Шелопут и фортуна

В «перечне Даля» есть еще и такое условие: довольство по убеждениям. Я склонен подразумевать под этим в первую очередь профессиональную состоятельность.

Примерно в четырнадцать лет мне приснился сон. В каком-то пространстве некие люди над чем-то трудятся и нервничают: «что-то идет не так». Я при этом присутствую в каком-то сладком предвкушении обладания того, что этим людям необходимо. Нужно только отыскать в ящике (письменного стола?), заполненного бумагами, листочек, на котором как раз и обозначено… это. Бумаг много, они большие, с какими-то приколотыми разлохмаченными добавлениями и приписками, а нужная мне цидулка махонькая, могла прилепиться к чему-то. Я уже тоже волнуюсь: вдруг ее вообще нет? Или она в другом месте?.. И вот счастье – она передо мной! Далее – ЗТМ, затемнение. И апофеоз – ГАЗЕТА! Только что выпущенная. Вот, оказалось, что здесь делали! И необыкновенная радость всех присутствующих.

Редакция! Таким образом, видимо, и обозначили место, в котором суждено было провести безмерную часть моей жизни. И с того сновидения в моем миропонимании сложился образ истинного журналиста. Нет, это не звезда публицистики, не гениальный интервьюер или репортер. А особи, созидающие весь номер издания, воспринимающие его выход к людям как главную радость, и в тот же момент, ненасытные, уже погружающиеся в наворот следующего выпуска газеты или журнала, и так до конца жизни. В их глазах любимцы читающей публики – просто начинка пекущихся в редакционной кухне пирогов. По-научному – поставщики контента, и только. Делать газету! – их необоримая страсть.

При этом нутряном зове и сейчас, как полсотни лет назад, в голове крутится последняя строчка знаменитого пушкинского стихотворения: «Вот счастье! вот права…» Однако кто ж мог это знать про меня в те приснопамятные шестидесятые?.. Тем удивительней, на грани чуда, прозвучал телефонный звонок мне, заведующему отделом писем Ростовского радио и телевидения:

– Приходите ко мне завтра. Я хочу, чтобы вы стали ответственным секретарем нашей газеты.

Так стал воплощаться в реальности давний отроческий сон. Ответсекретарь в нормально действующей редакции как раз и есть практический ваятель, нет, скорее, прораб каждого конкретного выпуска печатного издания. Я тотчас согласился с предложением. Ведь в душе сохранился отсвет блаженного сновидения, где я обнаружил таившееся то ли во мне, то ли вне меня некое ценное ведение, относящееся именно к соданию газеты… Не легкомыслие ли это – полагаться в таких решениях на безответственный сон? Бесспорно, да. Но я не очень-то осознавал риск этого шага.

В 1962 году в ростовскую областную молодежную газету «Комсомолец» был назначен новый редактор. Первое, что ему пришлось сделать, – уволить ответственного секретаря, погрязшего в непростительном пьянстве. Я и занял его место. Редактор до того был обкомовский службист и не имел отношения к газетному делу. Заместитель редактора, не без оснований надеявшийся занять главный в конторе пост, сразу, сославшись на нездоровье, ушел в отпуск. И я по воле судеб оказался практически во главе и редакторской, и выпускающей команд. Надо ли говорить, что мне пришлось дневать и ночевать в секретариате. Слава богу, газета выходила лишь три раза в неделю…

Однако речь сейчас не о трудностях становления, а о счастье. Продравшись попервоначалу через чащобу сложностей и каверз, я в итоге вышел из них «спецом» едва ли не по всем журналистским рукомеслам. Ощущать себя таковым, признаюсь, было приятно.

И – еще одна эпохальная грань моего ростовского счастья. У нас с Галей родилась дочь. Было в пору возблагодарить Бога: он был милостивым к нам во всем.

Хочу откреститься от заезженной «мудрости» на счет того, что я был просто моложе, потому и трава была зеленее, и мороженое слаще, и девушки красивше и высокоморальней. Есть свидетельства, запечатленные задолго до этих моих нынешних утверждений. Вот воспоминания нашего сына Сашки:

«…Представь Ростов в те времена. Этот южный, во все времена вольнолюбивый казачий город. А в стране еще Хрущев, чувствуется запах свободы, все верят в прекрасное будущее, и даже космос кажется уже покоренным… Я, хотя и был мальчишкой, помню это время. Я его успел почувствовать.

… А пока я еще не школьник, а детсадовский ребенок, родители которого работают в газете «Комсомолец» вместе с командой таких же, как они, молодых, максимум чуть за тридцать, коллег-журналистов. Веселых, ироничных, ставящих под сомнения все авторитеты. И все-таки идеалистов, верящих, что до настоящих свободы, равенства и братства рукой подать. Как же мне с ними было здорово. Это была удивительная жизнь.

… Родители вполне преуспевали в своей журналистской карьере, а к сдаче готовился дом, в который должны были въехать сотрудники редакции, и они в том числе… Не бог весть что, но по тем временам дворец.

…Они, по-видимому, подсознательно не только видели во мне ребенка, но, что важнее, относились и как к товарищу… Я был их сообщником».

А вот из письма Гали ко мне, уехавшему по служебным делам в Москву:

«Ты не будешь отрицать, что в Ростове мы были счастливы, что нам, идиотам, подфартило даже квартиру получить возле той самой рощи. (Там было место наших свиданий, а Галя моментально «обритуаливала» такие заветные объекты. «В рощу легкою стопою ты приди, друг мой» – всплывает строка «Серенады» Шуберта-Огарева.) Это была моя первая квартира. Наша квартира, где родилась Катька. Это я тебе говорила, на что ты мне вполне по-мужски ответствовал: нельзя же держаться за квартиру. Наверно, нельзя. …В общем я к этому привыкнуть не могу. Как хочешь. 24 часа в сутки я думаю о Ростове».

(Из моей книги «Шелопут и Королева»).

Можно обнаружить даже косвенные свидетельства одобрения нашей тогдашней жизни новорожденной Катькой:

«На диване, он же кровать, поперек него лежала наша дочь, крутя вправо-влево голову, оглядывая свой первый дом, и улыбалась. Как будто знала, что к ее появлению здесь перекрасили стены в золотисто-янтарный цвет. Казалось, она чувствовала себя царицей этого мира».

(Оттуда же.)

«Я стою…я смотрю. Всем хорошо! Все спокойны. Значит, и я спокоен тоже!» Красивые слова Тимура из «Тимура и его команды». Но они не про меня. Всем, включая меня, было хорошо. Однако спокоен я не был. Почему? Об этом сейчас и размышляю. Да, может быть, человек и создан для счастья. Но… и еще и для чего-то другого. Я не философ и не должен отыскивать всеобщие истины. Однако у меня есть для примера один доподлинно достоверный экземпляр индивида: это я.

Почему я тогда жил в ожидании? В ожидании чего?.. Еще большего счастья? Это глупость. Счастье бывает только полным – или его просто нет. Поэтому оно и редкость. И это ожидание… чего-то мало-помалу, но неизменно нарастало. К моменту, когда посреди рабочего дня раздался непредвиденный телефонный звонок, мне впору было ворчливо спросить (кого только?):

– А что ж так долго-то?!

Это было приглашение в «Комсомольскую правду» – собкором по Нижнему Поволжью. И груз ожидания испарился. Мы с вами, дорогой читатель, без труда определим причину тревожившей меня до этого смуты: честолюбие. Сам же я тогда это не осознавал. Но дал согласие на предлагаемый судьбой вариант. Простой вывод из этого: в данном случае честолюбие оказалась как минимум не менее весомым, чем счастье.

…Больше я уже не был счастливым. Не в том смысле, что жизнь плохая – она как раз была хорошая. Но ведь не зря мною замечено, что счастье бывает только полным. Этой полноты никогда уже не случалось: то одного не хватает, то другого, то третьего… Я не рисуюсь. Вот вам подтверждения все тех же моих верных свидетелей.

Воспоминания нашего Сашки.

«Первые лет шесть-семь нашей жизни в Москве в отличие от прежних были довольно безрадостными. Мама с головой ушла в литературу, хотя написанные ею романы, рассказы и пьесы не печатались и не приносили в дом ни копейки денег, а батюшка делал, что мог, чтобы мы хоть как-то существовали. …Этот же плохой период нашей жизни ознаменовался изменением характера и поведения наших, несмотря ни на какие трудности, частых гостей, т.е. когда-то молодых журналистов, которых когда-то мальчишкой знал и я, но уже, как и наши родители, куда более степенных и заматеревших. А они большей частью делились на две категории: на тех из прежней жизни, которые остались в Ростове или Волгограде, и делали карьеру там, и тех, которые тоже перебрались в Москву. Первые, как правило, были давно и хорошо устроены и стали местными начальниками большего или меньшего масштаба. Они с иронией и снисхождением смотрели на наш убогий быт… Вторые, приехавшие в Москву кто раньше, кто позже нас, были вроде бы и ближе нам по духу, но, с другой стороны, постепенно становились все более чужими. Они ведь тоже успели остепениться и заматереть».

А вот ощущения Галины.

«Я вспоминаю провинцию очень хорошо и, более того, до сих пор себя воспринимаю как человека в глубокой провинции. …Когда я сюда переезжала, я очень рвалась, как всегда рвется интеллигент из провинции в Москву, и верила, что когда приеду в Москву, начнется новая жизнь. А началась мука, началось страдание, которое в глубине души и осталось».

(Из телеинтервью 1992 года)

Москва – чужбина. Вот что читается в свидетельствах моих родных людей. А для меня она была безусловно и безоговорочно желанной. Может быть, тут сыграла роль инерция вырвавшегося из глухомани, как пробка из бутылки с газировкой, мальчишки, оторопевшего от безграничности всего и захотевшего дойти до горизонта. Такое устремление, наверное, способно подмять под себя приземленные понятия счастья: оно динамично и всякий раз предвещающе…

И тут мой интерес запоздало (мягко сказано!) переключается с собственной персоны на Галину – в заданных ей тогда, в Ростове, обстоятельствах. Одобряла ли она мои действия? Если быть точным, она им не препятствовала. А ведь могла. Я был на привязи самой своей большой, неиссякающей любви, а также – притягательности первого семейного дома, в противовес прежним восьми годам обитания в общежитиях… И, главное, в нем было новое дорогое мне существо – дочь. Да мало ли еще у нее могло быть аргументов! Она ими – ни словом, ни полусловом – не воспользовалась. «Санечка, поступай, как знаешь». Процитированное выше ее письмо о круглосуточной тоске по Ростову, порожденное минутами душевной слабости, появилось позднее, когда все было решено необратимо.

Моя единственная и удивительная, она понимала мое честолюбие – яснее меня самого. И поставила свою судьбу, как какая-нибудь лейтенантская жена, в зависимость от службы и карьеры мужа. С одной разницей: ее муж был не подневольный служака, а вполне свободный человек, обязанный нести ответственность за выбор. Может быть, она при этом вспоминала, как каких-нибудь пять лет назад я понял ее неодолимое стремление возвратиться в город юности Ростов и вслед за ней устремился в неизвестность, оставляя без внимания счастливо складывавшееся на Урале профессиональное продвижение. Но, впрочем, разве можно сопоставлять ту призрачную потерю с образовавшимся в Ростове реальным счастьем?

Можно, если сравнивать не измеряемые величины, а движения душ. Они в моем понимании на 99 процентов определяют все свойства любви – а не религиозные, культурные, материальные, идеологические и прочие переменчивые ценности. Чувствование друг друга – со словами или без слов, не имеет значения. И точно так же через пять лет мы обошлись без разговоров о перемене судьбы Гали – с журналистской на писательскую. Мне и без них было ведомо: это нам необходимо. Я сказал: «Завтра ни в какую редакцию ты больше не пойдешь…» Обсуждений не было.

Вот так же поступала Галина в 1965 году при перемене нашей общей участи.

Так почему же при всяком упоминании Ростова – что в разговоре, что в радио или телевизоре – сердце делает секундный сбой? Оно знает: там было счастье. Да, есть понятия более властные. Но оно, даже если было недолгим (а, может быть, дольше и не надо?), остается навсегда.

Недавно, осенью 2016-го, по телеканалу «Культура» показывали интервью с любимой актрисой Еленой Соловей. Та, исходя из своего личного жизненного опыта, сказала: «Оборачиваться назад нельзя». И повторила это дважды. Я не согласен с ней. Я готов оборачиваться. Увы, это не всегда получается. Порой слишком сильны и нахальны сигналы из других, более близких времен. Тогда я готов повторить слова Максимилиана Волошина:

Обманите меня, но совсем, навсегда,

Чтоб не думать зачем, чтоб не помнить когда,

Чтоб поверить обману свободно, без дум,

Чтоб за кем-то идти в темноте наобум.

И не знать, кто пришел, кто глаза завязал,

Кто ведет лабиринтом неведомых зал,

Чьё дыханье горит у меня на щеке,

Кто сжимает мне руку так крепко в руке.

А очнувшись увидеть лишь ночь и туман,

Обманите и сами поверьте в обман.

Обманите меня, но совсем, навсегда,

Чтоб не думать зачем и не помнить когда.

Карточный домик счастья неколебим только там – в прошлом.

III

В компьютерную папку, обозначенную словом «Смысл», я сбрасываю все имеющее отношение к данной рукописи. Заглянув в нее, по датам выяснил, что занимаюсь ею с апреля 2014 года. С тех пор с любопытством ждал, когда и как, по какому поводу ее течение снова прибьет меня к теме журналистики. И вот случилось. Неподалеку от предисловия к книге Ольги Белан хочу поставить статью Галины, которая уже увидела свет в «Шелопуте и Королеве». Но пусть это случится еще раз. Она очень важная, и касается как самой Гали, так и меня (по крайней мере отчасти). Написана в апреле 1991 года для юбилейного номера ростовской молодежной газеты.

«…Получив задание поприветствовать вас в день 70-летия (о боже! в таком-то возрасте и до сих пор «Комсомолец»!), я достала фотографии тридцатилетней давности, на которых мое поколение восторженно-открытыми глотками отмечало сорокалетие нашей общей любимой газеты. Оставим в стороне ностальгическое «как молоды мы были», это дело, как выясняется, проходящее и даже без следа. А вот открытые глотки давайте вычленим и оставим для анализа и для истории.

Что мы тогда орали? Даю на отсечение голову, что это была песня: «Забота у нас простая, забота наша такая: жила бы страна родная, и нету других забот»…

Заметили? В коротенькой строчке три раза – забота. И ни один редактор на такую тавтологию поэту не указал, потому что рука не поднялась бы. Просто мы все тогда лопались от заботы о Родине. Ну, распирало нас от нее. Ходили и заботились, дышали и заботились, и не было, значит, других забот.

А ведь под боком, между прочим, зрела (или уже свершилась) новочеркасская трагедия, да и вообще много чего было. Очереди за хлебом, например. Я задаю себе вопрос: «Где я тогда была?» Там… Близко… В очереди… Где мои записи тех лет? Их нет… И не было… Но сегодняшние воспоминания о том времени, увы, не мои. И не моих товарищей. Я буду последней, кто бросит камень за это в себя и своих друзей, но осознать сейчас, сегодня мы должны себя – тех. Что было с нами. Ведь мы считали себя хорошими, честными. Да и были, наверное, такими. Но главным в нас было другое – мы были образцовыми служителями Химеры. А Химера тем и отличается от жизни и реальности, что она каждую секунду совершает подмену.

Мы жили в искаженном мире, принимая его – фальшивый – с искренней любовью. Иначе разве могли бы мы быть главными певцами этого оборотного мира. Мы звали на «химию», звали на БАМ, звали на великие стройки. Сколько у нас было для этого ярчайших слов. И будто не знали про 56-й в Венгрии, будто не учился в нашем университете великий Солженицын, будто не было вокруг несчастий и горя. Мы служили только козлиной морде Химеры. Козлиной, козлиной, хотя она и притворялись львиной.

Хорошо помню, как бойкая дамочка из ЦК ВЛКСМ, эдакая Светланочка Горячева тех времен, стыдила мой маленький клуб юных журналистов. Знаете за что? За нашу искреннюю скорбь по поводу смерти Джона Кеннеди. Она призывала нас ликовать, ибо смерть империалиста – это всегда праздник для коммуниста. И мои девочки, стыдясь своих нормальных, человеческих чувств, взращивали в себе нечто совсем противоположное. Хотя как сказать о всех? Кто взращивал, а кто и нет. Но все равно, даже самые умные из нас были слепы, глухи, глупы и уже потому виноваты. Вот почему не могу на себя смотреть оруще-молодую. Потому что мне стыдно перед детьми и уже перед внуками за то, что радостно участвовала в диком мероприятии под названием «строительство социализма в отдельно взятой стране».

Поэтому вам, поющим ваши песни на вашей праздничной «тусовке», я желаю одного: быть свободными от любых идеологических химер, быть правдивыми до мозга костей в деле, которое выбрали. И понять – нет ничего на свете дороже счастья и благополучия одного, взятого в отдельности, человека, он же – обыватель. Оставьте его свободным от химер, не мешайте ему жить по его простым, человеческим законам. И, ради Бога, не берите в голову заботу о всем человечестве. Оно этого не хочет. Оно устало, оно боится нашей заботы. От нее хлеб почему-то не родит. Я очень хочу верить – вы лучше нас. Иначе – никакого оправдания.

Ваша Галина ЩЕРБАКОВА

(в ростовском просторечии Режабек).

P.S. Я и смолоду не давала себя править, а уж теперь… Так что я без обиды, если это у вас «несъедобно». Ведь, как выясняется, из одного и того же «Комсомольца» вырастают и сотрудники «Огонька» и сотрудники «Советской России». Поступайтесь принципами, ребята, поступайтесь. Другого пути человеческого развития, пути стать лучше нету. А нам остро это необходимо – стать лучше. Назад, родные мои, назад – в человеческий цивилизованный мир. На этом пути я с вами…

Г. Щ.»

Галя, Галя… Это, наверное, звучит кощунственно, но я рад, что ты не дожила до смерти своего сына, нашего замечательного Сашки. И еще – до времени стыдного умирания в России нескончаемых поисков правды как смысла журналистики. Она – за редкими исключениями! – снова перекинулась на службу козлиной морде идеологической Химеры. Корыстная, смрадная козлиность поощряется изъеденной лихоимством властью и охотно «хавается» публикой (все-таки никак не поднимается рука назвать народом развращенный телевизором казенный «электорат»). Как мгновенно пронеслось завтра – с новым временем, с новыми лицами, новыми вихрами над лбом. Как предательски оно обратилось в послезавтра (=позавчера), породившее «журналистов», на сей раз осознанно, стяжательски культивирующих слепоту, глухоту к правде. Вот уж они-то, как мне кажется, вовсе неспособны к стыду перед детьми и внуками.

Конечно, когда-то и все это смоется потоком времени, но уже не на моих глазах. «Чекайте, люди, чекайте». Ожидайте, люди, ожидайте.

Я, выйдя из активной работы в прессе в 2009 году, признаться, не сразу ощутил эту кардинальную перемену. Тем удивительней мне показалось история, связанная с книгой Галины «И вся остальная жизнь. Статьи. Интервью. Заметки», которая вышла в 2012 году. Тогда в Центральном доме литератора состоялся вечер памяти Галины Щербаковой. Щедрое «Эксмо» подарило гостям приличное число экземпляров прекрасно сделанного издания. Через некоторое время мне позвонил Игорь Ильич Дуэль. Не говоря о послужном списке этого видного литератора и журналиста («Литературная газета», «Новый мир», «Обозреватель» и т.д.) и многих литературных премиях, достаточно напомнить, что он один из создателей писательской организации «Апрель».

– Я прочитал книгу Галины, – сказал Дуэль, – и обнаружил, что она – политический публицист редкой глубины и смелости. Хочу про это написать.

Он написал и сделал это блестяще. Все прочитавшие его рецензию говорили об этом. Но никто в Москве ее не напечатал.

Вот как было в одной из очень смелых и свободных (?) газет. Как у нас принято? Рукопись отдали наиболее близкому нам сотруднику. Тот со своей рекомендацией передал ее заведующему «профильного» отдела. Заведующий сказал: надо публиковать. Но разумно добавил: пока ничего не обещай автору. Главный прочтет, тогда и скажем. Главный прочел – сказали: пойдет на следующей неделе.

Прошла неделя, вторая, третья. Один месяц, другой… И тогда заинтересованные лица спросили: в чем дело? Ответили: материал хороший, но не совпадающий со стилистикой издания. Или, в Москве стало принято говорить: «не в формате». Такая же история приключилась в другой газете, такой же свободной, хотя и чуть менее смелой.

Тогда автор сказал:

– Ну, и ладно. Отдам в журнал… Я его кое в чем не раз выручал. Не откажут.

И что? А то. Сказка про белого бычка. Или, если угодно, снова день сурка. Зав. отделом отвечает: конечно, напечатаем. Но… все же надо посоветоваться с главным. А главный на сей раз не стал развивать байду о «формате», а выразился определенно:

– Мы же едва сводим концы с концами, ищем, кто бы нас материально поддержал. Если мы опубликуем это, у нас и то, что есть, отберут.

И тогда я, тупой, наконец-то понял: дело не в том, что ныне написал автор рецензии, а в том, что писала десять и более лет назад Галина Николаевна. Для проверки версии отправил по электронной почте рецензию еще в две газеты людям, заведомо хорошо относящимся ко мне. Результат: ни гугу.

Я понял, как отстал от духа общественной жизни. Еще в 2007 году я запросто писал в газете «Жизнь гражданина России» в статье о журналистике:

«Президент много чего говорит, однако знаковыми становятся именно такие, как бы вырвашиеся из глубин души фразы и словечки, которые для государственной челяди становятся смысловыми маячками гораздо более важными, чем парламентские послания и видеоклипы из разных резиденций с публичной раздачей ЦУ членам кабинета.

<…>Такие фразы – они в русле изначального озлобленно-неприязненного отношения к прессе в случаях, когда та пытается раскрыть рот на темы некомпетентности, алчности, вороватости, дурного нрава представителей, органов и, так сказать, контингента властей предержащих. Верно сказал В.В. Путин про Политковскую: «Эта журналистка была острым критиком действующей власти». И будь это сказано президентом США или премьером Великобритании, то звучало бы как похвала: острый критик власти – значит, добросовестный радетель за страну. Наш же президент – воспитанник советской юридической школы. И, скорее всего, поэтому ключевым обозначением его «эпохи», наряду со 2-й чеченской войной и «делом Ходорковского», в истории останется аббревиатура НТВ.

Что может быть показательней беспощадной войны всех ветвей власти во главе с президентом на белом коне против, может быть, лучшей в мире телекомпании с набором уж точно журналистов самого первого ряда? Такие эпопеи остаются в учебниках на столетия. НТВ, как когда-то декабристов, не удалось повесить с первого раза. Но, в отличие от них, со второго раза – тоже. С беспримерной последовательностью и злобностью за талантливыми людьми охотились сначала на НТВ, потом на ТВ-6, потом на ТВС.

…Можно долго перечислять, что у нас было и чего не стало. Что касается отношений власти, общества и прессы, то, думается, можно сказать так: мы от зачатков свободы слова вернулись к гласности 1986 года (что вроде бы и не так плохо по сравнению с тем, что могло быть или будет).

С одной разницей. Тогда журналистов не убивали. А сейчас мартиролог уж очень длинный. Но и это совсем по-советски: «Если враг не сдается, его уничтожают» (М. Горький).

…Признаем честно: «враг» уже сдается, и еще как».

Судя по частной истории с рецензией Игоря Дуэля, конечно, сдался. От благолепной метки 86-го года ситуация во многом откатилась к сусловским канонам «стабильности» и тошнотворного суесловия, при которых Путин, как Брежнев или, еще противней, Андропов, становится фигурой неприкасаемой. Только этим можно объяснить феномен всеобщего «неформата» в общем-то безобидной заметки Дуэля.

Вот ее фрагмент с цитатами из текстов Галины (Игорь Ильич, как очень опытный автор, старался не приводить наиболее жесткие характеристики).

«Кто, по мнению писательницы, виноват в сложившейся столь печально ситуации? <…> …И конечно нынешний глава государства, получивший от писательницы остроумное прозвище «президент-резидент». Он «правды не скажет. Не этому учили его в любимом учреждении. Да и кто мы для него? Лишняя забота. Хорошо бы, по Платонову, остатки населения вывести сколь возможно далеко, чтобы они заблудились».

…«Дорогая (в смысле обходишься дорого) власть! Президент батюшка! Признайтесь и повинитесь – вам с этой страной с ее непредсказуемым климатом и народом не совладать. Зовите варягов. Не хотите американцев (гордые мы в своем рвении, ну и черт с ними, обойдемся без янки), зовите на службу за хорошие деньги японцев, южных корейцев, немцев, финнов, испанцев, тех, кто попал в западню, но сумел из нее выходить. Нам нужны спецы по всем отраслям, кроме, пожалуй, культуры. Сам президент пусть таковым и останется и прослеживает узким гебистским взглядом, как варяги… поставят страну на санацию. Ты останешься в веках, президент, а народ, вымытый, накормленный, а главное обученный варягами делать все по уму, по-честному, своими руками, мозгами и смекалкой, станет звать тебя Владимиром Красное Солнышко».

Под текстом стоит дата – 2001 год. Но и описание положения, в котором находится Россия, и предложенный автором план выхода из помойной ямы вполне подходит и ко дню нынешнему. Даже президент тот же самый – «с узким гебистским взглядом». Одно удивляет: как такого рода сентенции не вызвали ни тогда, когда были написаны, ни позднее гневных отповедей кого-то из президентских опричников. Скорее всего потому так вышло, что как ни выворачивай наизнанку факты, не найдешь такого, чтобы годился для возражений Галине Щербаковой. Да и легко полемизировать с теми, кто придерживается в общем примерно тех же правил игры, что и команда президента – с людьми кооператива «Озеро» или с «людьми вертикали», как определяет их Щербакова. А сама Галина – «человек горизонтали», придерживающийся совсем иной системы ценностей, чем «вертикальщики» самых разных цветов и оттенков. Семья, дети, круг близких по духу людей – вот основная сфера ее интересов. Попробуй что-нибудь против этого рявкни в пользу вертикали, и слова твои бумерангом отлетят тебе же в физиономию. Да и трудно отыскать смельчака, способного к тому же возразить столь острому перу, публицисту, легко укладывающему на лопатки даже самых изощренных в казуистике современных российских государственников».

…Осталось сказать, чем кончилась история с рецензией. Убедившись за семь месяцев, что она непроходима в России, мы, вполне естественно, обратили свои взоры к ее верной наперснице – Америке. Там есть русскоязычный журнал «Чайка», где постоянно сотрудничает наш друг Сергей Баймухаметов. Перед самым новым 2013-м годом он предложил «Чайке» рукопись Дуэля, 7 января по просьбе редакции я подобрал к ней фото, а 15 числа рецензия «Человек горизонтали» увидела свет. Почти одновременно с получением главным редактором журнала Геннадием Крочиком моего благодарственного письма: «Я тронут Вашей готовностью напечатать рецензию на книгу Галины Щербаковой. Это и еще один пример профессиональной солидарности, которых становится все меньше». Я при этом проглотил, не выпустил изо рта крутившееся на языке окончание фразы: «…особенно в России». Все же я посвятил почти всю жизнь российской журналистике, и не хотелось бросать в нее камень, когда она и так одолеваема злокачественным раком кремлевского «патриотизма».