Не знаю, как складывались чисто внешние отношения между Юмашевым и Гущиным, но когда я оказывался «старшим по команде», Валя был не просто корректным в отношении субординации, а подчеркнуто безупречным. Я даже порой ощущал неудобство, казалось, эта грань способна порушить дух общепринятого журналистского содружества. Но потом я вспоминал о нашем существенном возрастном различии, а также о том, как я сам терпеть не могу даже малых признаков амикошонства, и… начинал испытывать уважение к этой его черте.
Запомнился такой вот телефонный звонок. Валентин просил разрешения не приходить в редакцию сегодня и завтра.
– Да ради бога.
Но Валя счел необходимым объяснить:
– Я заехал проведать Бориса. Он в очень плохом психологическом состоянии. Всего и всех боится. Хочу побыть с ним.
Речь шла о Березовском, о случившемся покушении на него. При взрыве его «Мерседеса» тогда погиб водитель и было ранено девять человек.
Это было летом 1994 года. Журнал давно дышал на ладан. Но тут, чувствовал я, уже наступило «дыхание Чейна-Стокса», совсем плохого предвестника. Я решил: пусть в милому сердцу «Огоньке» метаморфоза перехода в какое-то новое состояние случится без моего участия. И ушел в не вызывавшую изжогу еженедельную газету «Век» в том же формальном статусе, в каком был и в «Огоньке», первым замом главного редактора.
…Если бы этот текст печатался в газете или новостном журнале, здесь следовало бы поставить жирную отбивочную линейку. Потому что еще две-три странички будут посвящены «Огоньку», но это – совсем «иная опера»… «Давно уже другим стал «Огонек», маленький и плотный, похожий на Валю Юмашева, главу президентской администрации, – желчно, но точно описывал издание Владимир Глотов («Огонек»-nostalgia», 1998). – Журнал, благодаря его усилиям, многие годы и оставался на плаву. …Пестрый, как африканская птичка, и покрикивает так же назойливо, но не страшно. Ни особого смысла, ни серьезной тревоги от его угроз и «разоблачений». Крохотные заметочки о том, о сем, политическая тусовка, хроника президентской семьи».
Да, таким стал журнал, когда выпал из рук нищего «трудового коллектива» и всем стали заправлять самодовольные советники новорусских денежных мешков и их же назначенцы-менеджеры, не профессионалы ни в чем, не мыслящие журналистику вне модных западных форм (помните сетование Терехова: «эти пляски откуда угодно, только не от своей печки»?).
И вот напоследок еще несколько выписок из Галиных писем.
«Интересная история с «Огоньком», в который вернулся Щербаков. Еще не вышел ни один номер «нового образца», но уже ясно: хозяева, которые его купили, тоже желают ласкательности. Детей-пупсов, женщин в кружевах, мужчин в лакированных штиблетах. И чтоб материалы были коротенькие-коротенькие, чтоб не утомлять их сиятельства.
Спросите, какого же черта Саша вернулся? Хороший вопрос. Из-за денег, дорогие, из-за них. Он теперь не первый зам, а зав. направлением «Частная жизнь», и ему кружевов и пупсов достанется больше всего. Но обещают частично платить в валюте, пока еще не платили. А «Век» стал слегка тонуть, потому что богатого дядю не обрел. Скажу честно, я не хотела, чтобы Саша возвращался в «Огонек». Но второй раз пребывать на тонущем корабле он не счел для себя хорошим правилом, а тут еще надо страховать дачу, что-то в ней чинить, а денег уже на это просто нет. Так живем нормально без напряга, но 10 млн. для дачных нужд – где взять? где взять? Все подорожало безумно и, как говорится, еще не вечер».
«Щербаков счастлив на своей «частной делянке» в «Огоньке». У меня чувство противоречивое. Падение русской (мне кажется самой лучшей в мире) журналистики идет повсеместно, просто скоро вырастет поколение, которое сможет читать только рекламу, а смотреть только клипы.
В связи с этим «Огонек» даже в его оболваненном виде будет еще какое-то время лучшим среди худших. Видели бы вы, что сталось со «Столицей». Оторопь берет. Всем лезут под юбку и оттуда ведут репортажи. Даже таких святых, как Адамович, уже умерших, оставить не могут, раскапывают каких-то любовниц, баб… И это не коммунофашисты, а все свои, «наши» (!). Противно, больно, оскорбительно».
«Я не рассчитываю на контракт с «Крестьянкой» на следующий год – автор может и надоесть, и, честно скажу, слегка беспокоюсь, так как «Огонек» в своем новом качестве, по-моему, не снискал… К примеру, «Столицу», которая раком становилась перед новыми русскими, они же и закрывают. Журнецы перебрали в лизании зада».
«Сейчас вот проблемы в «Огоньке», ушли Гущина, …но все ждут с прижатыми ушами, кого пришлют. В сущности, ситуация один к одному, когда балом правил обком, сейчас это Березовский или кто-то другой. Но воли уже нет».
«…Отрывок из этой повести опубликовал «Огонек», и пришли письма от девчонок (!!!) по ростовскому университету. …Кстати, сейчас сообразила, что вместе с письмом можно сунуть и этот «Огонек», который я так и не могу признать в его новом обличье. Щербаков в нем работает как на галерах, иначе нельзя. Выкинут, не глядя ни на какие заслуги. Но журнал, на мой взгляд, ни в какое сравнение не идет по содержательной части со старым «Огоньком».
Молодые – ребята лихие, но сплошь и рядом просто малокультурные и малограмотные. Все по принципу – горячо сыро не бывает. Это падение уровня культуры – во всем. Жлоб правит бал…»
Четвертая глава
I
Саша! Не удивляйся. У Л. после запоя белая горячка. Тихое помешательство. То на улицу рвался ночью – ему в окно постучали и там ждет человек на коне. То кидался к окнам – нас замуровали. Позавчера вызывала психиатрическую скорую. Хотели положить в больницу, но обошлось уколом. Вроде было улучшение, а теперь опять… Подожду до утра, если лучше не станет – буду звонить опять.
Я понял. Жалко-жалко. Держи меня в курсе.
Саша! Вчера положили Леву (имя изменено. – А. Щ.) в псих. больницу Алексеева (быв. Кащенко). Только приехала от него. Позже напишу, как дела.
Не нужна ли какая-нибудь помощь?
Спасибо. Думаю, с месяц полежит. Сегодня была. Выглядит хорошо, голос звонкий, глаза блестят. Но несет…
– Мы должны 700 долл. За то, что стреляли из пушки по Арбату. Поликлинику разрушили…
– Ты внизу живешь, я тебя вижу иногда… (Это реминисценция Левиных видений – ему порой кажется: он на том свете. – А. Щ.)
И все в таком духе. Но с веселым видом. Домой не просится. Это, видимо, из-за лекарств. В понедельник буду с врачом говорить.
Лева дома. Все более-менее.
От Левы:
Саша! Я закончил предисловие к своей предполагаемой книге. Дает ли это предисловие хотя бы малейшее представление о предстоящей гигантской работе? Ответь, как на духу. Твой Лев.
Первое из приведенных здесь сообщений написано во время моего телефонного разговора с самим Лёвой: его жена знает, мой стационарный аппарат стоит рядом с компьютерным дисплеем, и я, скорей всего, беседую с моим дружком, не отрывая глаз от экрана. Поэтому можно в параллель моей беседы с Левой комментировать ситуацию по е-мэйлу. Однако она могла бы и не уточнять обстоятельств. Даже если бы я поверил в совершенно невообразимые ситуации, в которых, по его словам, оказался мой взволнованный собеседник, я без труда понял его состояние по неудержимому напору речи и сверхубедительным интонациям…
И я начинаю еще одну трудную для меня главу повествования.
Сразу отступление. О чем? Допустим, о законе парных случаев. Он, как я выяснил в спецлитературе, – проявляется в синхронистичных взаимосвязях психоидной природы при участии наблюдателя. Расшифруем: в сфере действия этого закона некое, как правило, редкое событие обязательно, по видимости нагло противореча теории вероятностей, произойдет еще раз: либо одновременно с первым проявлением, либо вскоре. Полагаю, большинство читателей без труда вспомнят такое. Я же здесь приведу эпизоды, имеющие отношение к психическому нездоровью.
Я рассказывал в прежних публикациях о том, как в пору студенчества оказался невольным единственным свидетелем тяжелых эпилептических припадков двух моих однокурсников. В мире страдает эпилепсией примерно один процент населения. Велика ли была вероятность встретить в группе из 25 человек двоих из этого процента? И чтобы обострения недуга произошли на глазах одного и того же лица, меня?..
Когда я работал уже в Москве, редакционный приятель, живший неподалеку от нас, однажды поделился своим несчастьем: у его сына-подростка, ровесника нашего Сашки, определили шизофрению. И мы искали пути избавления от беды.
А одновременно с этим (парный случай!) происходило что-то непонятное с моей коллегой, сидевшей напротив меня в нашем общем кабинете. Она быстро заводилась почти по любому поводу, начинала неистово волноваться, у нее вспыхивало лицо и донельзя возвышался голос, его можно было услышать чуть ли не в любом конце обширного редакционного коридора. Так я узнал некоторые внешние признаки маниакально-депрессивного психоза.
И тут рискую расширить закон парных случаев дополнением: они, стоит получше приглядеться, не просто парные, а, если можно так выразиться, троичные, о то и вовсе множественные. Другими словами, если на тебя что-то однородное вдруг попрет, то уж не обессудь…
История с двумя эпилептическими припадками, случившимися меньше чем за год, посередине этого периода дополнилась первоначальным знанием творчества и личности Достоевского с его ныне всем известной хворью, которой он «одарил» князя Льва Николаевича Мышкина и некоторых иных своих персонажей. А уж психотические особы, и с маниакальным, и с депрессивным синдромом, появлялись в моей жизни с каким-то непостижимым постоянством. И я невольно приобрел навык распознавать их недуг.
Доходит до курьезов. Традиционно сидим с друзьями в моей уютной кухне, смакуем приготовленную женой одного из них воскресную трапезу под негромкий звуковой фон какой-то радиопередачи. Я говорю: «Помяните мое слово, женщина, которая сейчас вещает, на следующей неделе уйдет в отпуск». И действительно, через день или два в некой интерактивной программе слышим ответ слушателю: «А на счет вашей любимой ведущей не волнуйтесь: она просто в небольшом отпуске».
Лично я и не волновался, хотя еще намедни раскусил и по вдруг возникавшему неудержимому смеху, и одновременно по какому-то особо обидчивому тону разговоров радиодамы, что она в состоянии специфичного психического напряжения. А та моя давнишняя редакционная коллега после лечения в больнице в одном доверительном разговоре рассказала, как эскулапы научили ее жить без тяжелых психотических аварий. Ей нужно было просто взять в привычку самой улавливать признаки готового разразиться срыва и немедля прийти к врачу. И тот малыми усилиями и за считанные дни, если не часы, укротит норовящий вырваться за допустимые пределы душевный раздрай.
Судя по всему, совет был дельным. Сослуживица моя из года в год подымалась и по служебной, а главное, по общественной лестнице. Способствует этому, мне кажется, ее сверхотзывчивость на повседневные сложности и людские невзгоды, которая, без сомнения, связана с психическим строем очень незаурядной женщины.
А сын моего приятеля со своей шизофренией, пойдя по стопам отца в журналистику, вообще сделал головокружительную карьеру. Но, в отличие от очень многих карьеристов, скурвившихся «в наше непростое время» под прессом властей, живет абсолютно достойной профессиональной жизнью.
Боже меня упаси предполагать, что для успешной работы в нашем деле было бы неплохо подхватить шизофрению или какой-нибудь психоз. Я только хочу сказать, что в двадцатом столетии (пусть и прослывшем как «век-волкодав») с его уровнем научного познания и медицины эти и похожие на них недуги уже не были ниспосланными небом неотвратимыми проклятиями, а, можно сказать, – просто особыми условиями вариантов жизни. Как с диабетом, например.
Это отступление о парных случаях понадобилось мне, чтобы через шизофрению и маниакально-депрессивный психоз плавно и как можно безболезненней ввести в мой сказ …алкоголиков.
Вот уж на кого мне везет, как говорится, «всю дорогу»! Сразу скажу: большинство из них – мои друзья или добрые приятели. Читая дальнейшее, учитывайте и это обстоятельство.
Думаю, читатель догадался, в данном случае я отношусь к алкоголизму тоже как к одному из способов бытия – хотя и чрезвычайно сложному, изломанному, трудному. Как для обладателя этого свойства, так и для его окружения.
Лишь незначительная часть из такого рода моих знакомцев поборола свою малопочтенную склонность. Знали бы вы, как я их уважаю! Независимо от того, симпатичны они мне или не очень.
…Валентин С. однажды обнаружил себя буквально под забором. И в тот же день узнал от жены, что больше у него нет семьи. Он записал ту дату и поклялся себе: больше в жизни никогда, ни капли, ни под каким видом. Совершенно новая, с нуля жизнь.
Он пришел в нашу редакцию в поисках работы, не скрывал свою предысторию и повторял одно: «Возьмите меня, не пожалеете». Главный редактор взял. И действительно не пожалел. Хороший был работник. Однако во мне вызывал не то чтобы отторжение, а желание обособиться от него. В первую очередь потому, что он обладал способностью не только узнавать, а еще и угадывать твои умонастроения, вкусы, пристрастия и старался… соответствовать (угождать?) им.
Вот ведь трансформация! То, что в обычном бытовании, а особенно в дружбе, ценится едва ли не выше всего, в производственных, профессиональных взаимоотношениях обращается в какую-то противоположность себе. Невольно думаешь: а на самом-то деле – что? Что за этой податливостью, готовностью к соглашению (которая кроется даже за якобы расхождениями – но уж больно мелкими, точнее – мелочными…)?
Мне кажется, в таких случаях это идет от предельной целеустремленности, внутренней потребности скорее наверстать потерянное, пропущенное, доказать самому себе и миру свою высокую самоценность, короче, бежать впереди себя самого. А это в конечном счете тоже несвобода. Уже не от алкоголя, а от его тени, фантома.
Он позвонил мне через несколько лет, когда я работал в «Огоньке». До меня доходили слухи, что он устроился в штат помощников одного из высокопоставленных бонз страны Советов. Я сходу задал ничего не значащий дежурный вопрос типа: как живется на новом поприще?
– Ах, Александр Сергеевич, если бы вы мне позвонили спустя столько времени, то я бы первым делом спросил: а могу ли я в чем-то вам помочь?
Мне бы взять и отозваться: так чем вы мне можете помочь? Но я всегда был (да и сейчас тоже) силен «остроумием на лестнице», отсутствием находчивости. И поэтому ответил:
– Прошу прощения. Чем я могу вам помочь?
– Уже ничем. Но если бы раньше…
В России, правопреемнице СССР, он был уже в окружении одного из самых первых лиц государства. Предельная целеустремленность преобразовавшегося алкоголика сработала образцово. Как можно не уважать такого человека?
Но мне гораздо милее другой тип «завязавшего».
…У него дома всегда стоит большой пузырь преотличнейшего виски. Который можно увидеть на обеденном столе и через полгода, а то и через год. Все зависит от числа побывавших у него гостей и от их расположения к ароматному шотландскому (ирландскому, американскому) напитку. Он предложит вам его. Сам же обойдется капельной, аптечной дозой, добавленной в кофе. Или удивит не знающих его людей особым шиком пития: долгим перекатыванием во рту маленького глотка – как при полоскании содой больного горла. «Попробуй, – посоветует он. – Этого вполне хватает для отличного состояния духа».
Нет, он не обнаруживал себя под забором. Просто однажды чуть не отдал богу душу от какого-то воспалительного заболевания печени. Щедро наделенному (как Ломоносовский «кузнечик дорогой») многими природными дарами жизнелюбу, ему, видимо, на весь оставшийся век хватило леденящего ощущения… глупого ухода.
Он не давал обетов, не начинал жизнь заново, продолжал существовать все в той же, однако несколько похуже – с исключением из нее любезного зелья… Но жить! При этом не стараясь ничего вычеркивать – ни друзей, ни привычек (кроме одной) из прошлого. И, мне кажется, счастлив.
Но таких – раз-два и обчелся. Большинство же подверженных алкогольной зависимости людей ведут в чем-то однотипное существование, связанное, как у козы на привязи, с привычной реакцией нервных клеток на этиловый спирт, с приучившейся к ней плотью и кровью. В принципе она одна и та же что у подзаборного пьянчуги, что у английского лорда или лауреата Нобелевской премии.
Вот, к примеру, как раз лорд, бывший муж известной журналистки Маши Слоним. «Кто же знал, что, оказавшись в Англии, я выйду замуж за алкоголика? – вспоминает она. – Была проблема. Время от времени он считал, что он Иисус Христос. Это усугубляло ситуацию. Он был талантливым. Он любил русскую литературу. И в меня влюбился, потому что в тот момент читал «Войну и мир». Я ему представлялась Наташей. Я с ним прожила 11 интересных лет в его поместье. Тонкий, умный, красивый. Он ходил в бриджах, с бородкой. Невероятный. Умер, запив бутылкой коньяка какие-то таблетки».
Касаемо нобелевских лауреатов, вообще людей интеллектуального, творческого труда… Я заметил, в биографических материалах об известных людях выработался такой стыдливый словесный эвфемизм: «К сожалению, он не избежал распространенной в России болезни…» (Вариант: «Одно вредное российское пристрастие»). Но эти выражения, поверьте мне, не более чем проявление посконной (она же кондовая) глуповатой веры, что любезное отечество наше должно быть непременно во всем и всегда впереди.
Многие достойные люди, по-видимому, гордятся таким романтически-патриотическим «национальным» превосходством. «Водка – белая магия русского мужика; ее он решительно предпочитает черной магии – женскому полу. Дамский угодник, любовник перенимает черты иноземца, немца (чорт у Гоголя), француза, еврея. Мы же, русские, за бутылку очищенной отдадим любую красавицу (Стенька Разин)». Это написал умнейший (во всех других случаях) русский мужик Андрей Синявский. Впрочем, может, это ирония?.. Слава богу, такие «мудрости», мягко говоря, не коррелируют с фактическим состоянием дел. Немцы, французы и многие другие любят пить (и статистика подтверждает) ничуть не меньше нас, грешных. А воспетый в фольклоре идиотический поступок Степана Тимофеевича Разина характеризует не русский национальный характер, а, как дано понять во всем известной песне, дикарские нравы донского казачества семнадцатого века. К двадцатому столетию они кое в чем видоизменились (Григорий Мелехов).
А если всерьез, то великих, прославленных и просто знаменитых деятелей, отмеченных знаком спиртной зависимости, ни в Европе, ни в Америке никак не меньше. Читая в разное время про них, я краем памяти примечал соответствующие обстоятельства. И мог бы подобрать немало биографий общепризнанно великих судеб, неразрывно связанных с хмельным пристрастием.
Но не хочется.
Приведу лишь несколько штрихов жизни ныне мало кому известного Александра Павловича Чехова, старшего брата нашего любимого классика.
Он был незауряден. Учился в Московском университете на физико-математическом факультете. Закончил два его отделения. Александру Павловичу довелось руководить первым литературным опытом младшего брата. Будучи студентом, начал печататься в юмористических журналах и мелких газетах; содействовал в то время Антону в публикации первых сочинений. С 1886 года сотрудничал в газете «Новое время» (его туда устроил Антон Павлович); редактировал журналы «Слепец», «Пожарный», «Вестник Российского общества покровительства животным». Был энциклопедически образованным человеком, знал шесть языков; писал рассказы, повести, очерки, публицистические статьи, репортажи, научно-популярные брошюры, мемуары.
Все, что будет далее рассказано о нем, взято из книги Дональда Рейфилда «Жизнь Антона Чехова». Это замечательный и увлекательный труд. Профессору Лондонского университета удалось избежать обычного порока чуть ли не всех жизнеописаний – авторской «концепции». Сплошной фактаж.
Рассказывая о семействе Чеховых, Рейфилд, имея в виду знаменитую максиму о выдавливании из себя раба, пишет: «Однако рабская кровь все еще текла в жилах братьев Чеховых. Александр был невольником «Нового времени», Ваня привязан к своему учительскому месту, Миша, кончавший университет, собирался надеть на себя хомут податного инспектора, Коля впал в полную зависимость от наркотиков и алкоголя. Свободу обрел, похоже, лишь Антон». Может быть, и справедлив попрек биографа в прикипании Александра к «Новому времени». Я же выписал из «Жизни Антона Чехова» цитаты, характеризующие старшего брата именно как человека-алкоголика – и в положительных, и в негативных проявлениях.
«Александр целиком и полностью отдал себя на милость Суворину. Тот взял его к себе редактором и репортером, а затем подыскал ему еще одно редакторское место в журнале «Русское судоходство». Оттуда он вскоре был уволен, однако у Суворина он получал достаточно, чтобы к Рождеству привезти из Тулы свою семью. В Петербурге Александр стал для Антона литературным агентом – собирал по редакциям его гонорары, а заодно и сплетни. Лелеял он также мечту пробиться в редакторы «Нового времени». …Но у Суворина на этот счет были свои соображения, и Александр остался у него в поденщиках».
Из письма Антону.
«Ты пишешь, что ты одинок, говорить тебе не с кем, писать некому. <…> Глубоко тебе в этом сочувствую всем сердцем, всею душою, ибо и я не счастливее тебя. <…> Непонятно мне одно в твоем письме: плач о том, что ты слышишь и читаешь ложь и ложь, мелкую, но непрерывную. Непонятно именно то, что она тебя оскорбляет и доводит до нравственной рвоты от пресыщения пошлостью. Ты – бесспорно умный и честный человек, неужели ты не прозрел, что в наш век лжет всё <…> Поставь себе клизму мужества и стань выше (хотя бы на стуло) этих мелочей».
Следующие фрагменты относятся к 1888 году: выход повести Чехова «Степь»; болезнь и смерть Анны, жены Александра.
«По словам Александра, «первым прочел Суворин и забыл выпить чашку чаю. При мне Анна Ивановна меняла ее три раза. Увлекся старичина». От брата узнал Антон и мнение Буренина: «Такие описания степи, как твое, он читал только у Гоголя и Толстого. Гроза, собиравшаяся, но не разразившаяся, – верх совершенства. Лица – кроме жидов – как живые. Но ты не умеешь еще писать повестей <…> твоя «Степь» есть начало или, вернее, пролог большой вещи, которую ты пишешь».
«…Антон побывал и у брата Александра, удивившись тому, что тот трезв, а дети умыты и накормлены».
«28 мая 1888. «Сегодня в 4 ч. 15 м. дня Анна скончалась. …После похорон я немедленно отвезу к тетке в Москву детей, а сам приеду к тебе в Сумы. Тогда переговорим обо всем. А теперь пока – будь здоров! Поклоны. Твой А. Чехов».
«В чеховскую семью вернулась Наталья Гольден, старая пассия Антона… Об этом несколько заносчиво Александр писал 24 октября Антону: «За ребятишками ходит Наталья Александровна Гольден в качестве бонны. Она живет у меня, заведывает хозяйством, хлопочет о ребятах и меня самого держит в струне. А если иногда и прорывается в конкубинат (внебрачное сожительство. – А. Щ.), так это – не твое дело».
Антон получил письмо и от самой Натальи…
Антон не ответил на эти откровения и ограничился лишь тем, что сообщил на латыни о смерти гончей Корбо, походя обозвав Александра ослом. Смерть старого пса на какой-то миг сблизила братьев больше, чем перешедшая из рук в руки Наталья Гольден. Александр признался в том, что утаивал часть Антоновых гонораров в «Новом времени». От имени своей собаки Гершки он откликнулся написанным на латыни соболезнованием».
«Александр, приехав в Москву, оставил малолетних сыновей на тетю Феничку. …Александр наконец появился на Луке (летняя дача Антона Чехова на Украине. – А. Щ.) и принялся пить и буянить. В летнем саду в Сумах он влез на сцену и вмешался в выступления фокусника и гипнотизера – публика смеялась, но Антону с дамами пришлось от стыда покинуть театр. Затем Александр попросил в письме руки Елены Линтваревой, полагая, что, отчаявшись выйти замуж, она согласится на вдовца-алкоголика с двумя отстающими в развитии детьми. Антон это письмо разорвал. Александр рассердился и в два часа ночи ушел из Луки на станцию. В Москве он набросился на тетю Феничку, обвиняя ее в том, что она отравила детей, а потом уехал с ними в Петербург. Пока его не было, квартиру обобрала до нитки уволенная прислуга. Александр впал в запой. Пройдет какое-то время, и мальчиков вызволят из Петербурга и снова отправят в Москву к тете Феничке».
«Непростым для него (Антона. – А. Щ.) оказался визит к Александру. Нельзя сказать, что он испытывал ревность, – фигура Натальи Гольден утратила былую стройность, а черные кудри спрятались под косынкой – и все-таки видеть, как пьяный брат самым непотребным образом изводит его старую любовь, было выше его сил (против подобного обращения с Анной Сокольниковой [первой жены Александра. – А. Щ.] Чехов особенно не возражал). Антон пришел в ярость, разругался с Александром, а уйдя от него, с горя напился. Суворину пришлось довести его до кровати.
Его все еще тяготило впечатление, которое осталось у него после визита к брату Александру. Второго января он высказал ему все начистоту: «В первое же мое посещение меня оторвало от тебя твое ужасное, ни с чем не сообразное обращение с Натальей Александровной и кухаркой. <…> Постоянные ругательства самого низменного сорта, возвышение голоса, попреки, капризы за завтраком и обедом, вечные жалобы на жизнь каторжную и труд анафемский – разве это не есть выражение грубого деспотизма? Как бы ничтожна и виновата ни была женщина, как бы близко она ни стояла к тебе, ты не имеешь права сидеть в ее присутствии без штанов, быть в ее присутствии пьяным, говорить словеса, которых не говорят даже фабричные, когда видят около себя женщин.<…> Ни один порядочный муж или любовник не позволит себе говорить с женщиной о сцанье, о бумажке, грубо, анекдота ради иронизировать постельные отношения, ковырять словесно в ее половых органах… Это развращает женщину и отдаляет ее от Бога, в которого она верит. Человек, уважающий женщину, воспитанный и любящий, не позволит себе показаться горничной без штанов, кричать во все горло: „Катька, подай урыльник!" <…> Между женщиной, которая спит на чистой простыне, и тою, которая дрыхнет на грязной и весело хохочет, когда ее любовник пердит, такая же разница, как между гостиной и кабаком. Дети святы и чисты. <…> Нельзя безнаказанно похабничать в их присутствии, оскорблять прислугу или говорить со злобой Наталье Александровне: „Убирайся ты от меня ко всем чертям! Я тебя не держу!“»
После этого сурового нагоняя верховенство в семье перешло к Наталье. Александр продолжал пить, квартира была в запустении, дети заброшены, но больше пьяных оскорблений она от него не слышала. В глазах Натальи Антон стал ее спасителем».
«Александр… настоял на своем приезде на Луку. Причину он выдвинул в письме к Суворину настолько странную, что тот переслал его Антону. Впредь термином «амбулаторный тиф» Антон стал называть братовы приступы запоя: «Я прикован к постели. Был у меня тиф амбулаторный. Я мог в это время ходить, быть на событиях и пожарах и давать сведения в газету. Теперь же, по словам доктора, у меня рецидив». Под поездку на юг, которую ему посоветовали врачи, Александр выпросил у Суворина двухмесячный аванс.
Пятнадцатого июня в два часа пополудни Александр появился на Луке с двумя сыновьями и Натальей, и на какой-то час все пятеро братьев Чеховых собрались вместе. Проведя два месяца в изматывающих дежурствах у Колиной постели, Антон решил, что с него достаточно. Через час после приезда старшего брата, взяв с собой Ваню, Свободина и Георгия Линтварева, он отправился за полтораста верст в Полтавскую губернию в гости к Смагину. …Александр в одиночку ухаживал за Колей последние две ночи его жизни. Антон оставил кое-какие лекарства, но среди них не обнаружилось морфия…
В длинном письме к Павлу Егоровичу [отцу. – А. Щ.] (которого в то лето на Луку не позвали) Александр дал понять, что в критические минуты он способен оказаться на высоте…»
«Амбулаторный тиф»… Из знакомых мне подверженных этому злу личностей есть два (а вообще-то три) очень близких моей душе человека. Время от времени каждый из них исчезает из моего пространства и времени. Как поется в песне, «и писем не напишет, и вряд ли позвонит». Звонить к ним или писать тоже без пользы. Надо ждать. Сколько – неизвестно.
Но приходит час – и откуда-то из очень далекого далека приходит очень-очень слабое, почти неслышное, надтреснутое:
– Слушай, я тут заболел, долго отлеживался, поэтому и не звонил…
Я не спрашиваю названия болезни. И он не говорит. Мы никогда не говорим об этом. Я и так знаю. И он знает, что я знаю.
– Ну, старичок, держись. Поберегись осложнений.
– Не волнуйся! Мы же опытные пациенты.
– Ну, что ты. По сравнению с тобой – я мальчишка!
Шутка, понятно, взывает к смеху, но я, слыша, как истончается, сходит на нет и без того придавленный голос, понимаю: видимо, это его первый после забытья звонок, и ни к чему большему мой друг, как полностью разрядившийся мобильник, пока не способен. Спасибо за звонок. Главное: жив!
Знай мы переписку Чехова поосновательней, могли бы вместо взаимного умолчания воспользоваться изящным термином: «амбулаторный тиф».
«…В тот год Антон, слабея здоровьем, воскресил в душе теплые чувства к старшему брату.
Антон решил возобновить шутливую пикировку с братом Александром. Ему он писал на языке, который для Ольги был недоступен: «Quousque tandem taces? Quousque tandem, frater, abut ere patientia nostra? Sum in Jalta. Scribendum est» («Доколе, наконец, будешь молчать? Доколе, наконец, брат, злоупотреблять нашим терпением? Я в Ялте. Писать надо». – Лат.). Александр ответил незамедлительно, и в тоне его письма, написанного по-латыни и по-гречески, прозвучали былые теплота и грубоватая откровенность, которые за последние годы, казалось, ушли из отношений между братьями. Александр вступился за горничную Ольги, вечно беременную Машу Шакину: «Сама она и чрево ее висят на волоске и могут быть изгнаны Ольгой Леонардовной за злоупотребление кактусом с женатым человеком, мне неизвестным <…> Позволь по этому поводу войти с ходатайством к моей милой belle-soeur (невестке. – Фр.): не простит ли она виновную? <…> Не забывай, что женская сорочка есть занавес перед входом в общественное собрание, куда допускаются одни только члены с обязательством во время пребывания в нем стоять».
«В марте в Ялту на целый месяц приехал Александр, предчувствуя, что это последняя возможность увидеться с братом. Его сопровождали Наталья (которую Антон не видел семь лет), двенадцатилетний Миша и собака такса. Антон писал об этом Ольге: «Брат Александр трезв, добр, интересен – вообще утешает меня своим поведением. И есть надежда, что не запьет, хотя, конечно, ручаться невозможно».