочем, отражающая слепость самого первородного устройства людской жизни.
Но я, кажется, объяснил смущение, до сих пор мешавшее мне представить на общее обозрение дорогое мне свидетельство очевидицы нашей ранней молодости.
Тогда, в конце пятидесятых, я не знал, какой она, моя прекрасная дама, окажется в будущем. Как не знал и того, какой она была девчонкой прежде – еще в начале тех же пятидесятых.
…Город Ростов, который она любила беззаветно и неизменно, ее не забыл. В год 80-летия со дня ее рождения ростовский журнал «Ковчег» впервые напечатал ее «Рассказы из авоськи», а главное, подборку воспоминаний тех, кто знал ее в юности. Низкий поклон издателю журнала А. К. Мацанову, главному редактору О. А. Лукьянченко. Ну, а организовала это дело давнишняя подруга Галины Инна Калабухова. Вот отрывок из ее воспоминаний.
«В ней меня привлекла особая южная яркость, неповторимая смесь провинциального простодушия, хохлацкого терпкого юмора (как она припечатала одну нашу факультетскую красавицу – «полна пазуха титёк и велика срака»!) и деятельного ума. Такая хрупкая, юная на вид, Галка была уже сложившимся человеком, готовым не только выбирать свою судьбу, но и строить её.
Ей не хватило балла для поступления по конкурсу (резали нас нещадно), и Галя пошла к заведующему учебной частью университета Тимошкину, который заодно принимал вступительные экзамены по географии и как раз поставил ей роковую «четвёрку». Она заставила Тимошкина разыскать её экзаменационное сочинение, в рецензии на которое отмечалась её особая литературная одарённость. И убедила, что будущему филологу важнее хорошо писать, чем знать место-расположение Гавайских островов.
Мне кажется, что на Тимошкина подействовали не столько литературные способности абитуриентки Руденко, сколько он оценил её как личность. Ему понравилась её настойчивость, целеустремлённость. Дмитрий Степанович своей властью определил её на какую-то вакансию в романо-германской группе, а ещё до начала занятий – на русское отделение, вместо не приехавшей медалистки. Этот явный кагебешник был назначен судьбой Галке в ангелы-хранители, помог ей шагнуть на первую ступеньку в писательской судьбе.
А мы этого её будущего не прочитывали. Галя Руденко не ходила в литобъединение. Не посещала на втором курсе конференцию писателей Юга России, на которую нас отпускали с занятий по особому списку. Казалось, главное её увлечение – общественная работа. Так и вижу её с блокнотом в руках на каком-то общефакультетском собрании.
И «мальчики». Тут, впрочем, она никаких усилий не прилагала. Хоровод, рой этот кружился вокруг Галки с первого дня. И был потрясающе разнообразен. От первокурсников наших до выпускников. От разгильдяев, от спортсменов – до зубрил-отличников. Галка оттянула на себя чуть не половину скудного мужского отряда гуманитариев, прихватив заодно юристов и геологов, которые тоже учились в главном корпусе.
Как пелось в одной тогда популярной песенке: «Не такая в общем уж красавица»… Даже и кокеткой она не была. А стремление украсить себя какой-то дамской шляпкой с вуалеткой только портило Галку. Глаза только были необыкновенные…
Ведь мы тогда знать не знали о таком удивительном свойстве, как сексапильность. Что-то такое я почуяла на встрече пятьдесят второго года, когда я и Галка, уже невеста, причём вместе с женихом, оказались в компании, где небольшое количество мальчиков было чётко прикреплено к конкретным девицам. Я с этими парами общалась постоянно, и никому из ребят в голову не приходило отнестись ко мне иначе, чем как к «хорошему парню». А с появлением Галки «всё смешалось в доме Облонских». Пары рассыпались. Все ребята потянулись к ней, как булавки к магниту. И это выглядело так естественно, что не вызывало у остальных девушек, включая меня и «брошенок», ни раздражения, ни обиды. Мы тоже были Галкой очарованы. Это был такой свет не просто женского обаяния, такой костёр живой жизни, всплеск эмоций, выходок, острот, что все скромно отступили в сторону, ожидая, когда это пламя вернётся в свой личный очаг и позволит затеплиться нашим огонькам.
Наверное, так реализовалась в Галке не только женская, а творческая сущность. Я помню, что так же сверкнула она на вечере самодеятельности, посвящённом Симонову, который организовала наша группа. Люба Корж делала серьёзный литературоведческий доклад. Галя Махаринская трогательно пела «Сколько б ни было в жизни разлук»…, студенты-поляки хором исполняли «От Москвы до Бреста». Я с интернационалистским пафосом читала «Генерала» – о Матэ Залке в Испании. И много ещё кто чего. А Галя Руденко в сценах из пьесы «Парень из нашего города» так непосредственно, живо играла Варю, была так очаровательна, так достоверно влюблена и предана, что зал взрывался аплодисментами после каждой её реплики.
Ещё я помню, как праздновали мы Галкино двадцатилетие десятого мая пятьдесят второго года. Откуда шла компания из пяти студенток? Наверное, возвращались с какого-нибудь общественного мероприятия по случаю Дня Победы. И вдруг Галка нас всех взбудоражила, закружила, затащила в кафе. Совсем не в наших правилах и не по нашим скромным кошелькам. И опять сплошной смех, шутки, радость через край. И внимание на наш стол, на неё всех посетителей мужского пола. И наше чистое, светлое упоение молодостью, весной, первой зеленью, шоколадным мороженым».
Ну, конечно, это моя Галина! Пусть за многие километры и годы до точки нашего пересечения.
А сейчас я хочу переиначить фразу из одного своего мемуара, в которой Галя названа «саморазвивающейся, всегда остававшейся самой собой и всегда не такой, как вчера». Подтверждаю верность определения, но на сей раз хочу поставить на первое место – «всегда остававшейся собой».
Наш ростовский друг Слава, а говоря официально – профессор Южного федерального университета Владислав Смирнов писал в очерке на страницах «Ковчега»: «Во время наших встреч я иногда фотографировал. Последний раз меня подвел аккумулятор. Когда я стал делать снимки, оказалось: с каждым кадром все словно потухало. …И вот, наконец, Александр Сергеевич снимает меня с Галей. Она положила мне голову на плечо, и смотрит, как будто из какого-то далёка-далека – всё расплылось в зыбком полутумане. Она словно «уходила» от нас…»
Аккумулятор стал нечаянным средством создания образа ухода: это действительно была последняя ее встреча с ростовскими друзьями. А буквально в предыдущем абзаце Смирнов описывает знаменательную сценку.
«У неё была мгновенная реакция, точная и тонкая ирония, схватывающая существо дела. …Я лечил катаракту в институте глазных болезней в Москве. И кому бы я ни говорил об этом, все в один голос спрашивали, как заведенные: "У Фёдорова?" (Обратите внимание на то, как действуют на человека клише СМИ). Когда я сказал об операции Галине, она (полуотрешенно): "У Фёдорова?" Я (удивленно-возбужденно): "Галя, и ты?!" И тут последовала незамедлительная торжествующе-озорная реакция: "У нас в стране если и есть что-то хорошее, то – в единственном числе"».
…Когда Галина предпочла присущей ей жизни взахлеб существование писателя-анахорета, отдавала ли она отчет, что ее «костер темперамента» (выражение Инны Калабуховой) может длить свое существование не только при наличии творческих дровишек, необходим еще и приток кислорода – востребованности окружения? Как она сумела прожить без этого восемь лет?.. (Это спрашиваю я. Не смешно ли? Но я действительно намного позднее увидел мысленным взором ту пропасть времени с неразличимой, расплывчатой, мглистой глубиной.)
Если бы ей назвали этот срок загодя, не переменилась ли бы кардинально вся наша жизнь?.. Я запоздало снимаю шляпу (которую никогда в жизни не носил) перед этой женщиной. «Её книги, отделённые от автора, начинают жить другой жизнью. Галина Николаевна Щербакова вернулась в них, осветив тексты не только выдающимся талантом, но теперь уже – и всей своей удивительной жизнью» (Владислав Смирнов).