Шелопут и фортуна

V

Итак, мы студенты. Коля живет в общежитии, я на частной квартире. Доподлинно не знаю, по какому критерию давали дефицитное место в общаге. Думаю, по материальному положению родителей.

Мне очень хотелось поселиться в доме 20 по улице Чапаева – университетском общежитии. Казалось, без этого невозможна полнота подлинно студенческого существования. Неожиданно обстоятельства сделали достижимым это, казалось бы, тщетное желание.

Я был «парень с гармошкой», точнее, с полуаккордеоном (две с хвостиком октавы на правой клавиатуре) «Royal Standard», который мне папа купил на городской барахолке еще где-то в седьмом классе, и за прошедшее с той поры время я, «слухач», накопил в репертуаре изрядное количество популярных мелодий. Узнав об этом, однокурсницы, поселившиеся в общежитие, в одну из суббот затащили меня туда, и я на втором этаже, возле «Красного уголка», во всю мощь развернул алые меха немецкого (трофейного) клавишно-пневматического инструмента.

Буквально через пять минут в длинном узком коридоре стало трудно протолкнуться. Вместо надоевшей традиционной радиолы танцы под живую музыку да еще под новомодные песенки показались ребятам и, особенно, девушкам неким праздничным обновлением. Через неделю я вновь пришел со своей гармозой и узнал, что жильцы (думаю, в основном жилички) одолели председателя студкома Гаврилу Прибыткова требованиями поселить аккордеониста в общежитие. Но тот говорил, что он такие вопросы не решает, это в компетенции профкома университета.

Когда я появился на субботних танцах в третий раз, ко мне подошел сам Прибытков с новостью: профком, так и быть, дал разрешение. Но сказал: сами ищите место. «Я вместе с комендантом, – доложил предстудкома, – обошел все четыре этажа. Места нет».

Тогда-то я и пошел к Коле. «Что же мы можем сделать», – печально протянул он. Однако через неделю он и мои однокурсники Саша Антонов и Толя Бауков подошли ко мне между танго и фокстротом, позвали в 56-ю комнату и без особого энтузиазма сделали неожиданное предложение.

– Видишь слева от входа деревянную вешалку для пальто? Ее можно прибить чуть выше. А под ней запросто помещается кровать. Мы измеряли. Да вряд ли ты захочешь жить под плащами и шубами…

Я захотел. И ту же ночь уже провел как полноправный общежитейский студиоз.

Кроме уже названных жильцов в нашей комнате жили еще Женя Назаров, Саша Афанасьев, Юра Смирнов – журналисты курсом старше нас и Гена Корнилов – филолог.

Так мы с Колей снова оказались под одной крышей.

Под одной крышей, но уже не с общей, как прежде, жизнью. Это было закономерно, но… грустно. Для меня. Как для Коли, не знаю.

У него тогда у первого из нас появилась электрическая бритва. Кажется, это был подарок его родственника Феди Феодосиади. Мне было любопытно, что это за штука – электробритва и как она работает. Я попросил ее у Николая. Он ответил важно так, нравоучительно:

– Нельзя делиться предметами личной гигиены.

И был прав. Но именно этот ерундовый случай стал как бы символом почти еще незаметного, но неминучего разъединения. Когда-то ведь и вся земная поверхность была единым континентом – Пангеей, но настал момент неизбежного разделения на Африку и Америку и все такое прочее. Я не дурак и понимал абсолютную неподвластность незримых течений, разводящих (но, бывает, и соединяющих) человеческие существа, как Африку с Америкой. Но именно в случае с Колькой эта фатальность вызывала, можно сказать, органическую боль.

И только сейчас, мне кажется, я смог объяснить (истолковать?) ее исток. И опять слова… «Мне известна давно бескорыстная дружба мужская». Подразумевается: ради нее отдам последнюю рубаху. Но ведь не более того? А если хочется именно корысти – просто принадлежи мне своей душой! Помните строчку из моего стишка: «Ах, почему твоя душа мою не отравила душу». Но ведь там речь – о любви. Вот именно! Это и есть открытие. Мое – для самого себя.

Есть дружба – дружба. С «последней рубахой». А еще под этим словом, под этой маской может жить любовь в помысле Нового завета, которая, по апостолу Павлу, никогда не перестает. Или… хочет не переставать. Рассказывают, есть люди, которые в зрелом возрасте и даже в старости не мыслят жизни без какой-то своей детской игрушки. Я не из таких, но в то время обнаружил в себе что-то нетронутое светло-детское, как будто праздничное, не запятнанное и намеком обиды, зависти, подозрения. Это тайно, как кристалл, выросшее чувство показалось столь дорогим, что я стал… отходить от натурального, живого Коли. Осторожно, но неуклонно. Я знал, что Коля меняется, что меняюсь и я. Но не хотел, чтобы он, меняющийся, или я сам ненароком порушили химию того кристалла, его хрупкий остов.

Обстоятельства шли навстречу неосознанному, противоречивому устремлению: сохранять, отдаляясь. Всей 56-й комнатой мы славно встретили 56 год, а там уж – и самая первая экзаменационная сессия, и радужное отдохновение от нее с захлебом оттепельными волнами большого культурного центра. Это у меня. А физматовская действительность была иная: чем дальше в лес, тем гуще темень науки. Для новоявленных «Платонов и быстрых разумом Невтонов» – это как для Одиссея сладостные песни сирен…

Ну, а на втором курсе я жил уже в 55-й комнате, а Коля даже и не помню в какой, со своей физматовской братией. Но все же мотивы общего отрочества в нашем славном захолустье временами навевали печальку (забавное словечко из Интернета). В один такой ее приход я обнаружил на доске объявлений призыв университетского комсомольского комитета вступить в агитбригаду, послезавтра(!) отправляющуюся по деревням подшефного Красноуфимского района.

Как будто кто-то узнал о моем сумеречном состоянии духа. Впереди, между прочим, был последний в очередной сессии экзамен по русской литературе, а не было силы заставить себя что-то зубрить. «Вот оно, везение, – малодушно подумал я. – Агитбригада не хвост собачий. Пропущу экзамен – и никто не скажет, что завалил сессию». Главное, не снимут со стипендии! Пришел в комитет комсомола, а там словно только меня и ждали. И были две недели путешествий в розвальнях по сказочным морозным уральским лесам, с ночевками то в продуваемых клубах, то на полатях русской печи.

Название «агитбригада» было фуфлом для отчета в райкоме. Никаким «агитом» не занимались, и в деревнях нас встречали честными объявлениями рядом с киноафишами или на клубных дверях: «Концерт студентов Уральского университета». Вернулся с прочищенными мозгами и мажорным настроем. На этой волне побыстрее «спихнул» оставшийся экзамен, ибо впереди была «гастрольная» поездка нашего университетского хора в Москву. В этой капелле я был среди первых (по голосовому регистру) теноров.

…Вот так и охранил внутри себя, как в консервной банке, не измененным и не скисшим дорогое сердцу непосредственное чувство. А когда Коли уже не стало (а услыхал я об этом поздно, будь проклята жуткая советско-российская секретомания), окончательно выяснилось: да, «никогда не перестает». Это и горько, и… радостно. И так будет всегда.

Впрочем, все было очевидно еще тогда, когда Коля три или четыре раза прилетал из своей ядерно-ракетной берлоги в Москву – в неких ведомствах забирал знаки своих государственных наград и регалий. Из этих потаенных учреждений он и звонил, всегда неожиданно: «Шурка, я к тебе сейчас приеду. Поболтаем, попьем водки»… Малое время, которое мы проводили вместе, были часами чистейшей отрады. Или – благостью, которую мы, не подозревая об этом, посеяли между собой на заре туманной юности…

VI

Чего только не обнаружишь в нашей квартире смешного, трогательного, забытого, стоит пошуровать по пыльным закуткам… Никогда, к примеру, не вспоминал с 1975 года, что являюсь почетным гражданином Нового Орлеана – а ведь имеется подписанная мэром грамота, со всеми полагающимися печатями. А вот и две редакционные корочки-удостоверения, моя и Га̀лина, что мы – почетные корреспонденты челябинского «Комсомольца». Они присланы в 1971 году по случаю юбилея газеты и подписаны редактором… Л. Доброхотовым. Прокладывая пути судеб близких душ, фортуна, как бы поддразнивая, часто сводит их в многозначительных, знаменательных точках перед тем, как основательно эти линии… развести.

Но, вспомнив о Тамбулове, мне сейчас уже не трудно объяснить (оправдать?) и историю жизни врозь в одном городе, на одной линии метро.

Возвращаюсь в 1960 год, переломный как для меня, так и для Лени Доброхотова. Он после университета вкалывал в районной газете в Тегульдете Томской области, а мне предстояла миграция с Урала на тихий Дон. Вот окончание одного их Лениных писем.

«А теперь главное! Рад за тебя, Сашко. Думаю, ты действительно не пропустишь свой поезд. Прояви-ка «несвойственную тебе решительность и энергичность» (полно скромничать: так ли это?). Представляешь, мне как-то заочно сделалось грустно, что в «Комсомольце» больше нет Галки, да очевидно не будет и тебя. Если будете в Свердловске, я думаю, наша встреча произойдет скорее, чем если будете где-нибудь в Ростове.

…Между прочим, по радио поют: «Стакан вина я пью за старого товарища, и ты, дружище, выпей за меня».

Леня».

Я рассказывал, как в романтическую символику наших ранних отношений с Галей вошла песня «Я тебя люблю». Что-то подобное было и в переписке с Доброхотовым, конечно, в не столь акцентированном, а в большой мере и ироническом виде. В этот обрядовый набор входила и песенка Колмановского и Долматовского, двумя строками из которой мой друг завершил письмо.

«Да, брат Щербаков, слишком уж неуверенно начинаю я писать тебе это послание, ибо твои координаты известны мне лишь приблизительно. Ростов-на-Дону! Ну, хорошо! На Дону-то на Дону, а конкретнее? Гостиница? Так ты наверное уж съехал. Выход один – пишу до востребования, авось заскочишь на почтамт, у тебя, кажется, была такая привычка.

И еще одно обстоятельство сдерживает меня: быть может, тебя уже нет в живых. Из письма я узнал, что денег осталось на полмесяца, а так как писалось письмо где-то в конце ноября, то, следовательно, или ты уже нашел работу, или умер с голоду. Так как первое маловероятно, то остается печальное второе. …Так вот, как же ты поживаешь в Ростове-то на Дону? Слишком хорошо, говоришь? Брюзжишь? Испытаний суровых захотелось? Милости просим к нам в Тегульдет. Что-что, а уж испытания да всякая там неустроенность есть. А главное – «холодно, друг, от сердца до самых пяток» (цитирую одно из своих последних стихотворений из цикла «Таежные мелодии»). Это вовсе не стенания хлюпика, а мужественная лирика закаленного в борьбе с природой человека, лишь на какую-то минуту поддавшегося мрачным или просто невеселым мыслям. Но вот он одолевает хандру, и его поэзия уже звучит оптимистически бодро:

Ах, медведь-тайга

Неуклюжая.

Глубоки снега

Позавьюжило.

Не бранись, тайга,

Злой старухою,

Захмелись слегка

Медовухою.

(Медовуха – напиток гораздо серьезнее браги. Редкий человек выдерживает два стакана.)

И т.д. и т.п.

В других стихах и вовсе все хорошо. Автор воспевает лето и розы».

«Жму руку, мой Искандер!

Честное слово, начал читать твое письмо, и ты вырос в моих глазах до фигуры прямо-таки мифически-легендарной: чуть брезжит рассвет, завывает ветер, рвет полы твоего плащах (пальто, шубы), но ты широким шагом, упрямым и энергичным шагом Петра Великого идешь сквозь безмолвие погруженного в сон города, идешь через весь город туда, на почтамт, чтобы написать письмо своему другу. В это мгновение каждый, кто смотрит на тебя, невольно восклицает: – Да, этот человек принял твердое решение, и нет на земле да и в небесах такой силы, которая бы помешала ему осуществить поистине благородное намерение!

Этот штрих проливает свет на твой образ жизни. Очевидно, все у тебя размерено, насыщено трудами и заботами и лени совершенно нет места в бюджете твоего времени. Все это заставило меня проникнуться глубочайшим уважением к жителю вольного юга, автору мелодичной «Персидской песни»…

У меня все как-то проще… Чтобы написать тебе письмо, не надо даже идти в тегульдетскую контору связи: чернила, как на грех, стоят тут же на столе, на самом банальном моем редакционном столе с календарем под стеклом, телефоном-полуавтоматом и графином воды… И даже бумага под рукой и перо как будто пишет нормально.

…Ты, конечно, сам понимаешь, какую бурю мыслей и чувств вызвало во мне твое любезное приглашение прибиться к берегам тихого Дона. Заманчиво… И Черное море, и Азовское, и Таганрог… И хорошо, что у вас уже открылась навигация (слышал по радио). Нас все еще неудержимо засыпает снегом, и если бы не леспромхозовские бульдозеры, то вряд ли мне бы удавалось добираться от дому до редакции и наоборот.

Однако твое приглашение немного и озадачило меня. Ты что же, полагаешь, что у меня есть красные корки, блат? Или думаешь, что я Илья Эренбург или по крайней мере Остап Бендер? Ведь, судя по твоему предыдущему письму, чтобы устроиться в Ростове-на-Дону, надо обладать или способностями вышеперечисленных людей, или обладать корками и проч. Или, может быть, теперь ты уже придерживаешься иной точки? Ну, как бы там ни было, меня, хлебнувшего тегульдетчины, теперь трудно чем-либо запугать. Короче говоря, в принципе я согласен. Бывали на Урале, отведали Сибири, почему бы не заглянуть в край тунеядства и мелкобуржуазной благоустроенности?

…Меня тут маленько подзадорил один друг – политический ссыльный. Я, кажется, писал тебе о нем. Так вот, у него истекает срок, и он завтра отправляется в Крым на постоянное жительство. Есть там недалеко от Симферополя городок Первомайск. Приглашает меня сегодня отметить это дело, так что вечером пойду посижу в кругу его семьи. Дочка у него в десятом классе, но не в этом дело. Мужик он очень интересный. Так вот, когда он завел речь о Крыме, я не удержался и сказал, что, собственно, тоже на днях еду в Ростов. Знай, мол, наших. Впрочем, чтобы решиться на такой шаг, надо обладать мужеством…

…Так вот, дорогой Рубинштейн, прочел вашу «Персидскую песню» и позавидовал такой хорошей, здоровой завистью. А мне, видишь ли, и послать тебе нечего. Выдаю на-гора одну бессовестную макулатуру, статейки разные: «Трелевка без чокеров», «Хлыстовая бесприцепная вывозка» и т. д. Все это касается передовых методов в технологии лесозаготовок. И несмотря на это, подвергаюсь критике со стороны вышестоящих товарищей за слабое освещение нового, передового на лесопунктах района.

…Прочитал твоего хваленого Виктора Кина. Очень мило, но несколько страниц я все же не дочитал. Осмелюсь со своей стороны предложить тебе одну вещь: «Встреча на далеком мередиане» Митчел Уилсон, «Иностранная литература» № 1, № 2 за 1961 год. Этот роман действительно достоин прочтения. Я лично в диком восторге. Если хочешь от души поматериться, прочти новый роман С. Бабаевского «Сыновний бунт», «Октябрь № 1, № 2. Есть, конечно, там стоящие идеи, но образы – ходули. Короче, этот Семен Бабаевский – типичный «чего изволите». Их бы с Кочетовым спаровать!

…Гале передавай от меня самый горячий привет, ибо это единственное горячее, что можно передать из наших завьюженных краев. Поздравляю с началом матча-реванша Ботвинник – Таль.

Ну, будь здоров. Завалюсь-ка я спать, а завтра поутру в командировку на Четь. Привезти надо целую полосу муры (целевую). По этой причине у меня уже сегодня скверное настроение. До скорой встречи.

Леон».

Эти выписки я привел отчасти для того, чтобы напомнить дух нашей сопричастности, которая напоминает взаимоотношения с Николаем Тамбуловым. Та же открытость, безбоязненность быть непонятым, отсутствие и тени лукавства. А постигший меня опыт, сын ошибок трудных, уже неумолимо пророчил: это невозможно удержать, уберечь, не потерять. Такая жизнь.

Короче, подоплека отдаления двух поначалу родственных душ все та же – желание законсервировать эту родственность. Еще раз скажу: это мое нынешнее рациональное объяснение. Тогдашние же действия (бездействия) были подсознательны. Определенно не было никакой обиды, ни подозрения, ни какой-либо ревности… Но как часто безотчетность бывает мудрее и дальновиднее самых взвешенных решений…

От чего я интуитивно стремился укрыться? От грядущих перемен в наперснике или в себе самом? Наверно, и от первого, и от второго. Я всегда помнил наблюдение Достоевского: «Человек есть существо ко всему привыкающее». Скорее всего, я принял бы трансформировавшихся и Колю, и Леню. Как и они – переменившегося меня.

Но не хотелось!

Впрочем, может быть, это умственное оправдание собственных потаенных несовершенств.

«…Отныне я уже не тегульдетский житель, а снова челябинец и челябинец, так сказать, истый. Работаю в известном тебе органе – газете «Комсомолец». Да, брат Искандер, именно так. Совестно, конечно, писать мне тебе это послание, но иначе не мог, поверь. Это я в отношении ростов-донства и весенней капели. Семейные обстоятельства, сыновний долг повелел мне задержаться под родительской крышей. <…> Семейное финположение обострилось, а отсюда и выводы. …Во всяком случае от идеи посетить Ростов-на-Дону хотя бы в качестве гостя я не отказался. Вот пока что таковы итоги нашей маленькой заочной конференции».

Потом случилось, что Леня приехал в Ростов как гость из родственной молодежной газеты. Но гораздо существенней то, что я этот случай начисто забыл! И только встреча в начале 2015 года восстановила его в сознании как факт, но без единой, хотя бы, мало-мальской подробности. Что за обрыв в памяти? Быть может, тогда-то и началось взаимное внешнее отдаление друг от друга?

Далее у Лени был нормальный служебный рост, приведший его к начальствованию в областной газете; затем – аспирантура в Академии общественных наук при ЦК КПСС; редакция журнала «Вопросы истории КПСС»; защита докторской диссертации, написание и выпуск научных и публицистических книг; работа в историко-научных учреждениях…

…И природный артистизм, который он непринужденно и естественно вносил в нашу студенческую молодость. И который неистребимым отпечатком остался в моей жизни и в его письмах.

VII

Еще один незримый знак той поры сохранился во мне до конца. Даже не знаю, каким словом его обозначить. Да и есть ли это слово? Придется заняться скучным описанием.

…Мы пребывали в убогой и привычной материальной скудности. Не очень-то ее сознавали и не смущались ею. Черные или коричневые брюки плюс матерчатая двухцветная полуспортивная куртка были необходимым и достаточным гардеробным набором на все случаи жизни. Про стиляг знали и даже иногда видели их, но не помню, чтобы они как-то задевали наше мироощущение или сознание. Возможно, это было связано с особенностями общежитского «контингента», в подавляющем большинстве малоимущего. Да и про борьбу со «штатниками» мы знали в основном по слухам да из фельетонов.

Белая рубашка была далеко не у каждого. Но каждый знал, случись у него торжественный случай или судьбоносное свидание, он без нее не останется. Ни у кого и в мыслях не было отказать сожителю по комнате в такого рода любезности.

Жил в нашей 56-й Гена Корнилов, филолог. Время от времени он впадал в жестокую меланхолию – от девичьего невнимания, или от незачета по латыни или еще от чего. В таких случаях он просто не вставал с постели и ничего не хотел. Кроме еды, хотя бы в небольших количествах. При этом он, горько усмехаясь и как бы оправдываясь перед белым светом, сокрушался: «Не поешь – не поучишь, не поучишь – стипендию не получишь, а стипендию не получишь – не поешь…» Так под одеялом он мог прожить три, четыре дня, а то и неделю. Вечером перед отходом ко сну, уже при выключенном свете, нередко зачитывал нам стихотворения, написанные за день. А однажды долго уговаривал меня сочинить мелодию к его тексту про Агидель – реку его детства. Сейчас помню из него лишь строчку: «Агидель выбегает, журчит».

Жители 56-й сочувственно относились к Гениной кручине, и если кто к ночи возвращался со съестным, то обязательно делился с лежачим певцом Агидели.

Время от времени у кого-нибудь возникало желание не позаимствовать что-то у соседа на раз, а приобрести это нечто в собственность. Начинался торг, который мне страсть как нравился и ради которого я и затеял это микровоспоминание. Предположим, речь все о той же рубахе.

– Бери, – говорил продавец, – за рубль.

– Беру, – отвечал покупатель, – но за четвертную (25 рублей. – А. Щ.).

– Ну, ладно уж – за трояк.

– Даю двадцатку.

– Четыре рубля – последнее слово. Или не увидишь рубашку как своих ушей.

– Побойся Бога! Ну, пусть будет пятнадцать. Хорошая цена!

– Тогда уж лучше самому носить! Ну ладно, только ради тебя – пять рублей.

Такое могло продолжаться довольно долго, под реплики и советы окружающих – болельщиков за ту или иную сторону. В конце концов соглашались на цену, действительно сообразную с «рыночной», но каждый из торгующихся знал, что может остановиться на любом из предложений – обид не будет.

Ну, а именно та рубашка ушла за десять рублей.

(Для ориентировки скажу. Стипендия в 1956 году составляла 220 рублей, для сдавших сессию на одни пятерки – 290. Мой оклад ответсекретаря многотиражки был 930 р. Билет в кино стоил 0,2-1 руб., в театр или на концерт – 3-10 руб. Новые кожаные туфли – 150-250 руб. Обед в столовой укладывался в 1,5-2 рубля. Но я нашел, и думаю не я один, очень экономичный вариант. Рядом с нашим корпусом был факультет Свердловского горного института. Там была отличная столовая, продававшая месячные абонементы на тридцать обедов из трех блюд. Я покупал их, и далее, расходуя финансы, не держал в голове мыслей о еде: знал, что голодным не останусь.)

Не знаю, когда и с чего завелся тот «торговый» обычай. Но от него в нашей 56-й пошла отчасти юморная, но и… серьезная мода: соревноваться в уступках друг другу в любых житейских обстоятельствах. Эта, по сути, игра провоцировала нашу взаправдашнюю взаимную внимательность к сотоварищам, что, согласитесь, редкость в юношеском возрасте. И всем, представьте, такая традиция была мила и весела.

Она длилось до конца учебного года, после чего произошло переформирование состава общежитских секций. Однако я еще и в 1958 году воспользовался жанром «аукциона наоборот» при продаже моего аккордеона однокурснику Юре Шипачеву. Инструмент был основательно потрепан, и вырученная сумма в 10 рублей была, по мне, адекватной. По мнению Юры тоже.

Однако тогда стоит вспомнить еще и мотив той продажи. Он был далек от материального интереса.

Я рассказывал о том, как здраво разрешились мои колебания между мечтами о музыкальном или журналистским будущим. Однако про себя знал, что в этом соглашении с самим собой велика доля благоразумия, а оно почти всегда сродни корыстности. И потому где-то внутри шевелился червячок не то чтобы сомнения, но какой-то неполной уверенности в собственном решении: «а все-таки…» В грубой материальной сфере опорой такого чувства был… аккордеон.

Вступление на профессиональную стезю в «Резинщике» укрепило в моих потаенных копошениях редуты рассудка. И чтобы совсем изжить неугомонного червячка, захотелось лишить его и этой поддержки. Родственникам и знакомым на вопрос, почему не беру в руки любимую игрушку, отвечал: убедился, что все равно не смогу достигнуть уровня Юрия Шахнова, известного виртуоза с его невероятной «Каруселью» (на самом деле, как я узнал позднее, это была пьеса «Флик-фляк» немецкого музыканта Альберта Фоссена). И действительно, это было выше моих возможностей. Но о главной причине я не говорил.

С тех пор я прикоснулся к клавишам лишь однажды. Этот случай запечатлен в наших семейных хрониках.

«…Саша, уступая уговорам, берет в руки аккордеон, который он взял в прокате, и девушки уже старательно выводят: «Ах, кавалеров мне вполне хватает, но нет любви хорошей у меня», – вспоминает Галин брат Александр. – Об этой самой любви петь самое время, поскольку завтра предстоит важнейшее событие – Аля и Саша идут в ЗАГС.

И тут выяснилось, что события может и не быть… Аккордеон-то был взят под залог паспорта… А где ставить штамп?.. Смех как-то стих и начались слезы. Потому что пункт проката уже закрыт, а завтра там выходной. И где искать его работников, которые наверняка с утра рванут куда-нибудь на природу…

Деталей я, конечно, не помню, но представляю, что Саша совершил что-то невероятное и раздобыл-таки паспорт».

Увы, невероятного не было. А было то, что прекрасно запечатлелось в детской памяти нашего Сашки, которому было пять лет. «…Этот вот Александр Сергеевич… возжелал перед свадьбой произвести на свою возлюбленную впечатление и взял напрокат аккордеон, оставив, как положено, в залог паспорт. Но вот незадача, день свадьбы, в который батюшка поехал возвращать инструмент, в прокатном пункте оказался выходным. И, как выражаются сейчас, паспорт оказался вне зоны доступа. А без него соваться в ЗАГС было бесполезно. И никакие силы, ни звонки «сверху» не смогли заставить работницу прокатного пункта выйти на работу, нарушив при этом нормы КЗОТ. И свадьбу перенесли на следующий день, а батюшке пришлось до этого момента терпеть надувшуюся маму».

Нет, так и не нашел я единого слова, которым можно выразить дух 56-го года в 56-й комнате по улице Чапаева, 20. Однако нельзя не вернуться к этой теме. Она все время подспудно жила во мне как семечко, готовое к севу. Но не было почвы.

Поясню. Не только нормальны, а обыденны взаимоотношения, когда интересы другого почитаются выше своих: так бывает в каждой хорошей семье. В этом и состоит ценность, красота и уют семейной жизни. Ни в каких других местах такого не найдешь. Покидая дом, попадаем не в какой-то иной климат, а сразу, можно сказать, в безучастный космос. И попробуй найди в нем что-то живое…

Наверно, роман Чернышевского «Что делать?» не оставил бы во мне никакого впечатления, не будь там теории «разумного эгоизма». «Какое высокое наслаждение чувствовать себя поступающим как благородный человек…» Между прочим, это соображение под другим, как говорится, соусом повторяет незаемное наблюдение Достоевского, вложенное в речь князя Валковского из «Униженных и оскорбленных»: «Что же мне делать, если я наверно знаю, что в основании всех человеческих добродетелей лежит глубочайший эгоизм». Князь этот, конечно, плохой человек, даже, пользуясь излюбленным словечком Диккенса, гнусный (vile), но – дьявольски умный. Самый неистовый мой эгоизм, самый изысканный мой каприз повелевают делать то, что – не мне! – а тебе нужно и приятно. И в этом мое довольство. Ибо «какое высокое наслаждение…» и т. д.

Согласитесь, элегантно. Но как многое красивое, не жизненно (за пределами, повторюсь, семейного мира). Так я думал, вспоминая свою бытность в маленьком, нечаянно сложившимся на миг, как в калейдоскопе, юношеском сообществе. Не более чем случайность, впрочем, вполне возможная по теории вероятностей. Ведь самое интересное в теории вероятностей то, что она допускает наличие самого невероятного. Один человек срывает подряд два многомиллионных лотерейных выигрыша. Я прочитал в журнале «Наука и жизнь», что шанс на это был 1 : 3 669 120 000 000, или примерно один из 3,7 триллиона. Но еще интереснее, что случаев такого рода вовсе не мало! Так, может, на эту всеобъемлющую теорию есть какая-то неузнанная сверхтеория?..

Говорю же я это к тому, что мне на старости лет выпало везение не просто еще раз встретить людей, прихоть которых – делать (и даже предугадывать) необходимое и желаемое другим(и), но и жить с ними.

…Нет нужды описывать лишения человека в острый период инсульта. Но самым мучительным для меня было горе Галины из-за моей болезни. До этого момента в Гале не иссякала потребность быть чуть-чуть актрисой, всегда мне нравившаяся. В больницу же в те июльские дни она приходила измученная страхом, не способная противостоять ему, ощущавшая дуновение одиночества. У меня разрывалось сердце, но я был физически не в состоянии сказать ей хотя бы несколько ободряющих слов (как и почти никаких иных).

И вдруг – перемена. Она позвонила мне, и я услыхал не трагически-обреченный, а ее естественный, чуть звенящий, колокольчиковый голос, так любимый мной.

– Ты знаешь, кто у меня? А. и О. Мы пьем чай, и они рассказывают удивительные истории.

Так пришли в мою жизнь и остались в ней эти люди.

С того мига я быстро пошел на поправку. На другой день А., вчерашний Галин гость, неожиданно появился в больничной палате. А я уже смог встать и обнять его. Этот самопроизвольный, рефлекторный жест был для меня абсолютно неожиданным… И снова невольно вспомнилась фреска Микеланджело: сущности Творца и первочеловека на сей раз представлялись душами, сами собой стремящиеся друг к другу.

Я не вправе писать что-либо конкретное о них, однажды незванно пришедших, можно сказать, к незнакомой женщине, страдавшей от тяжкой пагубы. Они, слава Богу, не из воспоминаний, а из живой сиюминутной жизни. Но не могу и не упомнить их, раз уж поведал об открывшейся мне в памятном 56-м году драгоценной грани человеческого общения. Иногда самодовольно думаю, что заслужил их прихода хотя бы тем, что всегда помнил о ней и подсознательно ждал ее нового явления. Оно случилось. И только тогда понял: как же страстно я его ждал!